«Моему светлому рыцарю».
–Однажды прибыл под эту крышу совсем юный странник, – Объясняется хозяйка, находя наконец себе место за стойкой и облокачиваясь о столешницу.– От слова, совсем маленький для странствования, точность что ребенок, чаяла я! Да и прибыл – мягкость что сказано! скорее, мирно переступил порог и тут же свалился безутешный в бессильном. Я его поспешила и водою родниковой напоить, и укласть сил набираться. Спустившись на утро, весь растрепанный будто б какое соцветие союзом дождя и ветра, он эдакие до невообразимости истории ведал, что дивилась я воображению чудному и тем, моя глупость, обидела его…Так глядел он темноватыми очами на меня! Рыцарь, учтиво выслушивая её и сознавая в мальчике из рассказа черты дорогого друга доселе, ненароком приметил в изменившимся её лике разумное беспокойство. Он не упрекал и не вносил своих слов, не собрался таковым перебивать сложение ее обдуманности, выжидал продолжения, бросая взгляд то к собеседнице, то на письмо, что хотел бы прочесть, будучи оставленным; в конечном итоге, обратно к миске с сытностью. –Но был он, однако, благодарен за спасительный кров, чем не оставил при обвинениях: сказал, мол, когда сказку накрывает день, она обращается вороньём, моё право. Поделился и устрашением ночи, как-то совсем по-детски гневаясь ближним нашим границам с чертогами сновиденья; говаривал, что его утягивало что-то в мечтаниях, но в мирности настоящего у него вдоволь дел и не оконченный путь к созвездиям светил благосклонных, то есть, есть еще для кого блюсти жизнь, а значит, не быть такому, что сумело бы посягать на верные морали бездушно и безнаказанно. Помню, как сейчас: снисходительно улыбаясь, проговорил он то, отчего в краску постыдности за родное ввёл: «Оттого я и не мог не пробудиться от этого сладостного сна…ваш край поразителен! опасность свою он сокрывает по душу собственной жертвы». –...А меня всё влекло к тому, дабы понять этого ребенка; влечение это мне, увешенной венками из трав встреч да разлук, по правде, неприлично странно - профессия не позволяет проникаться к людям. И, к моему несчастью, повода к беседе он не подавал: отобедавши, взялся за раздумья, или, чего думаю, раздумья сами собой взяли над ним верх! Так я и воротилась к своим повседневным делам и почти что проглядела, как он с любовным усердием выписывает что-то на бумагах, временами расходясь в теплой улыбке, - быть может, что нежность проходила заместо крови по артериям и венам. Исходило от него что-то такое, лично мне, незнакомое да ясное, и по тот момент не занимало мальчика ничего, кроме того, что он писал, о ком думал и к кому обращался,– Девушка пытается глядеть с некой мимолетной проницательностью; за те дни, что конверт с письменами находился у нее, она частым принималась за его рассмотрение, бледными серебристыми вечерами всматриваясь в печать и имея нескромность представлений о том, кому она, по обету должная, передаст сию детскую драгоценность. –Пред тем, как покинуть меня, он обратился с просьбою и была она настолько искренне чистой, что предстала для меня долгом; и так звучала: «В серпень-месяц посетит тебя, милая хозяйка, тот, кого ты, ясность, что узнаешь и поймешь - сердцем не оступишься! Вижу, проглядываешь во мне смуту, помутнение, да описания отдать должного не сумею: не передам о нем того, чем окрещен мой друг звёздноцветным сиянием по праву рождения, – но и оставить тебя в смятении было бы бесчестьем для того, кто просит о помощи. Светило у вас яркостью повсеместно, и солнце будет играться со златом его волос, подобно тому, как резвится юный брат-Ветер в просторах, доподлинно смеяться сквозь кудри жемчужным беззвучием; когда взор направит на тебя, почудится о том, что кровав он, но то вовсе не кровь – рубины звёздчатые в ночном адамантовом помрачении, глубокие и куда более прозрачные, чем знакомые тебе здешние озёра и родники. Устанет коль, не проявит и возможного к беспокойству, достойностью стан не сбросит надежных доспехов, прибывать будет не в многословном – не кори Светозарного Рыцаря моего по тому, довольно по странствование предрассудного и обедненного. Я сердечно прошу принять его с той же добротою, с какой ты отнеслась ко мне и, схоронив до пришествия, отдать ему то»…И маленький путник передал мне письмо, как только скреплена моя верность слову была клятвой. Рыцарь, бережно сдерживая письмо, опускает пальцы