You are the light of my eyes and the desire of my heart

Слухи о самоубийстве молодого Артура Бертона переполняли город. О причинах большинство только гадало. Конечно, мальчик был хрупкий, нежный, не от мира сего, сын облагодетельствованной гувернантки, впридачу еще и католички, и сам католик. Конечно, он никогда бы до конца не стал своим в благополучной и чопорной семье богатого судовладельца. Тем более после смерти матери – Глэдис ушла в сорок лет, слабое здоровье, ранимая душа. К тому же ходили слухи, что Артур был связан с подпольщиками. Может быть, не вынес, увидав изнанку их деятельности. Семья знала чуть больше, но выпускать скандал наружу не собиралась. Выплыло письмо из давних лет, признание Глэдис теперь уже покойному мужу в том, что Артур – не Бертон. В том, что она зачала его от известного своей праведностью отца Монтанелли. Его подпись под документом тоже стояла, ни с чем ее не спутаешь. Джеймс и Томас Бертоны пытались уложить в голове, как же их отец жил с этим, жил, зная, что его новая молоденькая жена носит, рожает, растит не его ребенка. Правда, до этого у отца с ней было четверо мертворожденных, но разве от этого легче? Жена Джеймса Джули только и ворчала – мол, а я всегда знала, что она интриганка, что в ее чреве не могло прижиться честное протестантское семя, а только грязное папистское, от святоши-лицемера. И что по этому Артуру всегда было видно – приблудыш, подменыш, и что, мол, туда ему и дорога, как и его мамаше. Муж и его брат окорачивали Джули, они хоть как, но понимали Артура. Ведь падре Монтанелли он всегда боготворил. С того самого дня, как этот священник вернулся из Китая и стал духовником мальчика. Артур ловил каждое его слово, смотрел с восторгом, никогда не перепадавшим даже образам святых. Неудивительно, что найденный документ, подлинность которого отрицать было бы просто глупо, просто разрушил мир мальчика. И что осталась от него только записка – мол, ищите мое тело в Дарсене. Конечно, искали – с невероятным шумом и суетой, среди которой Монтанелли казался совершенно потерянным. Он как будто не понимал, что происходит, и на ногах держался лишь чудом, да и то не без помощи. Не поддерживай его под руки доброхоты, наверняка упал бы без чувств. Смотрел безумными глазами, желая и боясь увидеть покинутое неспокойной душой бездыханное тело. Тело, которого так и не нашли.  …Его и не могли найти. Никогда. Но знали об этом только двое. Двое, кому пришлось стать великими притворщиками. Создать скандал, отголоски которого перекрыли бы настоящую тайну. То, что оказалось сильнее их. Сильнее всего на свете. – Я страшный грешник, – шептал Артур, и в голосе его странно смешивались боль и безумное обожание. – Никто не отмолит. Даже ты. Он колебался, пристально глядя в любимые глаза – перо замирало над умело состаренной бумагой. Словно бы был еще путь назад. Но его не было. – Грешник… – шептал он, горько улыбаясь и не опуская глаз. – Но в этом грехе я буду не один. А больше мне ничего не нужно. И перо снова коснулось бумаги, выводя роковые слова с детства знакомым каждой буквой материнским почерком. – Carino, не думай об этом, самый страшный грех все равно падет на меня, и меня-то уж точно никто не отмолит… И пусть Глэдис с небес проклинает только меня. Но пусть знает она и знает Господь – я жизнь положу, чтобы сделать тебя настолько счастливым, насколько ты того стоишь. Твое счастье оправдает все. И мне тоже уже больше ничего не надо! Под горячие, полубезумные слова перо скользило по бумаге, дописывая последние строки. Артур окинул быстрым взглядом дело рук своих и повернулся к взволнованному канонику. – Твоя очередь. Монтанелли принял перо и недрогнувшей рукой поставил в углу листа собственную подпись. Подлиннее некуда. И теперь уже точно нельзя было повернуть назад. Но они оба и не хотели. Теперь им предстояло расстаться совсем ненадолго, чтобы Артур мог подготовить сцену, долженствующую убедить всех в его добровольном уходе из жизни. Но даже такая краткая разлука наполняла сердца обоих невыразимой болью. А вдруг что-то сорвется и они больше никогда не увидятся? – Обними меня, – выдохнул Артур и бросился в раскрытые объятия, словно стремясь убежать от нахлынувшей боли. Льнул к груди, чувствуя, как руки Монтанелли гладят его ходуном ходящие плечи. Если бы сейчас хоть кто-то увидел, мелькнуло в голове – все мгновенно раскрылось бы. Ничем не оправдаться. Конец! Но никто не увидит, никто не узнает… И потом не узнает тоже. Все эмоции Артуру удастся оставить за этой дверью. И исчезнуть строго по плану, и за