***
Их звуковик цепляет на рубашку ведущего петличку и уверенно толкает его в только что установленный кадр, крича "Мотор!", за что сразу же получает подзатыльник от Хонджуна, который в очередной раз ему напоминает, кто раздает на площадке указания, а кто просто начищает микрофоны. И пока у Кима с Чоном разгорается очередная перепалка, Минги идет к Ёсану, чтобы поправить ему прическу заготовленным набором: работая с Уёном в одной команде со второго курса, он понял, что на съемках с младшим может происходить что угодно и порча причесок корреспондентов было далеко не самым страшным из возможного. Оператор аккуратно приводит волосы в порядок, пока Кан стреляет в бушующую пару взглядом, пытаясь намекнуть, что пора бы уже и начинать. И каким-то образом его метод срабатывает, потому что старший тут же приходит в себя, отталкивает звуковика и поворачивается, чтобы оценить готовность кадра. – Вот теперь мотор! Минги начинает запись со среднего плана, следуя по пятам за ведущим, который мечтательно блуждает по саду перед входом в поместье, а затем драматично поворачивается, чтобы сказать – Здравствуйте, уважаемый зритель, вы попали на передачу “В поисках великого слепого”, и сегодня я, Кан Ёсан, проведу вас через лабиринт загадок заброшенного поместья четы Чхве и покажу вам, какие кровавые тайны остались после исчезновения одной из богатейших семей 18 века. Ёсан говорил эти слова так, будто они рождались прямо у него во рту, вкладывая в них все эмоции, которые только мог выдавить из себя. Минги не переставал думать, что их ведущий, наверное, единственный профессионал, который находится в команде, иначе он никак не мог объяснить, каким образом тот из тихого и скромного человека превращается в кого-то настолько дерзкого и острого на язык перед камерой. – Сейчас мы находимся прямо перед входом в поместье, который охраняют зловещие горгульи, не удивительно, что вся наша команда ощущала чей-то вонзающийся в плоть взгляд на протяжении всего пути сюда, – Кан говорит громко, осторожно обходя одну из статуй, пока оператор мягко наезжал трансфокатором, чтобы показать зрителю во всей красе устрашающее каменное чудище. – И здесь...ох. – А пиво тут демоны для нас оставили? – выкрикивает восхищенно Уён, тыча пальцем в одну из горгулий, и заливается тем самым раздражающим видом смеха, из-за которого Хонджун вспыхивает как спичка и отвешивает Сону смачный шлепок по спине, отчего тот закашливается. – Ты так за красотой кадра следишь? Я клянусь, вас там в ваших институтах вообще нихрена не учат? – и Минги, потирая место удара, подрывается к статуе, которой кто-то додумался воткнуть прямо в пасть смятую баночку хмельного. Оригинально, но напрочь убивает всю пугающую атмосферу, думает он, замок так скорее похож на бомжатник, чем на мечту конспирологов. – Заново, – откомандывает Хонджун, - только отлипни от стены, объема никакого нет.***
– И здесь мы видим таинственные письмена высеченные главой дома прямо на камне. Ведущие криптологи изо дня в день стараются их расшифровать, однако до сих пор еще никто из них не достиг успеха, - произносит Кан, не глядя под ноги, пока идет к Юнхо, – именно поэтому мы вынуждены сообщать нашим уважаемым зрителям буквально крупицы информации, которые долгое время собирали на протяжении нескольких месяцев. – Однако, не спешите печалиться! Нам посчастливилось, узнать, что в этих краях проживает известный зарубежный конспиролог, который переехал сюда для плотного изучения загадки сегодняшнего выпуска. – Входи в кадр, - шепчет Ким, направляя загримированного Чона, который прикрывает лицо широкими полями из ниоткуда появившейся шляпы и массивными очками. – Господин Юзлибек согласился дать нам эксклюзивное интервью! – восклицает Кан, рассматривая товарища с неприкрытой издевкой. Юнхо, а точнее Юзлибек, подходит к ведущему и загадочно окидывает замок взглядом, поправляя на себе замшевый старомодный пиджак, Минги готов поклясться, что он был сворован откуда-то из закромов гардероба их режиссера, питающего слабость к подобного рода предметам одежды. Так что не было ничего удивительного в том, что пиджак не сходился на груди и выглядел очевидно малым для внушительной фигуры “ведущего зарубежного конспиролога”, который старался выдавить перед объективом видеокамеры хоть какую-то просвещенность. – Чтобы вы понимали, данное здание на самом деле было построено вовсе не в 1702 году. Я изучал архивы на протяжении пяти лет прежде, чем узнал, что настоящий год заложения фундамента - 1670. Вы знаете, что значат эти числа? Если мы сложим 1, 6, 7 и 0, то получим....14, именно столько строк содержит классический сонет. – Но как это может нас привести к разгадке? Сонетов-то много было написано... – Это безусловно создает огромную проблему, но у нас есть для неё решение. Долгое время я не мог найти подход к этой проблеме, но ответ нашелся в архивах семейства Чхве. Как стало мне известно, его глава погиб на 54 году жизни, оставив свою жену вдовой с двумя детьми. И если мы...