на сургуч и прощупывает его рельеф; тропа воспоминаний из рассветного белокамня и закатной неровной плитки прокладывается сама собой, освежение памяти пробуждает полувидение улыбки, сокрытой с таким умением, что едва ли её разберешь в крестоцветии забредающих в залу бликующих огоньков и лучей; будь, однако, по этот миг здесь маленький выдумщик, он обязательно бы приметил ту сдержанную мелочь и просел в ответной простодушной. Выражение естества самой настоящей неподдельной дружбы: радость милого не столько располагает, как очаровывает дух тем же замечательным чувством; чувством, что вы, как любую невзгоду и общее знамя, делите поровну. Странник поднимается и слова его благодарности касаются не только пищи и крова, но и высказанной истории; Воин света уверен: лишь верным отважность даруется высшим благом, что способно провести к предсказанному первородными мудрецами и Светилами счастью. Он разъясняет ценность того девушке, в ласковом лице не меняющейся, закрепляет шлем с витым посеребрённым рогом на голове и вопрошает о том, не передавал ли юноша еще чего, в особенности, касаемо своего направления. Прикащица подает отрицательный знак, но стоит им кротко и коротко обменяться простительными прощаниями, понуро вверяет: –К северо-западу от здешнего безбрежные неосыпающиеся луга наши возрастают страною пологих склонов и возвышенных зеленых скал, за кои отходит солнце, сокрываясь в час нужды. Отчего исторически так выявилось, знать не знаю, ибо не жила я еще по свету в года сокращений наших земель, печальных участью для смертных, и природно-высших равновесий не встречала, поскольку стали края наши непровидны дурманом снов и трав. Прибудь в те обетования к смерканию, пока границы еще не сомкнулись да не спутали сторон, и взберись на курган созвездий, узнаешь коий по величине. Так сетовал мне он, путник; теперь ступай и устремляйся, не оглядываясь и напевам не поддаваясь – пагубно. Сомнение его не посещает: проверять сказанное желания не находится. Тишина туманом спадает и обволакивает, когда, запасшись продовольствием, он взбирается на стремена и мчится, что есть мочи, пробираясь сквозь просторно-пустующий мир равнины в точность так же, как в былом, теснившись в горячечном таинстве битвы, не сломленным духом и закаленным славою прежних сражений клином устремлялся к жизни, надеждой не утраченной. Милой хозяйке не было позволено долгим провожать его силуэт, но до закатных величий она стояла на крыльце прилежного домика, мучимая тоскою; юдоль её была такова и с нею она прекрасно знавалась: трепетных чувством сердец Принца и Рыцаря судьбина по её долю более не проявит, а сон не заберет её смиренно вечный дух, вздумавший оберегать заплутавших в вероломных землях ее предков. Набирая живительной воды, она сознавала, что Рыцарь уже пресек границы этих в докучливости древнейших мест, – подземные воды сказывали ей о том, – и, не сдерживая искрящей радостью слезы, благосклонно всматривалась в единое для всех небо. По тот момент, как он оказался в назначенном, уже вечерело. Отпустив иноходца на вольное продвижение пастись, странник всходит на цветущий милоцветами курган, и, наконец предчувствуя беззаботное спокойствие да неимении тревог, отдает добро решению о привале. Над погребением звездных сфер кружит, сияя и приятно обжигая, пыль, из которой осведомленный люди умело сплетают волшебство. Он освобождает себя от лат, особенный металл коих, на самом деле, не столь тяготит, укладывает некоторые вещи в грот, имеющийся в природном каменном укреплении, вьющимся рунами, что, отчего-то, одаряет вожделением безопасности; усаживается на горелую от последствия концентраций чудотворных элементов землю, вдыхает пепел потухших светил и пыльцу от цвели* на валунах, раздувает тлеющий костерок, кудрящийся и волнующийся, и вот достает из чернявой сумке на поясе бумажное сложение, с ребяческой радостью распечатывая его.Моему светлому рыцарю,
Здравствуй, мой дорогой друг, моё солнце и душа. Пишу тебе из краев о коих, когда-то, помниться, вдохновлёно проведывал в не самые подходящие мгновения, какими нескончаемо грезил. Я в доволь разузнал о них в пути и, признаться, наивная прелесть незнания истин влекла к себе чуть младшего меня в прежнем намного большим! Ты был прав, как всегда, бываешь; чего же, право, не исписать о моём стремительном воодушевлении – оно не бесконечно отходит во благо.
