За чашей доброго вина

      Барбатос отчасти угадал с обличием, и хуже того, знал об этом. До хрупкого изящное тело, ладный и миниатюрный, словно из фарфора, полная противоположность того, что чаще всего окружало Моракса, повелителя монументальной стихии. Барбатос это сделал абсолютно случайно, но пользовался при любом удобном случае, лёгкий, непокорный, просачивающийся сквозь пальцы, будто его же наряды. Свободный. Не сковывающий себя лишними рамками.       Но пусть это тело и было отмечено отпечатком стихии, это всего лишь оболочка. Внешность мёртвого друга. Сам мальчишка наверняка не представлял собой ничего особенного, — Барбатос всё же любил друга достаточно сильно, чтобы несколько приукрасить, хотя вышло даже очень хорошо.       Обычно разговорчивый Моракс не раз отворачивался от болтающего Барбатоса, не знающего личных границ и приличия, живой фигурки "поставить-под-стекло-и-любоваться", доступной взору каждого. На расстоянии ближе вытянутой руки, — стоит захотеть, и можно коснуться этой молочной кожи, стоит не сдержаться, на оболочке останутся следы, или она сломается на ажурные черепки и бушующий ураган.       Моракс отворачивается вновь и вновь. Моракс сбрасывает собственные верхние одеяния, словно птицу ловя Барбатоса, укрывая тканью и ни за что не касаясь.       Богам мало дела до плотских утех.       Богам не страшен холод.       Боги не размениваются на такие мелочи, но Моракс сквозь зубы цедит:       — Не у себя дома, веди себя прилично.       И смотрит, как притихает в растерянности Барбатос, чтоб через миг выпорхнуть из ловушки, не позволяя себя ограничить. И Моракс невольно любуется искрящимся бунтарским взглядом, ведь от свободного ветра только того и ждёшь, покорность бы исключительно разочаровала.       Барбатос не говорит в ответ ни слова, только подмигивает, тихо смеётся и торжественно закидывает одежды Моракса себе на плечи, на манер мантии, как трофей.