***
Кэйа пригибается, без команды уходя в сторону, когда в небо знаменем победы взмывает огненная птица — коронный, последний удар Дилюка, сметающий все угрозы. Сколько ни оттачивай навыки фехтования, а чистая, безудержная стихия всё равно эффективнее, и Кэйа смотрит, любуется. Они с Дилюком знают движения и привычки друг друга, Кэйа уверен, что мог бы заканчивать за Дилюком фразы — вот он честный и открытый, читай с любой страницы, как любимый с детства рыцарский роман с потёртой от перечитывания обложкой. Дилюк такой, каким должен быть, и Кэйе остается сомневаться только в себе, потому что за всем прочим зорко следит, подобно ночной птице, его капитан.***
Дождь не прекращается уже целую вечность, словно пытаясь нескончаемым потоком смыть всю беззаботность прошлого, потому что как раньше уже не будет. Потому что прежняя жизнь рассыпается на хрупкие черепки, от любого касания обращающиеся прахом. Дилюк даже не вздрагивает, когда громовым раскатом в пустоте коридоров поместья раздается стук в двери его комнаты. Дилюк исступленно собирает песчинки былых дней, которые, огибая пальцы, уносятся со сквозняком через приоткрытые двери, и практически не слушает голос, который разве был таким чужим? Перед глазами всё сперва серое, мутное, а потом красное, разводами, вспышкой гнева, пока чужое холодное и колкое не отбрасывает назад. Дилюк только на мгновение видит испуганный взгляд и, кажется, слышит звон разбитого чего-то ещё, прежде чем оно растаяло в липком безразличии. Хватит. Дилюк позднее только убеждается в своём решении, сбрасывая китель, оставляя — «подавитесь!» — всю славу, «честь», да даже Глаз Бога, будь он неладен, с глупыми мечтами вместе, всегда окружавшим его лжецам.***
Коварная память опять подводит, так пронзительно звонко, пусто-пусто-пусто, и зачем это всё? Холодная кроваво-обсидиановая стекляшка с перчатки его отца не может дать ответ. Дилюк выживает всем назло. Дилюк гонится за чем-то неуловимым, словно видя свою цель постоянно уголком глаза, где-то на периферии, но никак не может понять за чем. Он помнит о мести; Дилюк видел смерть, неся её собственными руками, как молодую невесту, раз за разом, так почему кажется, — комариным писком, навязчивым белым шумом, — что он о чём-то забыл?***
Дилюк возвращается за полночь. Даёт отмашку прислуге, как ни в чём не бывало улыбается наутро в городе, избегая шумихи, но окружая себя голосами знакомых, занимая своё место в общественной нише, чтобы не вызывать излишнего внимания. Насколько это возможно. Отмахивается от Кэйи при каждой — случайной ли? — встрече, но слушая, пытаясь уловить — знаком ли ему этот голос? Есть ли те чужие отзвуки? И не находит ответов, пока однажды не звенит снова в ушах резко и больно поддевка, разрезая привычное серое, рассыпая в черепки неосторожно вазу со столика, и растворяясь в пустом обещании возместить ущерб. Однако Дилюк продолжает пытаться понять. Даёт шанс и себе тоже. И будто бы что-то помнит, но не может за это ухватиться. Через несколько дней перед Дилюком на стойку бара с глухим стуком, шорохом перекатившегося чего-то внутри, опускается новая ваза вычурным ярким пятном. И почему-то от этого много легче. Тише.***
Кэйа легко смеется и делает глоток из бокала, хотя точно знает — там обязательно виноградный сок. Кэйа покачивает бокал в пальцах, игриво перекатывает голову от одного плеча к другому и смотрит почти испытующе, но спокойно. И дело не в собственном мастерстве, не в силе крио стихии. Дилюк будет молчать, изредка снисходя до редких ответных шпилек, держа лицо до последнего клиента. Но Кэйа знает — если взять его ладонь, подобраться кончиками пальцев под перчатки, — так бесцеремонно! — то она окажется теплой и вовсе не обжигающей. А на поясе Дилюка всё так же мерцает турмалиновой глубиной алый пиро Глаз Бога.