Печально осознавать то, чем исполнены эти, первым наблюдением, безмятежные земли. Любое из наших странствий и каждая из войн, что отгремела в соседних от нашего Королевствах, не отразят в себе такого бедствия, нежели чужеземство бессмертие обманчивых грез. Течение света и чувства здесь застыло, находиться при таком до забавного...–честь превыше всего!–страшно.
Это место губит меня. Вот бы сейчас укутаться в твой дорожный фетровый плащ да, обнимая тебя, милость, прятаться от всего на свете в нашем укромном прибежище духа; видеть несовершенство самой сути, чудо, что даровали нам Высшие смертностью, неповторимость всего, что волшебно окружает нас по жизненному пути…Печальная юность незапятнанного мира! О, наверняка, там возгораются кармином гортензии и золотятся лучезарные розы, совсем нет этих дурных маков!!! Путешествия мне радушны, и впервые за их множество я соскучился по дому; о, моё потерянное далекое Отечество, я был столь груб в своих думах! Мой друг, предатель ли я тем; и отчего полно в нас глупости, чем не ценим мы того, что имеем?
Именем своим воздаю клятву, обещая, что ежели вернусь, месяц…нет,три...две недели… буду с усердием отдавать себя делам государства и не подумаю о новой поспешности, новой выдуманной, увитой плющом тропе!
Нет и мига, когда я не раздумывал бы о Родине... И никогда я не посмел бы позабыть того, кто дожидается меня всегдашним заревом и кто стал для меня важнее всего по миру! Всесердечно я горюю и только чаяние к нашей скорой встрече тешит меня, не позволяя подхватить какую хандру. Надеяться здесь нельзя, но отнестись безрассудно к хворям и залихорадить душою – нельзя сильнее. Прости, что рядом по сегодняшнему я могу быть лишь штилем резвящейся песни, нетленным духом…
Ты получишь написанное в августе, и коли я не прогадал, в день знаменательный твоим рождением. Знаешь, я не совсем почтителен к роскошам этого месяца, и мною не помнится, чтоб был он мил ко мне, но я не нахожу в том обид и разорений; главный дар восьмого календарного брата миру – тот, в ком солнцестоятельно закрепилось всё его благородие и пересветы, ты, мой Рыцарь; я благодарен ему за то, что ты у меня есть.
Какие края, тягучи призывая, сгубили бы, не будь рядом твоего предубеждения и слова, твоей руки на моём плече? Чем исполнялось бы моё сердце, если не этим сверкающим высшим чувством, обращенным к тебе, и чем билось бы, продлевая жизнь, коли я был бы одинок да не поднимал знамени, что расшивали мы искренним, исходя от нашего дивного союза? Истинно, что при моем обетовании ценней всего, что мне позволено иметь, это то, что возложил ты своим духом по моё существо: все певучие мотивы и верности, нравы и поступи, – всё, отчего я и зовусь этим величавым титулом принца (не упоминая, конечно, священной дружбы и высшей любви).
Но будучи с тобою, я готов воплощаться кем угодно! Ты звезда, что выводит меня из далеких земель негасимым светом, светило, которым я вдохновлён и ради счастия которого свершу всё, на что сил и добредёт, и не достанет. Я благодарен тебе и не сумею предстать пред благодарностью этой в строке, как не сумею предать любви вознесенной и получаемой; cпасибо, что путь свой ты объединил по всей ветвистости развилок с моим, спасибо Светилам, что, всматриваясь в чаши судеб, свели нас и предрешили встречу во временах отдаленных!