разделим 1670 мысленно на две части - 16 и 70, а затем вычтем первое из последнего, то получим, – Юзлибек таинственно ухмыляется через уродскую дешевую искусственную бороду, – 54! В этот момент Сон резко переводит кадр на ведущего, снова забавляясь с трансфокатором и стараясь изо всех сил сдерживать подступающий смех. Он даже не хочет представлять, каких усилий стоит звуковику не разоржаться прямо во время съемки. Думать, что тот отвлекся и не замечает этой бредятины, нет причин - он напряженно стоит позади режиссера, проверяет качество внутрикадрового звука и следит, чтобы не пробивались шумы. Мысленно Минги считает до 20 и ждет момента смены точки, оглядываясь вокруг в поисках нового места. Он машет Хонджуну и выключает камеру, перетаскивая оборудование за спину ведущего, а затем кивает и начинает снимать конспиролога через плечо Кана. – Далее, вы будете в шоке... – вещает Юнхо, продолжая отыгрывать конспиролога, – нам необходимо разделить 54 на 54 и тут-то мы и попадаем на нужный номер сонета. – Но ведь это почти ничего не дает, ладно бы там 11-ый или 104-ый, но ведь первый сонет есть у каждого, кто хоть раз пытался писать в такой форме. – И для нас оказалось настоящим счастьем узнать, что старший из братьев Чхве самостоятельно занимался переводом сонетов Шекспира! Поэтому мы будем обращаться именно к его творчеству, пока изучаем поместье. – Снято! И на этой фразе Сон заканчивает запись, в то время как Уён наконец начинает лезть к режиссеру с расспросами, прерываемыми смехом, о том, где они умудрились откопать такую идиотскую историю и будет ли она на всем протяжении связана с математикой, которую Чон так сильно ненавидит. Оператора больше веселит мысль о том, что такого рода научный поиск подозрительно походил на всем известные юмористические видеоролики. Так что Минги совсем не против, если в самом конце их передачиМы красоте желаем размноженья, Нам хочется, чтоб цвет ее не вял
– Ой знаете, это мой нелюбимый перевод, – перебивает ведущий, тут же затыкаемый режиссером. Он шипит на Юзлибека, чтобы тот снова начал:Мы красоте желаем размноженья, Нам хочется, чтоб цвет ее не вял
– Интересно получается, так? Мы кажется подходим к тому, что кое-кто был крайне увлечен идеей вечной жизни "прекрасных" и "юных"...и это поразительным образом связывается с пугающими свидетельствами, которые были оставлены в дневниках прислуги. Сейчас я вам зачитаю, что писал о хозяине камердинер, – Юзлибек выуживает из неприлично маленького пиджака потрепанную тетрадь и рассказываетГосподин Чхве младший ведет себя крайне странно, приказывает не являться на утренний туалет. Он точно мною недоволен, я поранил господина во время бритья, не успел схватиться за платок, как рана тотчас затянулась, даже капли крови не успело стечь с его благословенного лица. Просит не подавать завтраков. В обед заправляет карету, но запрещает с собой ехать, а кучеру говорит останавливаться заранее, после чего идет совершенно один в какую-то глушь на охоту, с которой ничего не приносит. К ужину возвращается молчаливым и приказывает не накрывать стол. Старший брат его и того хуже заболел чахоткой, пробыл полгода в горах на лечении, а вернулся весь бледный, исхудавший, с пылающим румянцем на щеках, совершенно молчаливый и очень мечтательный. Он днями и ночами сидит в библиотеке, читает книжки, учит что-то, но на балы не является и приятелям своим по университету не пишет. Только изредка выбирается вместе с младшим господином на охоту. Недавно они вернулись с поездки и привезли с собой ещё слугу. Сказали, что это мастер по обуви, но выделили ему комнату в самом замке и обходятся с ними не как с прислугой, нам тоже велено обращаться к нему учтиво. С приездом мастера они отменили все путешествия.
