///
Когда это случилось, перед глазами всё смешалось в гремучую смесь пляшущих пятен. Алое на руках можно спутать с пеленой перед глазами и струйками, текущими по израненной коже. Дин из рокового дня, когда всё закончилось, спуталось и началось, поднимает взгляд на ладонь, и замирает с задушенным хрипом. Какого… В иллюзии, истаявшей много лет назад, у него всё же появилась алая нить. Была любовь и неразрушенный шанс на счастье. Иллюзия рассыпалась и иссохлась. Алая нить на перепачканных грязью и пеплом пальцах не исчезает. Дин в тот момент — отчаяние и зарождающийся крик в голове — поднимается на ноги кривым рывком и бредёт, и пытается отыскать, и у него на щеке — замечает долгие минуты спустя — размазан чёрный отпечаток. Обугленная тень перьев, мазнувших по коже перед тем, как сгореть. (Воспоминание выплывает из чёрной воды позже: Кастиэль, закрывающий его собою. Напряжённые лопатки, заметные через тонкую ткань рубашки, вымокшей в крови; голос, звенящий в ушах: — Больше ты не тронешь мою семью. Чужой смех — неестественный, злой и ласковый, — и жар, оплавляющий лицо и воздух. Опоздавший всего на одно мгновение до того, как Кастиэль накрывает Дина Винчестера своими крыльями. После он вспомнит обугленное и алое, таящее в огне, и алое на губах, которыми Кастиэль прижался к его лбу, запечатывая свой выбор. И после всё заканчивается.) Дин смотрит тупым взглядом на дрожащие руки, бурые пятна, гнилостный красный. По шее что-то стекает. Щёки, не смывая отпечаток, щекочут брызги, и Дину становится дурно. Потому что на пальцах остаётся сияющее серебро — яркий призрак. Нет. Дин рассматривает свои руки, и кругом дымится выжженное и пустое, и ему хочется закричать, но он делает шаг, всхлипывая, и нить дёргается и зовёт его вперёд. Дину даже не нужно было знать, к кому она ведёт его. Говорят, когда человек умирает, нить выцветает и сворачивается клубком скорбящей змеи. Оборачивается кольцом на пальце. У простых ангелов нитей никогда не было. Или были они, чёрт, Дин не знает, не может знать, кажется, у Габриэля есть. Но плевать ему сейчас и на Гейба, и на ангелов, и на весь грёбаный мир. — Теперь у тебя и правда россыпь звёзд на щеках. Кастиэль ловит ртом воздух, копя в груди вдохи и выдохи, чтобы выдать на одном дыхании несусветную глупость. — Что ты сделал? Кас, боже, что ты… Кастиэль тянет руку. По щеке нежно проводит, брызги своей благодати растирая в бледный космос вперемешку с веснушками. — Я не мог потерять тебя, моя душа. У Дина тогда — чужая кровь и расплескавшаяся звёздными слезами благодать, пепел и запах палёного — на руках, на одежде, на коже, не отмыться, не стереть, и у Кастиэля дрожат губы, он закрывает посеревшие от боли глаза. Алая нить смыкается вокруг них так, как Дин смыкает объятия. Он не помнит, кого он зовёт — Сэма, Джека, несносного Габриэля, хоть кого-нибудь — и шепчет проклятия, умоляя Каса не оставлять его хоть сейчас. Так — начинается всё. Так — ангел сжигает свои крылья ради человека, который никогда этого не был достоин.///
