Наше счастье

      Приятно тебя наблюдать в любом деле, но больше всего, когда ты готовишь обед. Особенно, если готовишь для Эри. В эти моменты ты такой одухотворённый, как будто на тебя снизошло озарение. Тебе нравится радовать и удивлять её — девочку, узнавшую, что такое любовь и забота, лишь здесь, рядом с нами, и ты так стараешься всякий раз, я не могу отвести взгляда от твоего вдохновенного, просветлённого лица. Неторопливость твоих движений передаёт мне твою внутреннюю гармонию, и всё вокруг становится нежным, уютным, как тихое сонное утро выходного дня.       В такие моменты обычно ты убираешь волосы, закалывая в пучок, и мне становится проще поцеловать тебя в шею, около позвонков, а потом сразу за ухом и в артерию, и там уж как повезёт, как у тебя с настроением было до этого: если устал — ты принимаешь мою нехитрую ласку, но без ответа, и тогда, без лишних вопросов, я встаю с тобой рядом и помогаю, а ты меня благодаришь одним взглядом и тусклой, но дорогой моему сердцу улыбкой, а если готов ко всему и отвечаешь на поцелуй, обнимая в ответ, мы можем порой и увлечься. Главное только, чтобы нас Эри не видела. Именно из-за этого я переехал обратно, когда её поручили тебе. Потому что я не хочу создавать тебе лишних проблем, у нас и без этого их навалом, хочу, чтобы наши с тобой отношения были тем самым якорем, что удержит тебя на земле, в нашей жизни, когда ты, израненный и обессилевший, будешь лежать после очередного боя в реанимации. Хочу чтобы счастье наше с тобой стало твоей путеводной звездой.       Меня влечёт в тебе всё, даже то, что ты сам в себе считаешь непривлекательным: твои шрамы и колкость твоей щетины, круги под глазами и сами глаза, красные от недосыпа. Люблю твои нежные губы и крепкие руки. Люблю зарываться лицом в твои волосы, лежащие на подушке рядом с моей, или копаться в них пятернёй, когда ты кладёшь мне голову на колени, и мы, как порядочная семейная пара, проводим вечер за телевизором. Жаль, что таких вечеров у нас было немного, будущее наше как никогда туманно, но я буду верить, что мы победим всех врагов, а Эри поправится, подрастёт, немного освоится в жизни, и мы сможем ей рассказать обо всём, и тогда у меня на коленях будут лежать сразу две головы. Это ли не семья?       Ты накрываешь на стол и зовёшь нашу девочку на обед, она появляется и озаряет весь мир своей робкой улыбкой — маленькая и хрупкая, однажды надломленная, но до сих пор живая. В ней теплится вера в людей, и всё это благодаря тебе и нашим мальчишкам. И ты мне хоть тысячу раз повтори, что это твой долг, потому что твой квирк подавляет её способности, но я не слепой и прекрасно вижу, как ты улыбаешься ей в ответ, и как ты счастлив, беря её на руки. Она к тебе тянется, чувствуя это. Порою мне кажется, Эри готова назвать тебя «папой», но каждый раз открывая рот, чтобы сказать это слово, она осекается и вспоминает, сколько страданий ей причинил родной отец. Хотя на самом деле не важно, как она будет тебя называть, я уверен, потом она будет тебя вспоминать, как человека, научившего её самому важному чувству на свете — любви.       — Всемогущий, а вы останетесь на обед? — смотрит она на меня, и глаза искрятся от предвкушения. Я бесконечно ценю её доверие мне, она доверяет совсем немногим.       — Да, Эри, деточка. Буду сегодня обедать с вами, — отвечаю с улыбкой.       — Это потому, что вам надоели бомж-пакеты? — спрашивает наивно она, даже не подозревая, что выдаёт тебя с потрохами.       — Именно так, дорогая моя, — усмехаюсь я, прилагая все силы, чтобы не бросить взгляд в твою сторону (ох, как я хотел бы видеть твои глаза в этот момент!), этим я только запутаю и расстрою бедную девочку. Только прямые взгляды, только прямые слова, никаких недомолвок — вот на чём строится наше доверие.       Когда мы садимся за стол, лицо твоё невозмутимо, словно озёрная гладь в безветренный день. И я не могу удержаться от комментария после первой проглоченной порции пищи:       — Вкусно. И намного полезнее бомж-пакетов.       Видеть, как ты улыбаешься, глядя в тарелку — бесценно.       Но больше всего мне нравится засиживаться у вас допоздна, укладывать Эри вместе с тобой, а потом выключать свет на кухне, задёргивать шторы и предаваться любви на том же самом столе, за которым мы днём все вместе обедали.       