– Получается... – не веря начинает ведущий. – Снято! Минги наконец делает вдох, который не впускал в легкие с момента, когда нажал rec. Он переносит камеру и делает крупный план лица Юнхо с нижнего ракурса, надеясь, что этот фокус впечатлит неискушенного зрителя "По следам великого слепого". Он старается не пересекаться взглядом с мраморными воронами, предпочитая выйти со съемок без проблем с психикой, которые ему могли быть обеспечены, если работа уйдет далеко в ночь. Мягкое нажатие кнопки и снова запись. – Совершенно верно! Вы не перестаете меня удивлять, этот неизвестный мастер-обувщик был каким-то образом связан с тайной исчезновения четы Чхве, а если обратиться к другим свидетельствам, то возможно это было не исчезновение, а сатанинское извращение их души из-за демонического искушения! – Разумеется, у вас есть аргументы и в силу этого утверждения? – Кан все еще не смеется, не улыбается, и даже не щурится, как и все в команде, что вызывает у Сона странное чувство, будто он единственный совершенно ничего не ведает в деле о демонах-соблазнителях, в отличие от коллег. И он останавливает запись. – Хён, свет совсем плохой, нужно хотя бы еще один отражатель поставить, – Минги говорит неохотно, больше заставляя себя, просто потому что устал получать по шапке за собственные косяки. На его просьбу обращает внимание Чон и передает ему ключи от машины. – Я оставил отражатели в багажнике, сможешь ведь открыть? И этот вопрос ранит самое сердце оператора. Он бывал невнимательным, неаккуратным непростительное количество раз за время совместной работы, но тупым себя не показывал никогда, так что предположение, будто он и с пультом справиться не способен, оставляет ядовитые раны на уже подбитой самооценке. – Уж как-нибудь справлюсь!***
Нет, он точно не справится. Это первая мысль, которая совсем не вовремя приходит в голову к Сону, когда он, выйдя из зимнего садика, перестает напрочь слышать голоса коллег по съемкам. Отгонять странное наваждение чрезвычайно сложно, как во время пути на улицу, так и при прогулке обратно. Кожу неприятно морозит из-за неясного сквозняка, который следует по пятам. Вот он уже проскальзывает вместе с Минги через проем в сад. А там никого. Пустота, словно он попал обратно в университет и его в очередной раз жестоко пранканули. Это было бы ожидаемо от парней при работе с прошлым режиссером, однако Хонджун был абсолютно сумасшедший и в неотъемлемой частью его бед с башкой было абсолютное отсутствие чувства юмора. Даже при огромных усилиях со стороны Уёна, при использовании всего арсенала обворожительных улыбок, Минги уверен, Ким ни за что бы не допустил такой херни. А иначе эту ситуацию никак не назвать: он стоит посреди сада с голыми мраморными девками, держит в трясущихся руках светоотражатели и пытается взглядом скрутить воронам шеи. Он выходит и следует в библиотеку - там они заранее условились собраться на перерыв - и увы, там его встречает отнюдь не гогот и улюлюкание парней. Хождение по поместью становится чем-то сродни пыткой. Все комнаты похожи друг на друга и он отчаянно не может найтись среди вайдовых обоев, которые за вечер словно начинают вновь обретать утраченный пигмент. На стеклянной поверхности зеркал тает пыль, а паутина со штор стряхивается и растворяется в воздухе, отчего он начинает издавать неясное сияние. Дом возвращается к жизни. Минги в очередной раз оказывается в столовой, мимо которой парни проходили, когда искали зимний садик, и не может рот закрыть от удивления: свечи зажжены, стулья стоят в ряд, а сам стол уставлен серебром с десертами так, что даже скатерти не видно. Минги будет точно не удивлен, если прямо сейчас один из канделябров обернется к нему и пропоет бархатным баритоном Вы наш гость, позабудьте грусть и злость, пока посуда будет устраивать ему шоу покруче тех, что идут на Бродвее. От разнообразия блюд во рту скапливалась слюна: штрудель, круассаны, сладкие пирожки, крендели, пудинги, печенья. И все же сладкие политические координаты содержали только три сектора начинки для десертов: клубничный, шоколадный и кофейный; это то, что он смог понять, разломив на пробу пару, но не смея даже проносить их мимо рта. Он считает себя достаточно умным, чтобы отказаться от подобного рода предложений все еще молчащего подсвечника, не зря же его мать, зашуганная передачами про серийных маньяков 90-ых, выдрессировала в нем стойкость к очаровательным незнакомцам со сладостями. И тем не менее вид аппетитных угощений весьма понятным образом усиливает чувство голода, которое до этого Минги задвигал куда-то вглубь, чтобы не отвлекаться от работы на дрожащие руки. Возможно, в такой ситуации самым логичным решением будет выйти на улицу и вытащить из багажника их грузовика бокс с перекусом, именно так он думал, пока минут тридцать блуждал по поместью (бег он настрого запретил как катализатор паники) в поисках выхода. Однако, даже эта маленькая надежда, так и осталась надеждой: парадный вход Сон напрочь потерял, ровно как и своих коллег ранее. Минги следует признать, что если это все-таки пранк в честь приближающегося дня рождения, то его коллеги просто гении-затейники, и если он переживет этот дикий ужас, то даже согласен пригласить их тамадой на свою свадьбу лет так через 15. Если же это бред, через который он проходит в предсмертной агонии, что наслал всемогущий дух на всю съемочную группу, то...