Кас крутится у плиты в очередном из забавных фартуков Габриэля (Дин не пялится на «поцелуй повара». Не пялится, ясно?) и в чуть сползающей рубашке. Дину хочется сдвинуть мятую ткань в сторону и прижаться носом к излому чужого плеча, замирая так на целую вечность. На сколько позволит Кас. Ниточка на пальце дёргается в такт льющейся из старого барахлящего радио мелодии. Вместо этого Дин садится за стол и пробует отбивные, которые Кас неумело учился готовить по кулинарной книге, подаренной Сэмом. В этот раз даже не поджёг полотенце и не шарахался от шипящего на сковородке масла, как было при первых экспериментах с готовкой. Дин не морщится, когда соли вновь оказывается чересчур. — Прости, — Кастиэль вздыхает, опускаясь на соседний стул и складывая неловко руки, не зная, куда их деть. Каждое биение сердца можно разобрать, Кас волнуется, и алое перед глазами растекается неровными волнами. — Я всё ещё не могу доверять своим вкусовым рецепторам. — Ты вкусно готовишь, Кас, — он не кривит душой. — Ни разу не пытался нас отравить. Кастиэль на охоту вслед за ними не выбирается: он всё ещё чуть прихрамывает, собирает собою все углы, какие только можно, и ему приходится чуть ли не с нуля учиться обращаться с оружием. Ватные пальцы с трудом слушаются. Всё произошедшее — перебор для человеческого тела. Для человеческого мозга тоже. Они все здесь поехавшие. Кастиэль с довольным видом пододвигает к нему ягодный пирог. От него пахнет тёплым тестом, сладостью и кислинкой, щекочущей язык ещё до того, как к нему прикоснётся. Пахнет обретённым домом. (От пирога или Кастиэля — совсем другой вопрос.) — Чувствую фирменный рецепт Джоди, — Дин улыбается. Пирог для него — как праздник. Кастиэль и раньше старался его порадовать, принести и купить что-нибудь вкусное, но теперь… Неужели Кас знает всё любимое наизусть? Присматривался все эти годы? Снисходя с непостижимой ангельской высоты? — Она мне его и раскрыла, — Кастиэль кивает с важностью и знанием дела. — Сказала, надо чаще тебя радовать. Я люблю готовить. Кислинка на языке отвлекает от тревожных и острых мыслей, щекочущих голову изнутри. Надо радовать… Прежде никто его радовать не спешил, во всяком случае, так, как радовал Кас. Заботливый, внимательный Кас. Если с тобой слишком часто случается хорошее — возможно, оно пытается расплатиться вперёд за будущее, в котором его не будет. Дин мычит что-то неопределённое. Об алой нити они молчат. Вернее, молчат друг с другом — Дин уверен, что Кастиэль успел поделиться переживаниями с Габриэлем; жертвой его собственных мучений пал вздыхающий Сэм; и Джек лишь переводил взгляд, не решаясь вмешиваться и боясь что-то испортить, сломать нечто хрупкое между ними, на что страшно даже дышать и касаться словом. Дин отчаянно боится вновь всё испортить. Что он может дать Кастиэлю? Пообещать? Кас потерял из-за него крылья, рай, за которым гонится половина человечества, и получил в ответ лишь разбитое сердце и алую нитку на пальце. Негласные обязательства. Иногда Дин думал: какого, блять, чёрта, Чак? Связать людей между собой алой нитью, неразрывной связью, эфемерным родством душ. Да, предначертанные — господи, что за слово — могли чувствовать друг друга и находить в любой тьме, и даже Смерть их нерушимое, горящее любовью и вечное не могла забрать. Дин знал, что в конечном счёте это не приносило ничего, кроме страданий. Красивые слова, красивые легенды, боль, поделённая на двоих. Счастливый финал не соткать из нитей. — У меня ведь получилось? — спрашивает Кастиэль, смущаясь и хмурясь. — Я добавил немного мёда, мне… нравится мёд, но я не уверен, как ты к нему относишься. И столько волнения в этом голосе. Вот они — смелые эксперименты в готовке, крошки, из них Кастиэль бережно складывает свою жизнь и прячет крупицы нежности, от которой Дину хочется дышать и плакать. Неизмеримая забота — в каждом слове и мысли. Кастиэль из пепла себя