Москва, от Рождества Христова год 1571, от сотворения мира 7079.
В царских хоромах темно, прохладно и оглушающе тихо, ведь сон государя тревожить непозволительно. Тусклый жёлтый свет теплится лишь в небольшой комнатке-пристройке, отведённой для молений, где перед иконостасом на коленях стоит сам царь Иоанн. Дрожащие губы неразборчиво шепчут слова молитвы, слёзы катятся по щекам, впалым по-старчески, а глаза испуганно блуждают по святым ликам. — Не остави раба Своего, Иоанна, Господи... Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя. Боже, милостив буди мне грешному! — Путая между собой молитвы, царь размашисто крестится и замирает, когда за спиной слышатся странные шорохи, переросшие в один миг в чудовищный грохот. Окно, прежде прочно закрытое, шумно распахивается, и створки, украшенные витражом, с силой ударяются о стены. Цветное стекло десятками осколков разлетается по ковру, а затем слышатся тихие шаги и характерный хруст, словно смальта трескается под ногами идущего. Иоанн знает, что пришли за ним, однако не может понять, кто из тех невинно убиенных заберёт его жалкую, прогнившую душонку, чтобы утащить её за собой в Преисподнюю. — Свет мой, государь, где же ты? Ласковый голос подобен яркому лучу солнца, разгоняющему колючую тьму. Царь подрывается с колен, путаясь в ночной рубахе, и вылетает из молельной пристройки, выбегает на зов куда-то в полумрак комнаты. В стопы вонзаются осколки цветного стекла, что вынуждает прихрамывать, а затем и вовсе упасть на колени и ползти к кровати. Достичь тонкой фигуры удаётся в считанные секунды, и Иоанн раскрывает руки подобно хищной птице, обхватывает худощавые бёдра и прижимается головой к чужому животу. — Феденька, сокол мой! — Заливаясь слезами, словно дитя, он трётся щетинистой щекой об тонкую ткань ночной сорочки, крепче стискивая Фёдора в болезненных объятиях. Тот наклоняется слегка, укладывает холодную ладонь на сгорбленную спину и поглаживает острые лопатки. Грозный, мучимый постоянными кошмарами и ужасными видениями, заметно отощал в последнее время, превратившись из статного мужчины в дряблого, костлявого старика. Сухие длинные пальцы иглами впиваются в молодую плоть, из-за чего младшему Басманову приходится склониться ещё больше, опереться грудью о плешивую старческую макушку. В моменты отчаянного безумия фаворит всегда оказывался рядом, что хоть как-то сглаживало царские припадки: «Федора» умел, как никто другой, развлечь разговорами, танцами, зацеловать. Казалось, что в такие моменты призраки, готовые выступить из тени царских хором, чтобы утащить своего убийцу с собой на тот свет, растворялись в этой самой темноте, отступали прочь. Кроме Иоанна их никто не видел, но Басманов, кивая головой, как посадский дурачок, соглашался с каждым словом своего господина, шикал на упырей, взмахивал руками, гнал настойчиво. Гнал «Филиппку» митрополита, гнал Владимира Старицкого, гнал Лёшку Адашева и предателя Сильвестра под одобрительные речи государя, трясущегося в кольце тонких рук молодого опричника. — Прогони их, Феденька, прогони! Покою мне не дают, изводят меня, ироды проклятущие! — Да как же я прогоню их, мил государь... — Царь замирает на секунду, прислушиваясь к хриплому голосу. Раньше Фёдор никогда не отказывался, никогда не перечил. Приступ ярости подавляют внезапный холод, обжёгший руки, и странный запах гнили, взявшийся невесть откуда. Знакомый смрад стоял над разорённым Новгородом после массовых казней и расправ, исходя от трупов, разбросанных по улицам и качающихся на водах Волхова. — Мертвяки с мертвяками не воюют. Царь застывает, всё ещё обнимая тощие бёдра, а затем раскрывает глаза и недоумённо вскидывает брови. Сорочка фаворита оказывается мокрой, и Иоанн с ужасом