Following the Moth

Иллюзионист и мечтатель. Опасен для общества. С таким заключением врачебной комиссии Марк, гордо именующий себя Поэтом с большой буквы, встретил обшарпанные стены психиатрической больницы Poet Wellness Hospital. В первый день он приветливо улыбался и санитарам, и лечащим врачам, проводившим медицинское обследование, и медсестре, принесшей ему лекарства, и уборщице, которая ворчала на его расторопность, и даже пытался заговорить с охранником палаты. В первый день другим пациентам он представил себя и пять своих личностей двумя ёмкими словами: "Мы Поэты". Это не вызвало ни ожидаемого восторга, ни предполагаемого восхищения — таких "Поэтов" здесь была вся психиатрическая больница. Марк удивлённо поднял брови, но ничего не сказал: кажется, здешняя публика тоже не доросла до настоящей поэзии. Поэтому он оставил планы по завоеванию публики до завтрашнего дня, когда у него точно появятся силы продемонстрировать своё мастерство людям, и забрался в кровать, с головой укрывшись одеялом. Накачанный в первый день пребывания успокоительными, Марк быстро заснул с блаженной улыбкой на лице. Кажется, это место показалось ему раем после допросной тюремной комнаты и десятков медицинских осмотров. Однако с самого начала соседи по палате невзлюбили Марка, хоть тот и не отличался ни особенной злобой, ни ненавистью к окружающим, ни чем-то другим, что могло не понравиться пациентам. Всё, что он делал — это писал карандашом в выданной тетрадке стихи (и каждую неделю просил новый карандаш, потому что старый от волнения сгрызал вместе с грифелем), напевал их себе под нос, делал какой-то странный жест руками и рисовал на стенах бабочек и мотыльков. Он не просыпался ночами от кошмаров, как это нередко делал Арво, не ходил из угла в угол целыми днями, как Инту — просто сидел в одном месте и занимался своими делами. Иногда, правда, просил оценить его работы всех, кто попадался ему на глаза: охранника, уборщицу, заходившую по утрам медсестру и, конечно, соседей по палате. Мог посреди ночи разбудить, растормошить, растолкать всю палату и восторженным шёпотом начать читать стихи собственного сочинения. Но даже по меркам психиатрической лечебницы это было слишком нормально. Марк не закатывал истерик, не сопротивлялся уколам и не выбивал из рук врачей шприцы, исправно пил таблетки в нужное время и даже не курил — делился сигаретами с тем, кто его слушал. Он был чересчур нормальным для этого места, и другие пациенты за его спиной ломали головы — почему он сюда попал? Почему он вообще мог сюда попасть? Марк иногда перехватывал косые недоверчивые взгляды больных, ловил мимолётные усмешки и замечал, как разговоры в палате стихали, стоило ему в неё войти. Замечал и переглядывания, слышал и ехидный шёпот в его сторону — чувствовал этот непреодолимый барьер между остальными пациентами и им самим. Однако этот барьер не мешал Марку изо дня в день зачитывать вслух написанные стихи. Его считали высокомерным. Его считали выскочкой и до скрипа зубов ненавидели поэтические вечера, которые он нередко устраивал. Никто никогда и не пытался критиковать стихи Марка, но он всегда презрительно фыркал, если не слышал достаточно правильных комплиментов, и усердно доказывал, что он Поэт с большой буквы. Его считали подхалимом, потому что он делился творчеством со всем персоналом лечебницы, и из-за этого в местных кругах он всё-таки стал известен как Поэт и отношение к нему заметно смягчилось. Его не любили. Не любили его широкую улыбку, которой он неизменно одаривал всех, кто попадал в его поле зрения. Не любили его рукопожатия, похлопывания по плечам и активную жестикуляцию, которую не сломили успокоительные таблетки. Не любили его шумную походку, шаги которой можно было услышать, будучи глухим. Он весь — слишком выделялся на фоне других пациентов, и это порою доводило до скрипа зубов. Неизвестно, к чему привело бы это растущее с каждым днём отвращение, но однажды поведение Марка изменилось почти на противоположное. То был день, когда больных навещали родственники. Лица его соседей в этот день с самого утра были такими светлыми и не пропитанными отвращением и усталостью, что Марк струсил спросить, что происходит. Вместо этого он тенью вышел вслед за другими пациентами в