собрал, Сэм сжал сбитые кулаки и пошёл вперёд, неся под сердцем серу и демонскую кровь, Джек больше не смотрел на Дина испуганно и забито, ожидая упрёков. Все они смогли вылепить себя из боли. Из боли Дина нечего было лепить. — Рядом с тобой, Кас, я чувствую себя дома, — только и произносит он. — И мне нравится мёд, если ты только не утопишь в нём пирог. Такое точно съест только Гейб. Алая нить перестаёт дёргать за пальц и тянуть, звать в никуда, и лежит на столе между ними. Дремлет, притихшая, не нужно никого вести. Они здесь. Какие фантасмагории приходят к нитям, чтобы их утешить и убаюкать? Плачут ли нити о людях, что они потеряли? Кастиэль улыбается и тянется к нему ладонью — смелость, которая закончилась в Дине давным-давно. В тот миг, когда Кас лежал изломанной куклой, а Дин не мог сделать ничего, чтобы его спасти. Дин подвёл отца. Не смог спасти брата. Их чудесную рыжую звёздочку — Чарли с её искристой улыбкой и горящими глазами. Они едва не потеряли Эйлин. Дин не мог спасти даже себя. Он был последним, кому следовало вверить бесконечную заботу о ком-то. Когда Дин был маленьким, — театр изменчивых теней из лжи и правды, легенд и сказок — он верил, что однажды и его палец обернёт неснимаемое колечко. Найдётся кто-то, кого он будет любить и защищать до смерти и дальше. Какие чудовища ни встали бы на их пути. Он бы рассказывал своей душе лучшие истории и то, что не решился вверить брату и никому на свете. Так было лучше — оставить его одного, без обязательств. Никто не стал бы искать его и оплакивать, погибни Дин на очередной охоте. Подведи родную душу вновь. Справедливость. — Дин, — начинает Кас, собираясь с духом. — Я хотел сказать… У него морщинка между бровей — разгладить бы пальцем… — Я тебя люблю, Кас, но мне пора прогонять Сэмми, он не отлипает от Нэшнл географик, а я не хочу пропустить матч по бейсболу, — выпаливает Дин, хватая со стола кружку и выбирая позорное бегство. Проблему — о, несомненно, нитка на пальце проблема, бомба замедленного действия с непредсказуемым эффектом — необходимо обговорить. Не сейчас. Не в ближайшие… лет пять, если Дин их переживёт. Кастиэль чуть закатывает глаза, как я тебя, дурака, терплю, а после распахивает глаза, заглядеться — утонуть в них, и хочет что-то добавить, но: — Боже, — хрипло втягивает воздух Дин, когда к нему возвращается возможность дышать. — Я выпил чай из ада. — Это мой чай, — Кастиэль скрещивает руки на груди. Кто в здравом уме пьёт чай с молоком, имбирём и ещё тремя пряностями? Но Дин проглатывает острый вопрос, стирая брызнувшие слёзы. У Кастиэля — ни капли сочувствия в глазах. И подрагивающие губы. — А поделом тебе, — ехидный голос — мёдом и острым перцем, ещё одно вкусовое безумие. — Я помню, как ты съел всё печенье в моём кабинете. Конечно, как Габриэль упусти возможность позлорадствовать? В чашке ни яда, ни проклятий нет, хотя Гейб зачаровал однажды все чашки. Зловещее «мышьяк», расползающееся тёмным пятном на донышке, зловещими, нелепо-пафосными буквами из злодейских фильмов, не обрадовало никого. — А ты вообще исчезни, — Дин фырчит с возмущением. — В твоём кабинете… Ты уборщик, блин, и кабинета у тебя не было, как и собственного печенья. Жалко, что ли? Всё равно приятно — стоять на своей кухне и препираться с кем-то, кто не станет закатывать глаза и занудничать на манер Сэма; пожалуй, даже с Габриэлем можно мириться — в самом деле, не выгонять же… — Для тебя — ничего не жалко, радость моя, но