обнаруживает, что прежде белоснежная ткань пропитана чем-то вязким и тягучим. Чем-то, очень сильно напоминающим... Кровь? Затем приходит осознание: Фёдора здесь быть не может совершенно точно. Он же лично присутствовал на казни Басманова, слышал его предсмертные хрипы и проклятия, видел, как жизнь затухает в широко раскрытых от дикой боли глазах. Грозный отшатывается, ползёт на коленях назад по жёсткому ворсу дорогого ковра и, запутавшись в длинной спальной рубахе, падает на спину. Грани комнаты в глазах расплываются от болезненного удара затылком, и царь не может пошевелиться от страха, сковавшего тело. Нечто плавно усаживается рядом с ним, ведёт костлявой рукой по груди медленно-медленно, надавливая когтями и норовя продрать кожу и вырвать грешное сердце. Иоанн дышит шумно, разглядывая бледную кисть с неестественно длинными пальцами, после чего, набравшись мужества, всё же поднимает взгляд на лицо ночной твари. То, что склонилось над ним, могло бы напоминать младшего Басманова, если бы не зияющие пустые глазницы, из которых прямо на царскую рубаху капают крупные капли густой тёмной крови, да не разодранные щёки, порванные губы. — Узнал меня, мил государь? Это же я, Феденька твой ненаглядный! — Тихий и ласковый голос сменяется диким воплем, от которого раскалывается голова. Царь теряется на секунду, не помня себя от дикого ужаса, сковывающего всё тело, после чего задерживает дыхание и зажмуривается, как ребёнок, отчаянно шепчет молитвы, путая между собой слова и просьбы о пощаде. Поняв, что стальные когти сжимают горло стальной хваткой, он хрипло молит чудовище о прощении, захлёбываясь в слезах. Воздух в лёгких иссекает сиюсекундно, отчего и без того тихие слова кажутся воем побитой дворовой шавки. Тварь скалит зубы, заливая кровью чужое лицо, и визжит пуще прежнего: — Не будет тебе прощения ни на этом, ни на том свете! Душегубец! Убийца! Острые когти сдавливают шейные позвонки до характерного хруста. Иоанн беспомощно сипит, не смея прикоснуться к чёрной лапе, а затем и вовсе затихает. Адское исчадье хищно скалится прямо у лица, задевая кожу на виске клыками, и это последнее, что отпечатывается в угасающем сознании.***
Воздуха катастрофически не хватает, из-за чего лёгкие сводит в болезненной судороге и становится невыносимо жарко, лихорадит слегка. Царь хмурится во сне и заваливается на бок, сдирая с себя пуховое одеяло одним резким движением. Разлепить веки, словно налитые свинцом, — невероятно сложная задача, справиться с которой удаётся лишь спустя пару минут. Иоанн старается не выдавать своего пробуждения и сквозь светлые редкие ресницы осматривает комнату. На первый взгляд, ничего удивительного: все вещи стоят на своих местах, ничего не разбито и не скомкано, ковёр, на котором пару часов, как казалось, происходило нечто странное, ничем не запачкан. Разве что двери в моленную распахнуты настежь, но то не беда вовсе, потому как государь, терзаемый тяжёлыми и мрачными мыслями, нередко забывал их затворить. С огромным трудом выбравшись из постели, царь медленно, крадучись, словно дикий зверь, подходит к окну и озирается по сторонам: ночная тварь была где-то здесь, не могло же такое почудиться. Затем, словно обезумев, бросается под кровать, осматривает все сундуки, вихрем влетает в моленную, и также быстро возвращается на прежнее место, наконец позволяет себе вдохнуть утренний морозный воздух. Дикий испуг и минутное помутнение проходят, и на смену им на ум приходит вопрос: «Кто посмел окно открыть?» Неужто заходил кто? Неужто решили государю-батюшке хворь тяжкую привнести? Иоанн хватается за рамку и в тот же момент опускает взгляд на ковёр. По полу разбросаны осколки цветного стекла, задорно поблёскивающие в лучах утреннего солнца.