этой же дверью скрыться навсегда, умерев для всего мира. Да и зачем ему мир, если есть он… Единственный. Теперь кажется – был всегда, хотя на самом деле началось все около двух лет назад. Сперва Артур не понимал, отчего его так волнуют не только слова падре, но и взгляды, и случайные соприкосновения рук, и положенные по обрядам касания губами… Понимал ли сам Монтанелли – Бог весть. Но в конце концов осознание накрыло Артура, как волна, и недавно молчать стало невозможно – признание вырвалось само. – Люблю вас! Люблю больше жизни самой! – Я тебя тоже очень люблю, carino, это естественно быть так привязанными друг к другу. Не переживай, нет причин, чтобы тебя так лихорадило. Монтанелли тогда чуть склонился и поцеловал Артура в лоб. Целомудренным, отеческим поцелуем… почти. Показалось – или и губы чуть дрожали, и сам он весь… И Артура словно обожгло. Всем – и касанием теплых губ, и этой дрожью… Не сдерживаясь, едва осознавая, что делает, он обнял Монтанелли – жадно и жарко, и по тому, как вздрогнул падре в его руках, мгновенно понял – он знает. Уже знает. Но вот не знает, что делать-то с этим, не сопротивляется и уже ничего не говорит. Только прижимает к себе. Не сильно, а бережно, но все равно очень горячо. Будто и защитить хочет от безумной этой страсти, и отпустить выше его сил. Он и не отпускал, не отталкивал, но и не удержал толком – Артур сам не понял, как очутился у ног Монтанелли, обнимая его колени, целуя отчаянно края его одежды. – Carino, я же упаду так… – мягко, как всегда, и все же это звучало мольбой. Хотя он уже понял, конечно же, понял, что падение – неизбежно. И миг спустя они уже сидели рядом на полу, обнявшись и стараясь унять биение сердец. Что делать – не знали оба, и Монтанелли казался таким растерянным, когда заговорил: – Так странно… Я должен бы лоб разбить в поклонах, моля Бога избавить меня от этого греха, от этих чувств… Но я ведь уже пытался, давно… И я не могу, не могу… Прости меня.  – Мне не за что вас прощать… если вы тоже, как я, так это же счастье! Я даже не пытался бороться, у меня все равно никого не будет ближе и дороже… – Но ты же понимаешь, что у нас не может быть будущего! То, что происходит сейчас – это большее, что дано и дозволено, и то нельзя, чтобы хоть кто-то узнал. – В самом деле? – Артур посмотрел на него туманным взглядом. – Но мы ведь уже пали. В душе, в сердце… И если мы позволим себе быть счастливыми, не думаю, что наш грех станет больше, чем сейчас. В конце концов, если мир осудит – я умру для этого мира! – Но у тебя же вся жизнь впереди! Как это – умереть для мира? – Инсценирую свою смерть. Самоубийство. И вы заберете меня к себе, закроете у себя дома… – Безумие какое-то, узнают же, кто-то непременно тебя увидит! – Не увидит, – Артур вдруг улыбнулся. – Знаете, общение с подпольщиками иногда дает очень полезные навыки… – Боже, Боже, во что эта жизнь превращает моего мальчика! Это совершенно сумасшедший план. Я на виду, ко мне постоянно ходят люди… – Соглашайтесь на повышение, будет больше возможностей. Вам же предлагали епископство? – Возможностей больше, ты прав. Но и на людях придется быть гораздо больше, не забывай об этом! Артур молчал, глядя на него, будто ища слова и не находя их – и вдруг, не давая Монтанелли опомниться, молниеносно подался вперед, обжигая горящими, будто в лихорадке, губами. Это было совсем уж за гранью, это был сладкий плен, из которого Монтанелли вырваться не мог – и не хотел, если уж честно. Даром что опыта в поцелуях у него было нисколько не больше, чем у Артура. Даже, можно сказать, меньше. Отдав почти всю жизнь делам духовным, он уже и не надеялся когда-нибудь испытать эту земную радость. Тем более – так. Стоит ли удивляться, что он уступил горячему юному напору, позволил целовать себя долго и глубоко? Чувствуя с каждой секундой, как падает, падает куда-то… только без страха и сожаления. – Неужели же… ты откажешься? – шепнули растревоженные и такие сладкие губы. – Неужели ты не хочешь большего для нас? – Carino mio, carino… Что же ты со мной делаешь? Я должен сейчас держать себя в руках, я должен быть стойким за нас обоих, но я же просто не смогу… – Так и не нужно, любимый мой, неужели же ты не хочешь завладеть мною полностью? Монтанелли вздрогнул  от того, как затрепетал Артур в его объятиях. Как же он горяч, как поспешен… – Не сейчас, – просто чудо, что голос прозвучал достаточно твердо. – Не сейчас и не здесь, подумай сам, разве я посмею взять тебя вот так, прямо на полу?  – Я бы нисколько не возражал, поверь… Но да, лучше будет сначала нас обезопасить. …Вот так и родился этот коварный план. Монтанелли с ужасом и плохо скрытым восхищением назвал его «иезуитским». Конечно, клевету распространить было совсем непросто, но Артур убеждал и возлюбленного, и самого себя, что мама, знай она все, поняла бы и простила. И вот все получилось так, как они хотели. Теперь мир Артура ограничивался несколькими потайными комнатами в епископском дворце, и Монтанелли сам носил ему еду. Заточение Артура не тяготило – это был мир, принадлежащий лишь им двоим, ему и Энцо. Да, именно так, коротким именем детства Монтанелли даже не то что позволял – просил звать себя. Здесь, в потайных комнатах, ни сан, ни высокое положение не имели значения, а жизнь делилась надвое, и за дверями оставалось то, что больше не казалось главным и важным. Энцо словно сбрасывал все это с себя вместе с тяжелыми одеяниями. Здесь они уж совсем его тяготили. И проще это было делать сразу у входа и самому. Ведь Артур принимался ласкать прямо с порога, безжалостно сминая все, что мешало добраться до желанного тела, льнул так, что лишь чудом удавалось устоять на ногах… И довести его до кровати было задачей, которую далеко не всегда удавалось решить. На сколько его мальчика вот так хватит? Если отгорит, разлюбит, что у него в жизни останется? А у самого Монтанелли? Но такие мысли он прогонял, отдаваясь наслаждению и ведя сладкую войну за то, как. …Это только в первый раз Энцо настоял, чтобы все было честь по чести, на чистых простынях и без спешки. Хотя волновался не меньше, а то и больше Артура – у того смущение превращалось в напор, в горящие взгляды из-под стыдливо опущенных ресниц, в своевольные прикосновения рук, так легко расправляющихся с оставшейся одеждой, в бесстыдные ласки горячих губ и юркого языка, желавшего оставить метки на самых чувствительных и грешных местах… И когда Монтанелли не сумел сдержать стона, Артур, распаленный, откинулся на спину: – Бери… Бери же меня! – Carino, я… – Неужели не желаешь меня, совсем не хочешь? – Не могу… так. Не могу делать тебе больно, я же ведь никогда доселе… – Мне для тебя ничего не жаль… Энцо, молю тебя, не оставляй меня вот так! Лоренцо даже растерялся на мгновение, ведь в самом деле не мог причинить мальчику боли, но это неутоленное пламя… Оставлять его гореть так – еще более жестоко. Он сам не понял, в какой момент растерянность превратилась в отчаянное стремление доставить Артуру удовольствие любой ценой. Когда он, Энцо, с восторгом ощутил, как горячо и податливо молодое тело под его руками и губами. Как оно горит и ждет касаний везде, везде, и выгибается навстречу, оставляя несказанную сладость на губах, и раскрывается под пытливыми пальцами, и уже так легко понять, где рукам и губам сойтись в единой ласке, чтобы Артур выгнулся сильнее и застонал так немыслимо сладко, испепеляя своим стоном последнее благочестие… В себя оба пришли не сразу. Казалось, самому Лоренцо уже и не надо было ничего после такого-то восторга своего carino. Но тот открыл затуманенные, пьяные от счастья глаза и прошептал: – Энцо, как же люблю тебя, дай же мне тоже сделать тебя счастливым… – Ох, поверь, мне вполне хватает того, что ты… – Монтанелли захлебнулся словами, да и какие слова, когда неугомонный юный любовник ответно заскользил поцелуями по беспомощно затрепетавшему телу, вынуждая раскинуться покорно на уже сбившихся простынях и подушках. Повторял его же, Энцо, недавние действия, может, слишком спеша, но и гораздо более горячась. Как тут вообще держать себя в руках, только губу закусишь, чтобы не стонать совсем уж в голос, только пальцами в его волосах запутаешься… И мелькнет последняя связная мысль: не слишком бы сильно вцепиться, когда накроет… Может быть, он все же вцепился до боли – он не помнил. Наслаждение обрушилось слепящей волной, почти сведя с ума, он едва чувствовал свое содрогающееся в экстазе тело, едва слышал свои крики, едва осознавал прерывистый шепот: –  Сarino… Ох,  carino… Ты сам… Сам можешь взять меня, когда только захочешь! – Ну что ты, я не посмею, – голос Артура несколько вернул в реальность. – Ты уже столько всего посмел, свет моих глаз… Просто не бойся. Артур улыбнулся в ответ, принялся покрывать его лицо поцелуями – и Лоренцо понял, что боязни в этой улыбке не было вовсе. Скорее, любопытство и бесконечное желание ощутить и испытать все с ним, с ним одним. Это будет, конечно же, будет не раз – так, как думается, и так, как он, Энцо, пока что не может и вообразить… И Артур тоже вряд ли. Но как бы это ни было, ничего и никогда не будет в мире прекраснее.