Сидя на самом краю ты всё ещё ниже меня, но уже не настолько, и мне не сводит усталую поясницу, когда я, нагнувшись, прикусываю твой острый сосок.       — Давай уже, Яги, ну сколько можно? — шепчешь ты мне с придыханием, и мурашки бегут у тебя по плечу, когда я веду по нему языком до ключицы.       В ладони моей пульсирует влажное, твёрдое, тёплое, словно второе сердце, а я так боюсь отпустить, как будто оно замедлит своё биение и перестанет жить. Ловлю твои губы своими, обняв свободной рукой поперёк спины, тяну ещё ближе к себе, и наши вторые сердца колотятся в унисон — моей широкой ладони хватит на нас обоих. Ты всхлипываешь мне в рот, обнимаешь за плечи руками, ногами обхватываешь за бёдра, и в этот момент мы становимся целым, весь мир для меня пропадает, пока мимолётный шорох не заставляет тебя оторваться и замереть.       — Стой, погоди.       Мне тяжело оторваться, и я продолжаю бодать твою голову лбом, но рука останавливается, и слух напрягается вслед за твоим, улавливая движение в комнате — Эри проснулась.       — Сотриголова? — раздаётся чуть слышно, и ты моментально соскальзываешь со стола и растворяешься в темноте.       — Я здесь, что случилось?       Ручаюсь, что этот твой голос не слышал никто, кроме нас двоих, и вряд ли, услышав, кто-то узнал бы тебя в этом голосе, так он заботлив, так тёпел сейчас.       — Я писать хочу, — звучит еле слышно, и я улыбаюсь — милая девочка. Эри ещё до конца не привыкла к новому дому, пугается по ночам незнакомых стен, поэтому вы и спите с ней рядом, на соседних футонах, чтобы в любой момент ты мог прийти ей на помощь. И ты приходишь.       — Пойдём.       Ваши шаги в темноте приближаются и затихают после щелчка, слабый свет озаряет пространство и тут же меркнет. Я дожидаюсь, пока ты её отведёшь и уложишь обратно. Ты не торопишься. Времечко позднее, но уходить не прощаясь у нас не принято, хотя начинает казаться, что ты там уснул вместе с ней.       Но вот слышу твою осторожную поступь, подкрадываюсь, как и ты, поджидаю тебя у входа и неожиданно обнимаю, когда ты встаёшь, замерев, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в густой темноте. Ты взбрыкиваешь ногами, бьёшь меня локтем в ребро, разворачиваешься на смех сквозь шипение от боли и разъярённо шипишь:       — Ещё раз так сделаешь — будешь в медкорпусе ночевать! Совсем рехнулся?!       А я никак не могу успокоиться, всё смеюсь и смеюсь, и обнимаю тебя, и глажу второй рукой по затылку, и ты успокаиваешься.       — Сильно ударил? — подняв лицо, участливо интересуешься ты. Кто бы мог подумать, что я однажды услышу эти чудесные нотки заботы в твоём равнодушном обычно голосе.       — Комарик больнее кусает, — подначиваю я.       — Могу и добавить, — тут же скрываешь ты всю заботу, захлопываясь, как шкатулка с сокровищами.       — Лучше я тебе добавлю, — и я наклоняюсь, спеша завершить то, что начал около получаса назад.       Ты вроде уже остыл, а отзываешься так же чутко и нетерпеливо, как если бы мы вовсе не прерывались. Думать о собственном удовольствии как-то не хочется, хочется сделать приятно тебе, поэтому я оттесняю тебя к стене, целую за ухом и в шею, в ключицу сквозь вытянутую футболку, в живот, задирая её до сосков, а после встаю на колени, рывком спускаю твои штаны до колен и принимаю тебя целиком, чувствуя, как ты дрожишь и впиваешься пальцами в плечи. Слышать тебя, как ты прерывисто дышишь, как шепчешь моё короткое имя — так только ты меня называешь — настолько приятно, что я начинаю казаться себе обманщиком, заполучившим самое сладкое и не поделившимся этим с тобой.       Пальцы твои в моих волосах то тянут, то отпускают, я подчиняюсь их ритму, дышу в такт с движением, пульс начинает стучать в висках. Ты твёрдый, ты заполняешь мой рот целиком. Губы скользят по стволу, упираются в ставшие влажными волосы. Твой несравненный запах окутывает меня, я весь растворяюсь в нём, и в тот момент, когда я совершенно теряюсь, ты застываешь и с тихим, протяжным мычанием густо спускаешь мне в горло. Я помогаю тебе, придерживая за бёдра, и отпускаю только когда ты заканчиваешь, а после встаю, одеваю тебя и заботливо обнимаю — ты чуть не падаешь на меня от усталости.       