как говорится, Царствие Небесное, ему очень нравился жаренный рис с авокадо в школьные годы. И так он оказывается в каком-то совершенно незнакомом углу поместья, хотя казалось, что обошел его вдоль и поперек. Судя по убранству новоявленной комнаты, Сон понимает, что находится в спальне. Одеяло откинуто так, будто тот, кто под ним спал, услышав чужие шаги в доме, сдернул его и скрылся. Минги даже чувствует тупое разочарование, ему было бы в разы легче, встреть он хоть кого-нибудь в этом здании, даже самих демонических хозяев-иллюминатов. И на этой мысли его обдает волной стыда, он что вуайерист какой-то, который ворвался в чужой дом, чтобы застать таинственных господ за принятием ванны или во время переодевания в ночную пижаму?! Он немного мнется на месте прежде, чем видит бокал с тремя бутылками у прикроватного столика. Все знают: есть с чужой посуды - один из семи смертных грехов, которые совершают главные герои ужастиков. Эти заповеди по типу не говорите здесь кто-нибудь есть?, не разделяйтесь, не идите одному и прочие он знает наизусть, но среди них нет ни одной, которая бы говорила, что запрещено пить алкоголь с горла в проклятом доме. Алкоголь не имеет срока годности. Да и если его сюда поставили незаметно парни, то он может хотя бы надеяться, что его не хотят отравить. Так почему он должен себе отказывать в такой маленькой шалости? Сон определенно получит от режиссера серию подзатыльников, может быть, Ким даже придумает ему унизительное наказание. Минги уже представляет, как его заставят мыть голышом полы на станции телевещания. Юнхо точно будет стыдно смотреть ему в глаза, Уён будет выть подобно сирене, а Ёсан снимет это тайком на камеру, чтобы продемонстрировать собственный талант к операторской работе на корпоративе. Он достаточно позорился за свою жизнь, чтобы перестать бояться быть потенциальным источником кринжа, так что то, как уверенно он принялся откупоривать бутылки, было не удивительно. По скромным знаниям Минги, по сосудам был разлит ликер, все тех же трех вкусов, и он на пробу отпивает немного клубничного. Кончик языка пощипывает сладостью. С тем как двигается адамово яблоко, горло прогревается вязковатой жидкостью и Сон уже чувствует себя слегка навеселе. Он забирает бутыль клубничного с собой и уходит наслаждаться видами поместья. Возможно, прогулка к зимнему саду будет отличным способом развеять остатки тревоги за свое положение. В столовой он ловко подцепляет серебряный поднос, скидывая с него десерты, просто на случай если увидит кого-то из коллег и захочет вправить ему мозги за такую шутку. На пути в сад, пока Минги попивает ликер, ему никто не попадается, так даже и лучше, иначе дело бы кончилось убийством, пускай и с облегчающим обстоятельством. И вот он у розового куста сидит, разглядывая статую, и пытается понять, что же в ней изменилось. Сложно припомнить уже, на пьяную-то голову, которую медленно начинает сверлить болью. Но что-то однозначно поменялось. Кажется, ворон было трое, один улетел что ли? – А как...он же типа...часть скульптуры? – Чудно да? – пропевают ему на ухо. – Ага, – и Минги откачивается назад от внезапной слабости, приземляясь головой на чье-то плечо. Его словно подцепили за ноги и принялись раскручивать, головокружение сводит с ума, сконцентрировать внимание хоть на чем-то кроме мягких касаний к затылку пугающе тяжко. Глаза закатываются, его неясно лихорадит, пока чужие руки разминают его скованные судорогой конечности и снимают жар с кожи. – Ты алкоголь вообще пить не умеешь? – ему в рот толкается печенье с клубничным джемом, бережно намазанным. – Нельзя же так на голодный желудок, нужно закусывать, – к губам опять подставляют бутылку ликера. И он послушно сглатывает. Ликер медленно растворяет стеснение в груди, расслабляет мышцы, туманит голову. Сону бы в пору вскочить и заорать на помощь, но нежное мычание баюкает, и Минги не может не поддаться подступающему сну.***
Когда Минги просыпается, ему требуется мгновение, чтобы понять, где он находится - все вокруг в тумане. Лишь затем он замечает, что музыка затихла, никого из коллег не видно, ворон все так же двое, вместо трех, а рядом допитая бутылка и поднос с печеньем, хотя он отчетливо помнил, что не брал ничего съедобного с собой. В саду совсем темно, видно лишь смутные очертания белых фигур; они окружены нимбами нежного голубого сияния, настолько яркого, что Минги в темноте щурится, чтобы не ослепнуть. Ему не надо много бегать по поместью, чтобы сбить напрочь дыхание. Он снова перед входом в библиотеку, просто хочет проверить на всякий случай, может быть, хоть сейчас там кто-то его встретит. И его встречает абсолютно непонятное нечто с ярко-розовыми, словно неоновыми, волосами, возлежащее на потолке