пристанище для страсти

      я хочу настолько чётко, правдиво и точно передать всё, что случилось со мной, буквально за несколько дней, просто чтобы, наверно, прочитать детям в будущем о том, как, читатели, молодые и старые, глупые и умные, слепые и зрячие, случаются такие обстоятельства, что, кажется, выходом будет только не задумываясь плыть по течению.       вот такие обстоятельства произошли и со мной. и я совсем не знал, что делать, однако такое продлилось недолго. уж слишком уж сильно тёмное братство потрепало мой горемычный разум, оторвав меня из привычной, рутинной жизни, где убийства не несли за собою драму и разгром целого братства.       но обо всём по-порядку.       я помню ещё самое первое появление цицерона в убежище. когда мать ночи появилась, ни с того, ни с сего, здесь, на чернозёме у входа в пристанище тьмы, когда никто из братьев даже не догадывался о том, что сейчас они окунутся в пучину старых, забытых однако же любимых всеми обычаев.       по-моему только фестус серьёзно воспринял назойливого шута, потому как никто из тех, кто хотя бы делал вид, что не хочет прирезать маленького выскочку, на деле же желали пристрелить его в сию секунду, а после жалостливым тоном пробормотать, что так и было. хотя, если память не лжёт мне, габриэлла, вроде как, тоже снисходительно отнеслась к маленькому выскочке.       на самом деле я и сам не особо был мил с проворным скоморохом: ещё на ферме лорея я подумал, что чёртов мотыгоносец прав, и клоун действительно задумал что-то неладное: уж слишком фермер убедительно толковал, да не попусту: про то, что у психа в гробу этом может быть что угодно.       проходя мимо, думаю, — спросить? разведать? как разузнать, говорит ли шут правду — и действительно ли хоронить чью бы то ни было мать, или просто пытается надурить всех, настучав по репе своим проворством и хитростью?       — колесо сломалось, проклятущее колесо сломалось! ты не понимаешь! — кричал он, тыча пальцем на развалюху.       лорею я попытался вторить, когда подошёл во второй раз, что, мол, ну не стал бы этот полоумный, да ещё и при стражниках, понимаешь, орать, вот, мол, развалилось колесо: какая нелепость! срочно, фермер, окажи услугу, прошу, сжалься надо мной, почини колесо — а я в долгу не останусь!       ну и конечно, как же иначе?       оказалось, что дурак действительно член братства, да, вот только, как я и сказал, не очень-то ему здесь рады. ну, опять же, все, кроме старика фестуса и габриэллы. он, старик, — единственный, к слову, здесь адекватный, как мне кажется.       ибо астрид помешалась на своей власти, желая предать всё и вся, лишь бы не нарушились ею кровью и потом выбитые контракты, а остальные, вроде как, просто плывут по течению. не очень похоже на великое братство, что страшило уж столько лет столько людей, а?       а цицерон всего лишь маленький, маленький, глупенький-глупенький, маленький и глупенький, глупенький и маленький, крохотный шут. всего лишь хранитель, который больше всех чтил заветы братства. всего лишь хранитель, который до какого-то момента сохранял адекватность, а после был поглощён тьмой, ужасной шуткой, которая вселилась в его бедную душу, обуздала сознание, и сломило разум.       уже к концу данстарского убежища цицерон слёзно лепетал срывающимся голосом, что мол, вот, всё — «смерть моя пришла, и это ты — слышащий! ты! ты сразишь бедного, глупого цицерона! но я не хотел зла, не хотел! я хотел только того, чтобы эта гадкая шлюха астрид поняла, что значат для братства его традиции! чтобы эта самозванка уяснила, что стоит на пути зловещего зла и ужасного ужаса! ей не сразить великую мать ночи, не захватить её власть!»       когда слышал эти слова, во мне больше играла не злость за убитых друзей, а, скорее, азарт. некий азарт, вроде игры с астрид на то, когда же она наконец проколется. я хотел, чтобы она сама признала свои ошибки. и когда она сотворила чёрное таинство на себя же, кажется, она наконец сдала себя своему стыду, убедила себя же, что план астрид прокололся, аки меч прокалывает жертву ассасина.       