Мы еле заметно покачиваемся в такт медленной мелодичной песне, что звучит сейчас у меня внутри, и только спустя полминуты я понимаю, что раздаётся она из чьего-то окна.       — Интересно, кто там не спит? — задаюсь я вопросом вслух.       — Завтра по кислой роже пойму, будет ещё кабинет драить, — ворчишь недовольно ты, но почти тут же переключаешься. — Надо было спросить заранее…       — Не надо, — останавливаю я тебя, не хватало тебе ещё здесь от угрызений совести мучиться. — Я как раз хотел перекусить перед сном. — Ты напрягаешься от моей фразы, а я представляю твоё каменеющее лицо и опять начинаю смеяться. — Так что можешь считать, что спас мой желудок от очередного стакана растворимой картошки.       — Мерзость! — заявляешь ты безапелляционно, но мою точку зрения тебе всё равно изменить не получится.       — Это не мерзость, — шепчу, наклонившись, я. — Это ты.       — В губы не дам целовать, пока рот не прополоскаешь.       — Эх, — с наигранным разочарованием вздыхаю я и ограничиваюсь щекой.       Музыка грохает вдруг и опять затихает, оставшись на грани слышимости.       — Да что они там, рехнулись, что ли? — ты отпускаешь меня, подходишь к окну, отодвигаешь штору. Но в этот момент все посторонние звуки как по волшебству исчезают, и остаётся только назойливый стрёкот сверчков. Я подхожу к тебе и обнимаю сзади.       — Как думаешь, кто это был? — интересуешься ты у меня, вглядываясь во тьму.       Почти уверен, что это Мидория с Тодороки в комнате у второго, но не могу их выдать, однако и врать тебе тоже.       — Сложно сказать, — пожимаю плечами я. Ты с подозрением смотришь мне прямо в глаза сквозь полуночный мрак.       — Если узнаю, что ты покрываешь кого-то…       — Спроси с меня по всей строгости, — шепчу с улыбкой тебе на ухо, и ты, усмехнувшись, роняешь голову мне на грудь.       С прискорбием понимаю, что наступил момент расставания, который я так не люблю. Но ты не торопишь меня, хотя уже за полночь, а я обнимаю тебя так крепко, что кажется, даже рёбрами.       — Завтра увидимся? — спрашиваешь ты вдруг, и у меня замирает сердце, обычно ведь я задаю этот вопрос.       — Завтра после уроков с Мидорией договорились встретиться для отработки навыков. — Ты еле слышно вздыхаешь. Я ничего тебе не говорил ни о силе моей, ни о наследнике, и для тебя до сих пор не ясно, почему я особенно интересуюсь именно в этим юношей, но интерес мой ты принимаешь (даже когда двусмысленно шутишь), и это, поверь мне, я очень ценю. — Но если оставишь окно открытым, мне будет проще пробраться к тебе после отбоя. — Ты усмехаешься.       — Предупреди меня, если устанешь или захочешь остаться дома.       — Этого не случится, — и я целую тебя в висок на прощание. — Сладких вам с Эри снов.       — И тебе.       Окна первого этажа расположены высоковато, но мне, как Герою, не привыкать прыгать с такой высоты, и на газон я приземляюсь без неприятных последствий. Ты закрываешь за мной окно, машешь рукой на прощание, и шторы смыкаются.       Лёгенький ветерок треплет то мои волосы, то рубашку, пока я иду под окнами, и всё вокруг дышит миром и успокоением, вибрирует трелями насекомых, и сердце моё поёт вместе с ними, пока я не слышу со стороны стены общежития тихое «квок».       — Асуи? — спрашиваю я тихо, остановившись.       — Да, Всемогущий, — через секунду мне отвечает студентка скорбным придушенным голосом.       — Видела что-нибудь необычное, моя девочка?       — Нет, Всемогущий, я только что выползла на тренировку, — спешит заверить она.       — Не поздновато ли для тренировки? — интересуюсь я благодушно, надеясь, что на её молчание можно рассчитывать. Ты хорошо о ней отзывался, твоему мнению я доверяю.       — Квок. Всемогущий, пожалуйста, не говорите учителю Айзаве, что видели меня после отбоя.       — Конечно не скажу, девочка моя. А ты иди спать. Перед уроками надо выспаться хорошенько.       — Уже ухожу, — и она нарочито громко квакает, ловко карабкаясь по стене.       — Вот и умница. Спокойной ночи, Асуи.       — И вам спокойной ночи, Всемогущий.       И мы разбредаемся каждый в свою нору.