рядом с витражным окном, которое отбрасывает цветные пятна на всю комнату. В таких же пятнах и розовое безобразие, абсолютно голое и от того еще более безобразное. Если до этого Сон в хозяйской спальне и допускал мысль, что он имеет какие-либо перверсии, то надо отметить: этот парень однозначно был Богом сексуальных извращений или, на крайний случай, его самым верным жрецом. – Я же говорил, что нужно закусывать, – и Минги аж коробит с того, как знакомо звучит усмехающийся голос. Его обладатель мягко по воздуху сплывает вниз, отражения от витражей текут по коже и это тот момент, когда оператор решает: нужно бежать! Он рвется прочь из библиотеки, а за ним нежно плывет, как Сон успел его назвать, прислужник Бога Секса, поедая круассаны, подхваченные в столовой, и рассказывая о том, как редко его призывают, как никто не любит клубничные десерты, как ему скучно там, как тяжко вызывать галлюцинации, как его высмеивают друзья за то, что он наотрез отказывается от одежды. – Что? – Минги влетает дверной косяк от удивления: он тут такой не один. Сон отшатывается и путается ногами в шторах. К нему как по невидимой лестнице спускается нагое безобразное и он хочет глаза отвести, но взгляд словно намагничен на оливковую мягкость. – Хочешь знать как меня зовут? – Нет?! – и прислужник застывает, это точно не тот ответ, который он планировал услышать, но все равно продолжает, опускаясь перед Минги на колени и скользя руками по его бедрам. – Будь ты повежливее, я бы сказал круто детка для тебя я буду кем угодно, – он отвлекается, рисуя большими пальцами круги по джинсе, – но для таких, как ты, я Сан. Он произносит свое имя с невероятной гордостью, как люди, которые готовы на любые расспросы об их имени разразиться речью на несколько часов. Очевидно, звук "с" относится к числу любимых, учитывая то, как протяжно и нежно он его издает. – А твое я и так уже знаю, твои приятели кричат его громко, – говорит Сан, приближаясь, с полуулыбкой на острых губах. Минги парализует. Который это раз за вечер, когда он чувствует себя абсолютно странно? Ему впору спасаться бегством, но все негативные эмоции розовое безобразие сдуло, стерло из души, на месте их странная пустота, которая пугает не меньше. Это своего рода непонятная магия, манипуляция настроением, которой он так ловко пользуется. В какой-то момент это, видимо, становится слишком скучным, огонька не достает, и он позволяет панике вновь волной накрыть оператора. Тот откачивается от него, неловко разворачивается и пытается уползти, но его крепко держат, впиваясь через ткань джинс ногтями прямо в кожу, приходится приложить усилие, чтобы не закричать от боли. Прислужник смеется, издает волны жара, как раскаленный асфальт в самый знойный час. Сам он такой же невероятно горячий, от прикосновений кожу будто обжигает. Несмотря на то, какой он местами тощий, ему не стоит никакого труда схватить оператора за лодыжку и потащить обратно в зимний сад. Причем идет он так, словно и не несет никакого тела за собой: спокойным шагом босых ступней по ледяной плитке с уверенно расправленными плечами, чтобы явить миру свою наготу с наслаждением. Минги слышит, как капли разбиваются о стеклянную крышу сада, от одного звука дождя ему становится не по себе, холод проникает за шиворот и уползает между лопаток вниз по спине, его пробирает резкая дрожь, хотя Сан никуда не исчезает, все так же жжет его своими руками. Его дотаскивают через туман к центральной скульптуре и обходят кругом, жадно разглядывая. Сан приземляется сзади и, вцепившись в чужие плечи, шепчет – У тебя с шутками совсем плохо, но они из молчаливых, Сонхва и Чонхо тебе точно понравятся! – и склоняет свою голову к чужой в успокаивающем жесте, пока распутывает шарф на шее Минги. И черт побери он не врал. Солнце может быть и укатилось за горизонт, но только для того, чтобы освободить место новому, с нежным бронзовым сиянием и бархатным карамельным взглядом из-под густых черных ресниц. Если движения Сана проворные, резкие, то этот тип однозначно отличается тем, как по-лебединому изысканно изгибается он всем телом. Такому точно нужно было пойти в балет, не иначе. Но в еще одно отличие от уже упомянутого прислужника, гость достаточно уважителен к другим, чтобы прикрывать свою наготу текущей, черной, как и волосы, материей, которую он мнет в длинных пальцах с аккуратными ногтями. Он старается не смотреть в глаза, словно мягко кокетничая, опускаясь со скульптуры на антрацитовую плитку, все еще кутаясь в темное. Следом за ним является еще один, но с совершенно иным блеском, кажется из всех он самый младший, если так можно было сказать про бессмертную потустороннюю сущность. И из всех Минги он кажется самым реальным, единственным, к кому он чувствует настоящую тягу, не как к таинственному и неумирающему, а как к прекрасному дышащему и пышущему жизнью юноше. Он выглядит смущенно, персиковый румянец разливается под загорелой кожей щек и шеи. И взгляд его, какой обычно встречаешь у задумчивого, скованного ребенка. У Минги аж пальцы зудят, чтобы протянуться и