коридор. Помещение заполонили странные личности, непохожие на других обитателей больницы. Марк переволновался и поспешно спрятался за одну из стен, только изредка поглядывая за знакомыми лицами. Оживление, нехарактерное для лечебницы, вогнало его в такой ступор, что он прирос к этой стене и к этой картине, во все глаза наблюдая за мимикой и жестами пришедших людей. Его до испуга смутила подозрительно домашняя и одновременно напряжённая атмосфера: люди в вязаных зимних свитерах обнимали пациентов; горько, но улыбались. По лицам некоторых текли слёзы. Марк вопросительно хмурился и решительно не мог дать происходящему никакого объяснения. Марка окликнул один из охранников. Высокий, с блестящим на свету лысым черепом и короткой бородкой — тот, который реже всего отмахивался от его стихов, и поэтому бывший самым любимым существом из всей лечебницы. — Тоже ждёшь? — спросил он обыденным голосом. — Чего жду? — недоумевающе спросил Марк, нехотя отрывая взгляд от удивительного события. Сейчас ему совсем не хотелось ни с кем разговаривать. — Семью, — коротко ответил охранник, а затем о чём-то, видимо, догадался и добавил. — Ты можешь к заведующему отделением подойти. Попросить разрешение на посещение твоими родственниками. Чтобы тебя тоже иногда могли посещать. — У меня нет семьи, — уверенно отрезал Марк, но всё-таки поблагодарил охранника. Тот пожал плечами и ушёл. А Марк вцепился пальцами в угол стены, глядя на то, как смеётся Инту, разговаривая с женой. Арво тоже слабо улыбался какое-то время, внимательно слушая немолодых родителей. Марка начала бить крупная — будто лихорадочая — дрожь, а ноги подкосились так, будто не хотели больше держать на себе это тело. В висках оглушающими ударами застучала кровь, а дыхание перехватило от волнения. В голову с диким шумом и визгом ворвались мысли, и Марк зажал рот ладонью, чтобы не вскрикнуть от неожиданности. Он вспомнил, что у него, кажется, тоже кто-то был. Кто-то безумно, до боли дорогой. Кто-то светлый, внимательный и добрый. Кто-то, чья нежная рука могла приласкать на груди. Кто-то, чьи губы могли улыбнуться и сказать, что всё будет хорошо. Кто-то, чьи смеющиеся сапфировые глаза светились маяком надежд в бессонные ночи, когда в голове гуляли кошмары. Обрывки разрозненных и несвязанных воспоминаний — о бабочках, о происхождении этого странного жеста, что он всё время делал руками, об английских булавках с красными головками и о чьей-то крови на собственных дрожащих пальцах — ворвались в сознание страшным фактом: об этом самом дорогом на земле человеке Марк не помнил ровным счётом ничего. С этого дня Марк больше не зачитывал соседям по палате свои стихи. В нём будто бы произошла чудовищная перемена, которая, придя в его жизнь, запретила ему общение с кем бы то ни было. Если раньше он по нескольку раз на дню пытался завести разговор, как ему казалось, с друзьями, то теперь разве что врачи могли услышать от него связанные фразы. Мысли о неизвестном знакомом человеке не выходили у Марка из головы. Кем был этот человек? Почему воспоминания о нём разлетелись стаей непоседливых бабочек? В этой мозаике было всего три крохотных кусочка: мотыльки, булавки и окровавленные руки, и этого явно не хватало, чтобы составить ясную картину произошедшего. В один день ему пришлось выпустить из больницы мотылька. Он с самого утра наблюдал за тем, как крохотный мотылёк бился о стекло будто в слепой надежде пробить его. Смотреть на это и так было невыносимо, но когда маленькое насекомое лишилось сил и, отчаявшись, упало на подоконник, Марк подскочил с постели и кинулся к нему. В голове опять вспыхнуло смутное воспоминание. Перед глазами возник образ женщины с крыльями бабочки — не то мумии, не то статуи. Марк и до этого отчётливо помнил эту чёрно-белую фотографию, но сейчас он сам как будто стоял перед этой женщиной на коленях, с трепетом поднимая к ней руки. А она смотрела на него остекленевшими сапфировыми глазами и молчала. На допросе Марк не мог понять, почему ему в лицо тычут огромной фотографией, но сейчас его осенило: он видел эту женщину. Она была важна. Кому — ему ли самому или допрашивающим — он пока не мог понять. — Как он здесь оказался? — глухо спросил Марк самого себя, держа перед глазами образ женщины-бабочки. — Да хлопни