она умерла с осознанием, что я смогу быть лучшим.       и она, к слову, была права.       но всё-таки вернёмся немного назад.       в сырое, пропахшее дерьмом удурфрукта убежище. убежище, что скоморох обставил подлянками. он так и хотел, чтобы слышащий оказался не прав и понял, что цицерон не предатель. может быть, конечно, стрела во лбу скажет, что, мол, всё, приятель. ты облажался. шут был прав всё это время!.. но, вроде как, нет. ничего она не должна была мне сказать. а если и должна была — то то, что она должна была мне пояснить, пояснил мне собственный разум, что откликнулся на те самые мольбы цицерона.       да, он был прав.       да, традиции важны, и нельзя следовать только за септимами, стоит хоть иногда думать о чести. да, астрид действительно шлюха, и да, она правда возомнила себя выше матери ночи, думала, что должна, как и все, переступить старые традиции. но они не забываются. ох, как они сильно не забываются.       — о-ох, — простонал бедняга, — бедный цицерон повержен! бедный цицерон повержен, о да! чёртов блохастый волчище сверг бедного, несчастного цицерона! а я ведь просто хотел отстоять свою милую мамочку! — на последних словах он так завыл, что хотелось его приобнять и сказать, мол, да, приятель, астрид скоро станет искать лазейки, чтобы сгнить заживо. только не плачь на мой кожаный ремень и пойдём купим морковки, или, быть может, сладкий рулет тебе угодит, а?       — есть только одно лекарство от твоего безумия, цицерон, — прохрипел как-то уж слишком угрожающе я, хоть и испытывал к шуту уже сейчас только лишь жалость. вероятно, он совсем бы окочурился сейчас. — и это — я.       — о-о да, да, да, да! я знаю, слышащий, я знаю! ты пришёл убить! убить верного цицерона! — лепетал он. -но знаешь…       я помялся, но всё же подошёл ближе. едва ли не сблизился с ним, становясь на равных, а тот только смотрел ехидными глазками, внимал моё молчание.       — что, если ты скажешь самозванке, что ты убил цицерона? что, если скажешь, что цицерон повержен? сгнил, в собственной крови захлебнулся, умер, умер?! умер ужасной, позорной смертью! — кричал он, а голос его бился мне о голову, будто бы будучи повсюду, отражаясь от всего, эхом проникая в самый мозг.       — знаешь, — начал было я свою лепту, — я не очень-то хочу бить лежачего. — глаза шутовские загорелись огнём. он точно знал, что я знаю, что он прикидывается. и это знание меня пугало. — я хочу, и я скажу ей, что ты мёртв. она не должна ничего знать, но знаешь что? — он непонимающе уставился на меня, скорчив гримасу удивления и состроив губки бантиком. — я не хочу, чтобы это сошло тебе с рук просто так, шут.       — о-о-о, слышащий! — застонал на всю комнату, да что комнату, на всё убежище цицерон. — я в долгу не останусь! цицерон никогда не забывает лиц, о слышащий!       я недоверчиво оглядел окочурившегося скомороха. выглядел он безумно жалко, но я почти полностью пылал уверенностью, что сейчас, если я откажу, этот мелкий подлец устроит подлянку. пошутит последнюю, заключительную шутку.       — я согласен, да. я скажу это, но знай, что это не только потому, что ты этого попросил. — сурово выговорил я, пригрозив пальцем тому у самого носа. — и не забудь про свой должок.       кровь с шутовских перчаток ссохла и сотворила иллюзию, что перчатки эти какого-то багрового изначально цвета. шут замедлился, лицо его сначала удивлённо уставилось на меня, замаргало глазами, а после он зловеще улыбнулся.       — да, великий, непобедимый, страшный и ужасный, ужасный и страшный слышащий, я тебя понял! цицерон всё понял, да, — срывающимся голосом громогласно горланил он. — цицерон не глупый! он всё понимает! — проговорил он, потянув руки, перепачканные в его собственной крови, к моему лицу.       я едва было хотел отпрянуть, но в его глазах было что-то, что заставило меня впиться руками в его воротник, а самому застыть, аки статуя. он ласково, вроде даже нежно обхватил мои щёки, погладив скулы, а потом театрально охнул, ахнул, и простонал, что сейчас и наступит конец, и астрид даже не придётся лгать. «можно будет сказать правду, что цицерон умер!.. “       я аккуратно погладил волосы, что так и пылали алой кровью, и, когда тот прикрыл глаза, заливаясь кашлем, подставил шуту под нос зелье восстановления.       