стереть напряжение из мелких морщинок в уголках темных глаз. Будто почуяв это, Сан шепчет – Иди к нему, – но оператор от этого вздрагивает, ему снова хочется подорваться и бежать как можно дальше. – Хватит играться! – ругают очевидно Сана, а к Минги стремительно сплывают и поглаживают его по лицу, – Бояться нечего, все хорошо, никто же не умирает. Старший из демонов не говорит, а пропевает это неожиданно низким и ласковым голосом, как если бы пытался уложить возбужденного ребенка спать. Ему не нужно стараться, чтобы заглушить бурлящую в самом горле тревогу, достаточно просто мягко водить указательным пальцем по брови, спускаться к векам, обрисовывать нос и губы касанием, а еще обязательно смотреть так трепетно в ответ, наклонив набок голову. Сон чувствует себя так, будто металлическая хватка, что заключила его в плен, уходит, и теперь пальцы вокруг расслабляют кулак, освобождают его и позволяют вздохнуть. Если бы не оцепенение, то он бы точно мог встать и позвать на помощь. Его гипнотизируют так явно без каких-либо уловок, но он даже не готов бороться, и осознание этого - последнее чувство, которое остается, прежде чем младший наклоняется к нему и зачесывает теплой ладонью волосы назад, прочь от лица, отгоняя и этот страх. Они втроем окружают Минги, сблизив лица на непозволительное расстояние, заглядывая ему в глаза, пока Сан самодовольно не говорит – Ах Сонхва, разве не здорово я придумал? – тот, к кому обратились, кажется на всех смотрел так успокаивающе, мог ли он и на них так воздействовать? – Ты умница, – и притягивает прислужника, чтобы клюкнуть его в губы. Только он думает отстраниться, как розовое безобразие спешит обратно присосаться, так дерзко и сильно, словно хочет оставить на чужих губах след от своих. Только он точно ошибся, когда представил себе этого инкуба тихим и нежным, потому что тот стремится доказать обратное, когда в ответ вгрызается и уже Сан взвизгивает, как подбитая псина от такого жеста безусловного доминирования. Чары начинают спадать и Минги снова чувствует себя в силах начать медленно ползти от этой троицы, но младший, для которого, очевидно, остается имя Чонхо, кладет ему руку на затылок и держит достаточно долго и жестко, не позволяя избежать разворачивающейся прямо перед лицом картины, достойной звания лучшего эротического сна 2021 года. Недолго и он начинает просто обнимать Минги так, как если бы тот был самым милым и любимым из коллекции плюшевых мишек. Ими завалена его детская кровать, где он прячется от темноты, которой безумно боится. А оператор в свою очередь обнимает в ответ, следит, чтобы темные силы не задували свет ночника, гладит его по головке и чмокает в лоб каждый раз, как гремит гром. Чонхо выглядит в точности так, каким представляют все себе младших братьев, которых хочется любить и оберегать. Он утыкается лицом в надплечье Минги, переплетает их пальцы, но продолжает следить за тем, как Сана тащат на постамент, с которого исчезла статуя девушки. Его раскладывают и даже с расстояния слышно, как шипит обжигающая кожа от контакта с холодным мрамором. Старший парит на ним и начинает сбрасывать медленно темное струящееся с плеч; оно падает, растворяясь в белом тумане и демон присоединяется к клубу обнаженных. Не ясно с чем именно была связана их чарующая магия, но она работала на все сто, потому что даже обделяя Минги вниманием, они умудрялись приковывать его взгляд к своим сияющим красотой телам. – Ты к нам присоединишься? – этот вопрос адресован точно не ему, а скорее тому, кто так его крепко обнимает. – Только если он будет продолжать наблюдать, – это первый раз за вечер, когда младший что-то говорит. Хотя ему определенно стоит это делать чаще, его голос льется в уши и стекает внутрь головы, как солнечный мед или сладкий ликер. Ему не нужны особенные слова, специальный взгляд или какой-то определенный наклон головы, чтобы очаровать своего собеседника, он мог бы нести и полную чепуху, Минги бы поверил каждому единому слову. Он оглядывается на поднимающегося юношу, а тот, чувствуя взгляд, разворачивается – Ты будешь на нас смотреть? – и он понимает, что вместо нас должно быть меня, и просто тупо кивает вместо ответа. Его целуют в родинку под правым глазом, а затем Чонхо по-детски улыбается и уходит к постаменту, на который с легкостью взлетает, присаживается рядом с розовым прислужником и склоняется над ним в таком же заботливом жесте, чтобы отклеить его спину от пьедестала. Он раскладывает изнеженного розововолосого у себя на груди, позволяет ему откинуть голову к себе на плечо и смотрит наверх, ожидая указаний от старшего. А тот спускается, чтобы оставить поцелуй в уголке рта младшего. Сан поворачивает к Минги свое разомлевшее лицо, пока его одновременно одаривают лаской двое инкубов, пускай и занятых в борьбе за доминирование, в которой младший точно не собирается сдаваться. Он, как нахрабрившийся волк, кусается, грызется с другими, показывая, что может уже дать фору старшим. В этом поведении совсем ничего не остается от того милого мальчика, кто зажимал Сона в объятьях