его, — посоветовал Инту, глядя в потолок. Марк посмотрел на него таким диким взглядом, будто больной предложил ему собственноручно прихлопнуть того самого дорогого человека, аккуратно положил мотылька на ладонь и бросился в туалет, где удобнее было бы открыть окно пошире. В нос тут же ударил запах ужасного табака, и Марк закашлялся, едва только вошёл. Глаза заслезились от стоявшего едкого дыма, и он, прищурившись, потянулся к ручке сквозь широко расставленные прутья решётки, приоткрыл окно и просунул руку вперёд. Мотылёк, перебирая лапками, пополз по ладони к пальцам, посидел, почистил пушистые усики и, вспорхнув, довольно взмыл ввысь. Марк заворожённо наблюдал за насекомым, провожая его взглядом с руки под облака. Ему казалось, что этот мотылёк был как-то связан с тем самым дорогим человеком. С этой крылатой женщиной в белом платье и с этим трепетом, что она вызывала в его душе. И ещё он глубоко задумался над тем, почему этому мотыльку удалось покинуть стены психиатрической больницы, а ему самому — нет. Марк искренне считал, что оказался в психиатрической лечебнице по ошибке. Так же, как и это несчастное насекомое. И ему ничего не стоило убедить себя в том, что, раз он помог мотыльку улететь отсюда в небо, то и ему в ответ окажут помощь. Марк разглядывал шрамы на запястьях, скрытые обычно под массой мягких тканевых браслетов — слёзно молил позволить их оставить. Может быть, потому, что они были всем, что осталось от его прежней жизни. Но какой она была, эта самая прошлая жизнь? Чем он жил до этого? Раньше Марк об этом не задумывался, но сейчас, когда в его память по крупицам возвращались маленькие детали вроде игрушечного поезда, огромных кубиков и статуи Богородицы с ребёнком, вместе с ними приходили всё новые и новые вопросы. Чьи это были игрушки? Причём здесь была статуя Богородицы? Голову заполонили воспоминания о каком-то прекрасном создании — может даже, о той крылатой женщине с глазами цвета сапфира, мотыльках, крови и булавках. Больше он ничего не помнил. Однако пришёл к выводу, что эта женщина и была тем самым дорогим человеком, память о котором бесследно затерялась в прошлом. А булавки были как-то связаны с кровью. Марк спрашивал у Олли, помнил ли тот что-нибудь об их прошлом. Но Олли пожимал плечами и растворялся в воздухе. Марк спрашивал у Маркуса, что произошло и почему они оказались здесь. Но Маркус отрицательно качал головой — тоже не знал. Марк спрашивал у Яни, как связаны мотыльки, булавки, кровь и самый дорогой человек. Но Яни только разводил руками. Марк спрашивал у Яски, откуда на его запястьях шрамы. Но Яска не отвечал — не он ставил эти шрамы. И единственный, до кого не смог достучаться Марк, был Тапио. Тапио как будто бы исчез с момента прибытия в психиатрическую лечебницу, и Марк стискивал кулаки от бессилия и невозможности узнать обо всём. Но почему-то думал, что рано или поздно Тапио объявится, а эти шрамы и этот мотылёк помогут ему разгадать какую-то загадку. Или в крайнем случае покинуть больницу. Забрать с собой. Через это самое окно в туалете. Это произошло совершенно случайно, но Марк повёл себя так, будто знал, что нужно делать. По чистой неосторожности в столовой за завтраком он выронил из рук тарелку с кашей. Осколки с мелодичным звоном разлетелись во все стороны, а горячая белая жижа расплескалась по всему полу. На звук обернулись другие завтракающие, немыми взглядами выражая сочувствие, необъяснимый гнев или злорадство. Однако на других больных Марк не обратил никакого внимания: он присел на корточки и один из осколков — тот, что был длиннее и острее — дрожащими руками затолкал за пазуху. А затем, трусливо поджав хвост, скрылся с места преступления. Он надеялся найти в больнице ещё одного мотылька, хоть самого маленького — так боялся одиночества в этот момент. Так хотелось, чтобы рядом кто-то был, кто взял бы его за руку и вывел прочь из этого места, где он находился явно по ошибке. В десять часов в туалете никого не было. Олли, чуть помедлив, вытащил из-за пазухи грязный осколок, грустно поблескивавший в лучах света. Маркус крепко сжал его в руке, не намереваясь выпускать из дрожащих пальцев. Яни обнажил руку, приподняв прошуршавшие шёпотом браслеты. Яска вдохнул и задержал дыхание. Тапио сделал надрез.