тогда я не особо придал значение тому, что значили его слова. просто вышел вон, слыша, как тот удивлённо вскрикнул, а потом захрипел, в попытке сказать «стой», но решил, видимо, что это уже бесполезное, гиблое дело, однако уж слишком мне запомнились эти крашенные стёршейся чёрной краской глаза, что что-то знают, но ты, как бы ни гадал, не можешь понять что.       уж слишком впились в душу напомаженные губы, что расплылись в гадкой улыбке, волосы, что наполовину были выпачканы кровью, а на другую же сияли оранжево-каштановым цветом в лучах солнца, что еле как пробирались сквозь камни.       цицерон не так прост, как кажется.       это и пугало, и завораживало.       я без запинок отчитался астрид, прежде хлебнув нордского мёда, что, мол, всё. сгнил цицерон! умер, «умер смертью, гадкой, ужасной смертью! захлебнулся в собственной крови».       а в душе думал о том, что ждёт меня на следующей встрече со странным, пугающим шутом.       с одной стороны — было в нём всегда что-то детское, и даже очевидно что, — наивность. он был белее белого одуванчика, вот ты близишься, чтобы погладить его за шёлковые волосы, как каштанового щенка, как в другую секунду безумец перерезает тебе глотку, упиваясь радостью. танцует на твоём трупе, приплясывает, насвистывает.       добрый малый. добрый. и весёлый.       самое интересное, дорогие читатели, и ты, дневник, случилось тогда, когда произошёл крах того самого «первого» для меня убежища. когда уже я вынужденно оказался в новом, и когда всё, казалось бы, устаканилось.       когда я выходил из убежища, уже предвкушая запах моря, соли, и коньего дерьма, что заботливый тенегрив приложил мне у порога, цицерон явился, не запылился, и стоял прямо там, куда должен был упасть мой умиротворённый взгляд.       оказалось, что дурной хотел всего лишь пошутить.       рассмешить меня, и сделал он это весьма придурошным, под стать себе, образом: говоря, что услужливый и преданный цицерон больше заслужил быть слышащим, чем я. конечно, лицо моё изображало кошмар, который не исправила бы ни одна одежда из «сияющих одежд» солитьюда, однако после этого шут только залился смехом и сказал, что это, конечно же, всего лишь шутка.       вот тогда меня и пробило. хотелось больше ему врезать, но знаешь, дорогая книжка, мой дневник, открывающий мою душу и делающий вид, что я в действительности драматический персонаж, больше того, чтобы ему врезать, мне хотелось его обнять.       он же и правда довольно безобиден, если не считать того, как он хладнокровно перерезает глотки, разве нет? отличие в том, что, как мне кажется, с теми, кто является его «семьёй», этакой «семьёй братства», он такого не сотворит. о нет, конечно нет.       со мной особенно. шутки шутками, но я уверен, что он бы никогда на деле не хотел бы мне зла на самом деле, особенно если учесть все эти медово-сладостные речи в мой адрес. уж слишком они были сладки и приятны, что уж скрывать.       — слушай, — сказал я, проглотив ком в горле, что появился скорее от некой неловкой паузы. — я… — я думал, как бы лучше сказать, и мешкался между «я прошу» и «я приказываю». первое — слишком сопливо, надо сперва полить почву, а потом уже говорить так сладко с таким дразнящим и манящим выскочкой, а второе слишком высокомерно.       однако мои раздумья прервало писклявое:       — я слушаю, слышащий, как ты слышишь, слышащий, цицерон тоже тебя прекрасно слышит!       — я приказываю тебе меня сопровождать, цицерон, — проговорил сдавленно я, ибо снова образовывался ком в горле от того, что кажется, я слишком распереживался. ну, в самом деле. будто бы иду на свидание с знакомой дивой, что буферами превосходила сельскую корову, а моё либидо стало мучить ещё с первого взгляда на её причинную зону. уж слишком, как мне кажется, дневник, я волновался. но это ничего. я же просто сопровождать меня его просил, в самом деле.       — о да! славный цицерон хочет служить! — пропищал он, пританцовывая, и хлопая ладошками о колени, — на охоту!       ну и тогда я понял, что цицерон — просто воплощение безумия. вроде кроткий и скромный, как он сам про себя говорил, однако с радостью может одним щитом или мелким ножичком перерезать глотки десяткам бандитов.       или убить уже мертвых драугров, подкравшись, с характерным хрюком засмеявшись небрежно, поднести нож к шее и прошептать что-то вроде «увидимся в темноте», или, может быть, ещё что-нибудь в таком духе.       мне нравилось наблюдать за ним. не только в момент, когда этот безумец размахивал заточкой, больше, например, тогда, когда он просто шёл напару со мной.       приходило чувство… защищённости? близости. когда просто идёшь, и вроде никакой опасности не предвидится. клянусь, я почти в один момент не хватанул его за мягкую ладонь, когда он заговорил внезапно, что не прочь был бы перекусить. мол, сейчас, милый мой, сходим, давай за ручку тебя поведу, а то вдруг не пойдёшь ещё, мало ли кому такой прекрасный мужчина приглянётся.       — скоро до винтерхолда дойдём, — проговорил я, — а там и до таверны недалеко.       я говорил и параллельно слушал. цицерон только внимательно пару секунд глядел мне в глаза, а потом отвернулся, сдерживаясь от того, чтобы сказать, что будет ждать приказов слышащего.       а я слушал. я всё равно слушал и слышал его молчание. он молчал, но мне так хотелось смотреть на него, слышать дыхание, возможно тихие вздохи, просто внимать тому, что он делает, говорит, вообще всё, что вздумается.       зайдя в эту морозную пещеру, которую местные называют трактиром, я отсыпал горсть монет за вино, пару картошек, оленины и одну комнату.       взяв под руку всё, что он отдал, и не замечая возгласа, что тут в два раза больше, чем нужно, я чуть ли не взглядом заставил цицерона пойти как можно быстрее в комнату.       тот хитро улыбнулся, и даже быстрее меня направился ко входу. дверь шумно захлопнулась, а пыль, что расположилась на близ стоящем столе, не внушала никакой веры в лучшее.       винтерхолд, что, собственно, под стать скайриму, аки великое сборище всех стереотипов о северной стране: жутко холодный и недружелюбный.       однако тут была коллегия магов, что после пропажи ока магнуса спасла своё положение, отчего учеников снова — пруд пруди.       — цицерон хотел тебе кое-что сказать, слышащий, — прошептал шут, когда мысли мои растопились в камине реальности. я поглядел на то, как он стыдливо тянулся к еде, кивнул, и он всё-таки ухватил лакомый кусок.       — и что же?       тут он подскочил, жадно глотая не пережёванные куски пищи, потянул, даже не спрашивая, меня на кровать, и ласково прощебетал:       — у меня должок, слышащий, самый настоящий долг! цицерону стыдно, не хотел бы цицерон прослыть невеждой! мать ночи была бы мною недовольна, это тоже, знаешь ли, дело чести! — говорил он быстро, так, что я едва успевал за его мыслью.       — и как же ты… — только и проговорил я, когда он уже повалил меня, толкнув, на кровать.       — помнишь, как цицерон, бедный, бедный цицерон истекал кровью? помнишь его измученный вид, побледневшую кожу? — он шептал мне прямо в лицо, согревая в эту холодную, что неудивительно для винтерхолда, да и в принципе скайрима, ночь.       из небольшого оконца практически у потолка комнату охватывала цепкими лапами луна, поблёскивая голубоватыми пятнами на лице моего коллеги по убийствам. я раздумывал насчёт того, что, кажется, понял что имеет в виду шут.       — у цицерона и сил вздохнуть полной грудью не было, не то что встать! — лепетал себе под нос он.       и я действительно был прав. безумец хотел, чтобы я, вроде как, оказался на его месте. но знаете, меня это совсем не устраивало. меня не устраивал факт того, что это маленькое, пусть и задорное и прыткое тельце не будет мною подчинено.       ладно, он в принципе считал себя моим подчинённым, поэтому, считай, не то слово. мне всего лишь слишком много времени пришлось терпеть, чтобы оказаться рядом настолько близко, посему я не мог просто взять роль бессильного раненого, пусть и только притворяющегося, что он раненый.       — почему ты хочешь, чтобы я не мог ничего сделать? — спросил я, пока ворсистая перчатка шута коснулась ключиц от того, что тот так и норовил стянуть одежду хотя бы до шеи. ремешки под его напористыми руками сами ослабли, кожа сама сползла с кровати, вот уж слишком самовольная ткань попалась. строптивая.       — цицерон сможет сделать всё сам, — отрезал тот, зловеще глядя на меня. тут я, кажется, даже не очень понял, какой смысл он пытался вложить в эти слова. то ли он хотел без свидетелей меня задушить, то ли сделать приятно мне тем, что мне даже, по сути, не придётся ничего делать. меня не устраивал ни тот, ни другой вариант.       стянув перчатку зубами, он коснулся указательным пальцем вмятинки ключиц, ухмыльнулся и молниеносно «уколол» меня поцелуем в шею, вот настолько он казался внезапным. но не настолько же, насколько внезапным оказались его маленькие, кошачьи клычки, что он вонзил в то же место, что только что поцеловал, но знаете, кажется в голове его сомкнулись две реальности — он действительно и любил, и ненавидел меня одновременно.       правда ненависть он запросто скрывал, и сразу после несильного укуса он всей площадью языка лизнул по тому же месту, вот ей-богу есть у него эти кошачьи замашки кроме замашек психа.       одной рукой он елозил по шее, то заходя пальцами за ухо, то опуская руку до плеча, а второй же он потянулся ниже, его спавший шутовской колпак щекотал мне щёку а бархатистые одеяния он не хотел снимать до конца, у меня было чувство, что даже в таком положении он хотел сделать иллюзию скрытности.       я так давно хотел ощутить его дыхание у себя на коже, и вот этот момент настал.       он потянулся к моему белью, обнажая меня до состояния, «в чём мать родила», хищно разглядывая грудь и то, что ниже.       меня настораживал факт того, что он до сей поры не произнёс и слова. как бы для такой ситуации не то, чтобы обязательно, но для цицерона, самого цицерона, самого, мать его, цицерона, это было обязательно.       он смазливо вздохнул, жалостливо глядя на меня сквозь пелену возбуждения. я чувствовал нарастающее беспокойство, очи его в сию секунду засверкали алым.       возможно, мне показалось, но даже если и показалось, это было безмерно красиво.       цицерон смотрел прямо мне в глаза, пожирая душу, отчего его движение к моему паху было мною не замечено.       я охнул, руки дрогнули, однако под его лёгкое дёрганье бровями я вновь коснулся ими краёв кровати, задевая его неприлично зияющие, аки луна средь ночи, бёдра.       его рука коснулась моего члена, но в тоже время он касался и себя. волна дрожи и некоего …безумия? ощутимо пробежала по телу.       я слепо потянул губы вперёд, наткнувшись на мокрые уста ненасытного шута.       он целовал меня, в тоже время ведя ладонью то вверх, отчего воздух спирало в груди, то вниз, отчего я болезненно для себя же выдыхал его. его ласковые поцелуи пробудили во мне понимание, что он, по сути, был прав в выборе стратегии. я чувствую себя расслабленно, и то, что я практически не двигаюсь, никак мне не мешало.       я так любил его, уже слишком давно я это понял, и слишком давно нужно было это показать, однако да, даже сам слышащий, «великий и ужасный, ужасный и великий», может ошибаться.       мои глаза уже слабо различали всё, что происходило. тому причиной служила безумная усталость и то, что творил со мной шут. я будто бы окунулся в реку с наслаждением, приятная теплота стремилась по всему телу, с головы до пят бегая, обрушивалась на меня.       я еле слышал его всхлипы, несмотря на то, что безумно хотел этого. очень хотел. я буквально желал впитывать каждый его звук, и всё, что с ним связано.       он водил пальцем по головке члена, попутно кусая меня за ключицы, вызывая противоречивые, но великолепно сочетающиеся чувства.       но после я вздрогнул, почувствовал, что конец сия действа близится, а после шут навалился на меня, слегка приобнимая, ознаменуя этим самым самую, как мне кажется, большую близость.