как игрушку, за которой прятался от внешнего мира. Сейчас ему не нужен никакой защитник, он сам умудряется подгибать под себя старших, выбивать у них весь воздух, если он им, конечно, нужен. Он с громким хлюпом отрывается и за волосы разворачивает к себе лицо прислужника, чтобы и ему продемонстрировать, чему научился за все те разы, когда заблудший гость нечаянно съедал с серебра кофейный круассан и призывал к себе младшего из троих. Сонхва в это время припадает к чужой шее, стягивая губами каждый ее сантиметр, и не сводит глаз с фигуры Минги. Это так и кричит ему присоединяйся. Совсем не так оператор представлял себе съемки в выходной день где-то у черта на куличиках. Хотя если уж говорить про черта, то тут он точно оказался прав, происходящее не по-божески эротично, и он милостиво прощает себя за наблюдение за таким действом, спихивая слабость воли на таинственные чары, которыми искусно владеют они. Все же он и правда остается загипнотизированным, раз не издает за все время ни одного приличного крика, который можно было бы с гордостью вставить в какой-никакой фильм ужасов, украсив рамочкой, как самую лучшую звуковую дорожку. Из глубины горла доносятся только притупленные низкие стоны, и их даже из самых примитивных и низкобюджетных порнороликов бы повырезали. Невероятно позорный всхлип вырывается из груди, когда он видит, как нежно Сонхва вылизывает подколенную ямку розовому безобразию, которое мечется, не разрывая поцелуй со вторым и изгибаясь под каким-то совсем неестественным углом. Старший обводит языком сухожилия, которые спрятаны глубоко под плотью и Минги никогда не сможет избавиться от вопроса, насколько же длинный у того язык. Он страстно желает знать ответ, но скорее просто в сантиметрах, дюймах, в чем угодно, хоть в километрах, главное не видеть, как он пускает его в дело, особенно, если дело будет проходить между чьих-то ягодиц, и тем более, если они будут соновы. Эта фантазия становится слишком реальной, даже ощутимой физически. Минги напрягает ноги и ерзает на месте, чтобы отогнать эту щекочущую иллюзию прикосновений, и продолжает наблюдать, как Сонхва переходит на внутреннюю часть бедра, терроризирует кожу уже там. Младший держится за руки Сана, заламывая их, потому что тот, изможденный ожиданием и медленной лаской, становится слишком неуемным. Он вертится в хватке, хнычет и, если выходит, кусается, однако, кажется, это поведение выводит из себя лишь Чонхо, старший остается верным своему делу и не обращает на него своего внимания. Он останавливает дорожку поцелуев, не доходя до нежной кожи у паха, отчего прислужник всхлипывает и разочарованно обнажает зубы. Он шипит на любовников, истерично задыхаясь, но тут же притихает, когда над ним нависает темноволосый. Если даже на этого маленького гаденыша находится управа, то и их звуковика можно будет приструнить, осталось только попросить мастер-класс. Сонхва медленно обрисовывает пальцами агрессивно-красный член под головкой, скользит вниз, а затем вверх по животу, обходя пупок. Он ныряет и оставляет на головке поцелуй, как верующий, целующий икону. Такое сравнение в голове Минги рождается само по себе и ему втройне стыдно за него, учитывая ситуацию, в которой этот поцелуй происходит. Тот оставляет еще одно касание губ у основания, а затем позволяет своему безразмерному языку покинуть рот и пройтись от паха до самой головки. Каждый изданный Саном хриплый стон отзывается в душе Минги, и ему приходится прикусить губу в кровь, чтобы не привлекать к себе слишком много внимания, пока Сонхва принимает головку, блаженно прикрывая глаза. Самый младший просто наблюдает за происходящим, сминая грудь прислужника и царапая ее. Ему самому нетерпится поскорее увидеть, что будет дальше, какой еще фокус припрятан в рукаве Сонхва, словно бы они и не знают друг друга пару столетий. Старший позволяет еще сильнее растягивать свой рот по сановой длине, он спускается все ниже, пока не прижимается носом к лобку и удовлетворенно мычит, празднуя свой триумф. А затем плавно поднимается, питаясь каждой реакцией со стороны "зрителей", не упускает ни единого вздоха и снова погружается. После, выпустив член со смачным хлюпом, он еще раз смотрит на Сана, как бы спрашивая можно и легонько касается клыком взбухшей вены через кожу, не пронзая ее, но делая так, чтобы контакт был весьма ощутимым. И судя по громкой реакции со стороны прислужника, у него это получается безумно хорошо. – Ну же, сделай уже с ним что-нибудь, – снова подает голос Чонхо и для старшего это особый сигнал. А дальше происходит то, чего Минги так жаждал и так боялся увидеть. Сонхва спускается еще ниже, закидывая ноги прислужника к себе на плечи, выворачивает свою шею поразительным образом и прячется лицом где-то между ягодиц. Что именно творится там, Минги может лишь представить, но благодаря красноречивым стонам, становится совершенно очевидно, что он и сам был бы не прочь оказаться на месте Сана. – Ты уже его подготовил? – Сонхва выпрямляется, одновременно от розового безобразия исходит нечеловеческий всхлип, а в ответ младший кивает и звучно вытаскивает пальцы левой руки из...