Сегодня она облачена в темную шаль.

Тереза впервые стоит над ним сжимая его холодную ладонь почти-что с осторожной лаской, почти что с чувством сожаления, но нет, скорее с ощущением горечи на губах и стыда на языке, потому что стоять возле него вот так близко по собственной воле ей до дрожи в коленях непривычно. Сегодня она облачена в темную шаль. Шаль эта так бессовестно ярко контрастирует с фарфоровой бледностью кожи, делая её так похожей на мраморное изваяние среди длинной алеи королей Аргеонта в Адуе. Ей бы сбросить эту самую шаль, да побыстрее, одеть свои любимые ярко-желтые шелка и собрать прическу повыше. Но она продолжает стоять, в закрытом платье с до ужаса высоким для неё воротом, с волосами собранными в скромный, невзрачный и бледный, будто у кухонной замаршки пучек, скрытый под чернильно-мрачной тенью вуали. Ей от этого становиться почти что дурно, почти что неуютно, потому что без бархатов и тугих корсажей она чувствует себя практически нагой, практически не королевой. — Если бы я был кем-то другим ты смогла бы меня полюбить? Ты смогла бы, черт побери, не глядеть на меня так, будто готова кинжал всадить в печенку? — темная тень от свечи скользит по его лицу. Он безгранично пьян, а значит и безгранично отважен. Сам пришел в её покои. Сам выдал ей это глядя прямо в лицо. Тереза дрожит от злости. Тереза кипит внутри и чувствует, как кровь плавит жилы. — Да будь ты хоть самим Мастером Делателем! Ничто не изменит твою гнилу суть и ослиную породу, подлец! — шипит она, как кошка, которую ещё миг назад ведром воды окатили. Он усмехается и осторожно, обдавая винным чадом целует её в висок. И уходит. Молча. Без возражений. Слабак. «Я бы любила тебя, если б не призирала. Я бы любила тебя, если б не любила её. Да, Джезаль, я бы тебя любила, в другой жизни, в другие времена.» Выстоять бы хотя б ещё миг, сдержать бы ещё хоть немного маску зудящей печали, которая почему-то трещит по швах прямо на лице. Ей не удается горевать по нему искренне, потому что искренности между ними всегда были жалкие горсти, или же не было вовсе. Только презрение, односторонне, потому что Джезаль… Джезаль не мог её презирать, он не умел делать даже этого. Она сильнее хватается за подставленный Орсо локоть и печально поджимает губы. Не от горя, лишь от того, как же сильно сын похож на отца, такой же мастер её разочаровывать. — У него твои глаза. — шепчет она чутко касаясь маленькой, мягкой макушки. — Твои болотно-зеленые глаза с примесью этого отвратного орехового оттенка. — Поверь, что мир он этими болотными глазами будет видеть точно так же, как и ты. — Джезаль придвигается ближе и обнимает её за плечи, вдоль позвоночника проходит мелкая, зудящая дрожь и кожа покрывается мурашками. Ей противно, ей гадко, её тошнит от его аккуратных движений и теплого дыхания прямо за ухом. Но она королева, а королева должна стоять стойко и в солнце и в бурю. И она стоит, будто холодный камень в его сильных руках. На её руках ребёнок, их ребёнок, их сын. С изумрудными, а не грязно-болотными глазами Джезаля, с его подбородком и крохотной ямочкой на щеке, и пушок на его голове такой же, пшенично-золотой и шелково мягкий. — Спасибо. — звучит за ухом, будто шелест листвы — Спасибо. Тереза едва ли глядит на Джезаля, на умиротворенно застывшее лицо, он вот одет преотлично, малиновый бархат в цвет союза, золотое солнце искусно вышито на груди. Если бы ещё кожа не казалась такой синюшно-белой было бы гораздо лучше, но это, наверное, изъян всех мертвецов. Держать его вот так, за до дрожи холодную руку и безвольные пальцы — это часть её спектакля скорби, это долг, это дань, это знак того, что любящая жена печалиться за дражайшим мужем. Вот только женой она была не любящей, а мужа величала дураком и безмозглым глупцом. Тереза могла бы сказать ему, что он ужасен. Сотни раз на день, а после ни капли не сожалеть. Хотя, быть может, это было почти что ложью. Ведь он, наверное, был лучше большинства этих неотесанных и огрубевших чудищ, которые то и дело норовят в вольности распустить руки и взглядами лезут прямо под туго затянутый корсет. Тусклый закат молчаливо уходил в ночь. Солнце скользило по горизонту раскаленным диском. Джезаль просил её, нет, он её умолял, осторожно, бережно, бесхарактерно, и это приводило Терезу в ярость. Он слишком мягок, слишком податлив, слишком хорош… для неё. Или это она недостаточно хороша для такого нытика. Нет, она слишком хороша для любого мужчины в этом трижды проклятом Союзе и поэтому ни один из них не получит её, никогда. — Прошу, один ужин в доме архилектор. Не десять не тридцать шесть, всего лишь один вечер. Ты, я, архилектор с женой и члены закрытого совета. — Ни за что! — вскрикивает цепляясь побелевшими пальцами в резной подоконник. — Архилектор всего лишь калека пускающий слюни на каждом шагу, гадкий, несносный и мерзкий, у него слезятся глаза, а улыбка, от его улыбки я однажды лишусь чувств или того хуже поседею! — Тереза, тебе не стоит… — Я не закончила! — она чувствует, как жилка на его шее пульсируе и дрожит, чувствует, как губы сжимаються в плотную линию — Архилектор чудовище. А его женушка потаскуха, Джезаль. Женщина с сомнительной репутацией и отсутствием собственной гордости. При этом ещё падка на вино, как муха на мёд. Тереза закрывает глаза и щурится, будто от режущего глаза света. Она уже ждет, когда на щеку ляжет удар, она уже ощущает, как горит скула и краснеет кожа. Если он ударит её ей станет легче, станет легче его ненавидеть. Но в ответ лишь громко хлопает дверь. Он никогда не поднимает на неё руку. Джезаль был другим. Мягче, ласковей, бережнее, Джезаль был добрее и нежнее этих похотливых болванов, от которых её воротит и выворачивает наизнанку. Но если бы это сорвалось с изящных, пунцово-розовых губ стирийки — она бы себя не простила. Что же сейчас, сейчас в этом нет никакого толку, он мертв, а все эти слова Тереза медленно перекатывает на языке отравляя себя их желчью. Она никогда не сказала ему в глаза, что он хороший, что она ценит его, как умеет и как способна ценить такая ужасная и подлая стирийская змея, как она. А он ни разу, не сказал ей что она гнусная ведьма из-за моря, хотя половина двора величала её именно так, а бывало и того похуже. Они ни разу не сказали правды друг другу в глаза, а то, что сказано за спиной в Стирии считается несказанным вовсе.