Я люблю тебя, но чернила безжалостны к написанному: трепетного ими не передать; люблю тебя всей нежностью и благим, при мне имеющимся, и вседневно корю себя за отсутствия и бездумности, которых ты не заслуживаешь. Ты непреодолимо важен мне.
Поздравляя кого-либо, я всегда желаю привычной значительности – счастья, – и прочие подкрепляют данное другим добром: здоровьем и достатком, удачей и терпением; но тебе пожелаю ладности выбранного пути, потому что верю, что до рассвета мой Рыцарь доберется сам без помощи всякого возжелания; я не сменю молитв, потому что у друзей не принято поступать так и выдумывать новых слов к тому, кто всегда был рядом, воздам четырём ветрам быть верными попутчиками тебе и коню твоему, покляну любое непрошенное чародейство, взбредённое и подступающее к твоим целям. И, несомненно, буду рядом, спина к спине, в новом твоём странствии. Предрекаю, однажды мы доберемся до заветного понимания и, вдыхая рассветы, будем полны радушным окончанием странствий в беседе с главенствующим из Светил; до той поры, ты всегда будешь понят мной, точность, как и принят.
Мир не сменится, если мы не приложим к тому старания, чем не позволено нам сдаваться; я поддержу тебя во всем и приду в час нужды, когда необходимость обо мне вспоет крикливым вороном...
И не посмею покинуть мирность, сгибнув в таких безутешных местах, до тех столетий, как правда верности и любови станет пустым отзвуком, а братские объятия и обеты обрекутся вороньем; признаться, и подле них, оттого что судьбина моего цветного стекла – быть тебе хорошим другом, и того отстранить я не желаю и не могу! Эта повесть не окончиться и чуждым велением: того я не позволю.
Обещаю.
Я люблю тебя; взгляни в поднебесье, мой звёздный! Брату-августу нраво одаривать звёзды последним их падением, и, быть может, он вслушался в мои воздаяния, отдав в подарок Светлому из воинов одну единственную. Загадай чего и никому не ведай о укромном желании – боюсь, не сбудется!!!
Ты лучшее, что случалось со мною, и мне ты всё; я надеюсь, что доберемся до рассветного мы в скорейшем: за всё тебе престало счастье.
Струны сменят тетиву.
При всем сердечии поздравляю,
отдаю честие как воин воину и тепло обнимаю, как славный ближний друг.
Твой принц.
Поволока ночи заменяет краткий цвет заката, его оттенки теперь мешаются, обретая полотно небес на грязноватость, затем выцветают и совсем вымываются. Дочитывая, Рыцарь поднимает свой взор на облачное иссиня-фиалковое противоречие, не скрывая приподнятых в улыбке уголков губ. Завороженно он всматривается повисшие светлячками созвездия, чтит их закономерности, раздумывая о написанном неровным росчерком, и, проглядывая стремящуюся к мороку земли искорку, загадывает волю собственного. Стоит чему-то шелохнуться в безветренном листвой, бесшумно реагирует, вскакивая и прикладывая к рукояти меча исписанную воинскими проклятиями руку. Черты лица его ожесточаются. Сумрачный гость глядит на него серьезно и ласково, сдерживая в сжатых ладонях букет из астр; в звёздном мелькании слезы обворожительно трогательно отблескивают, и они делают следующие шаги навстречу друг к другу. Рыцарь облегченно вздыхает. –Здравствуй, светозарный!... Мне повезло набрать тебе астр, тем, что названы они так за схожесть с звездами; я и не знал, что они набирают цвет по августу, – Мальчик протягивает соцветия, широко, и как-то виновато, улыбается. – Мною, честность, не знается, что они ведают на цветочной язычности, это очень важно? Быть может, да сейчас вовсе нет, поскольку его заключают в долгое, крепкое объятие, в которое он словно кутается, что-то громко, сбивчиво и эмоционально не всегда внятно, рассказывает, подрагивая, и в коем они оба находят долгожданный усмиренный покой, обретая что-то родное друг в друге. Маленькая звездочка, отгорая, приземляется у подножия кургана.