о черт. Кажется, демоническое совращение Минги будет идти весьма нестандартным образом. Он мог бы быть и благодарен судьбе за то, что может не переживать за сохранность своей хотя бы анальной девственности, но прямо сейчас у него в голове рой мыслей о том, как именно будет проходить просмотр сатанинской порнографии в прямом эфире. В такой момент было бы весьма забавно услышать, что у него есть шанс спастись и этот шанс ему дает тот, кто очень его любит и это...Иисус Христос. Но все это безумие не кончается назойливой рекламой религиозной секты, и тут-то бы Сону насторожиться, но он просто продолжает наблюдать, как Сонхва поднимает прислужника, обхватывая его обессиленного руками под грудь и передает право действий младшему, который насаживает на себя Сана, растягивает его до невозможного. Тот извивается на чужих бедрах как гибкий тростник, поворачивает свое лицо к Минги, стонет и с наслаждением видит, как он плотнее скрестил ноги, чтобы не выдавать слишком очевидно свою реакцию на происходящее. Это стеснение выглядит даже умилительно в таком контексте. Тем временем Сонхва с глаз сцеловывает подступающие слезы, гладит его по щекам и убирает ему со лба липнущие волосы, потому что знает, что выдержать младшего внутри себя и сохранить лицо невероятно сложно. Но так и не касается себя, только смотрит выжидающе, как Сан двигается, цепляясь за руки Чонхо у себя на талии, и откидывает голову то вперед, то назад в блаженстве быть таким заполненным. Он сам задает ритм и даже не планирует ускоряться, как бы его не пытались заставить. Он также не позволяет притянуть себя или опрокинуть, чтобы позволить кому-то взять контроль в свои руки. Нет, он хочет сам командовать процессом, единолично наслаждаясь позицией ведущего. А младший просто милостиво позволяет седлать себя, наклоняясь лицом вперед, чтобы слизывать стекающий пот у лопаток, там, откуда могли бы расправляться ангельские крылья. Только вот незадача, они совсем не ангелы, даже не люди, а самые что ни на есть настоящие демоны секса, пускай в прошлом они и считались когда-то живыми, а душа их принадлежала Господу. Интересно, и часто они такие сцены устраивают или случай Минги просто настолько уникален. Так или иначе, они чувствуют его мысли. Это ясно, потому что они разом оборачиваются на него. Разглядывают с ног до головы, сидящего у розового куста оператора, и призывают к себе, но он поспешно отказывается, все еще не понимая, что ему делать. На это слетает Сонхва, оставляя инкубов продолжать свое дело на постаменте. Он подходит слишком близко, звякая о плитку серебряными кольцами на пальцах ног и не обращая никакого внимания на голоса позади. Он опускается на колени и кладет руки на широкие плечи Минги, поднимается щекотящей ладонью по шее к его лицу и разворачивается сам, чтобы снова увидеть парочку, прижимаясь своей нежной щекой к чужой. – Видишь? Мой дорогой, они стараются так лишь ради тебя, – он мягко шепчет, рисует по коже пальцем, который обводит щель между чувствительными дрожащими губами и проникает в нее. – Присоединяйся, – Сону много говорить и не надо, он уже сидит до жути возбужденный, давящийся на чужих пальцах, прикрывая глаза и чувствуя, как слюна стекает по подбородку на шею. Старший демон стремительно ловит ее своими губами, и возвращается к разглядыванию. Он играючи ощупывает чужое небо, язык, щеки, разводит пальцы на манер ножниц и улыбается, когда слышит стон, словно он и не со ртом забавляется вовсе. Еще более любопытно, как он будет звучать, если немного перекрыть воздух. И Сонхва незаметно обхватывает соново горло, резко его сдавливает с боков: давно знает, если перестараться и надавить слишком сильно спереди, то можно получить весьма неприятный эффект. Ощущение удушья резко бьет по голове и моментально дезориентируют и так потерянного парня. Последнее о чем он думал, так о том, как его придушит тройка гомосексуальных демонов, двое из которых вообще являются братьями, если он, конечно, верно понял суть недоснятого репортажа. Каким образом Минги снова оказывается в окружении трех инкубов, он даже подумать не успевает, хотя их чувственные касания и не позволяют ему этим заняться. Он послушно сидит, пока его одежда слетает в считанные мгновения, благодаря проворной работе рук демонов, и старается не отвлекаться на холод, которым плитка встречает его обнаженную кожу.***
Стеснение вскоре развевается от такой дружелюбной обстановки, все-таки он пришел не шкуру с тигра снимать и сотрудник смотрит на него слишком уж дружелюбно, чтобы устроить засаду. Он еще раз проходится взглядом по чужому портфолио и совершенно неожиданно спрашивает. – Ну а чего же вы боитесь больше всего? – и Минги не нужно много думать, чтобы выдать. – Сатаны и демонов секса. За такой интересный ответ, который моментально веселит менеджера по подбору персонала, он получает одобрительный хлопок по плечу и ярчайшую улыбку во все 32. – Вы умора! Но а на самом деле? – На самом деле, – как никогда искренне отвечает Сон.