чужое брать не стоит, — ехидничает Габриэль, и Дин язвит в ответ: — А я думал, ты в тот вечер раздевал взглядом моего брата и ничего не заметил. Габриэль вскидывается — в медовых глазах озорство и огненные дракончики, — но ответить не успевает. Потому что Кастиэль смотрит на Дина — разгорающаяся нежность и веселье — и впервые за долгие месяцы смеётся, а Дин и Габриэль замирают, уставившись на него, ошеломлённые. Приглушённый смешок тает в воздухе без следа, но Дин взгляда не может оторвать. Алая нить звенит неуловимой мелодией.///
Тогда у Дина не осталось ничего. Разве что — мерь шагами коридор, держи себя в руках и, пожалуйста, борись с желанием разбить зеркало. Ещё пятнадцать лет несчастий нам не пережить. В зеркале — выцветающая зелень, брызги серебряной крови, ангельской благодати и тонкие пушинки чёрного следа пёрышка на скуле. — Где Джек и Гейб? Он рычит и молится. Но если Габриэль не отвечает, даже когда его зовёт Сэм — Дину так и видится, как алая нить дрожит и молит вслед за ним, — то не ответит он на призыв Дина. — Я не знаю. У Сэма в глазах испуганная беспомощность. Кастиэль в бреду, и алая нить между ними выгорает — господи, ей только пара часов, Чак, если ты отступил от нас, неужели это твой прощальный подарок? — до обескровленно-красного. — Ты слышишь, Кас? Не сдавайся, хорошо? — Дин мечется по комнате, но к лежащему Касу подскальзывает бесшумно и осторожно, едва дыша. — Мы что-нибудь придумаем. Всегда придумывали. Обрести родственную душу, когда уже не надеялся, и потерять её в единочасье. Но ещё страшнее, что это Кастиэль, неразлучный с ними ангел, их лучший друг, его лучший друг, чёрт, его ангел, его Кас, и плевать на все шутки от Бога, и плевать на все причины, по котором Гейб пропадает невесть где вместе с племянником, и на связь между ними… Сэм выпрямляется, выдыхая. Решимость и пылающий взгляд. — Я могу… попробовать. Я практиковался с Ровеной в магии. Найти заклинания, связанные с целительством… Гейб сказал, что мои способности можно использовать… — Ты предлагаешь ему свои травки? — вскидывается Дин. — Думаешь, сработает? Позволяет надежде опустить свои тёплые руки на плечи. Потому что его брат самый замечательный, и Дин бесконечно гордится им. Бесконечно гордится — и никогда не скажет вслух — Габриэлем, который помог Сэму принять себя. Сила, которую приручил Сэм, пугает, но не отталкивает. Видимо, его треснувший голос прозвучал с вызовом. В голосе Сэма — холод: — Кас мой друг, Дин. Я тоже хочу его спасти. — А мне он — родственная душа и подарочек от небес, — хмыкает Дин, махнув рукой. — Тащи свои книжки. Им нельзя терять ни секунды, и потому застывшим лицом Сэма и огромными глазами он полюбоваться не успевает. Время — кусачие осколки стекла, и мгновение останавливаться не желает. Вслушиваясь в чуть подрагивающий голос брата, Дин держит Кастиэля за пальцы. Пальцы ангелов — мрамор и мёртвый камень. Равнодушные изваяния с остекленевшим биением сердца. Дин знает, каким ласковым может быть Кас, каким — любящим человечество превыше всего. Никто из небесных ублюдков не был его достоин. — Не смей. Не смей оставлять меня, Кас. Только не сейчас. В эту секунду Дину восхитительно плевать на то, что можно про него подумать. Нить выцветает до бледного румянца неба, когда солнце рождается на востоке; Дин держит ослабевшие пальцы, вспоминая всё, через что они с Касом прошли. Вспоминая все легенды о том, что истинно любящие, нитью алой связанные, могут боль чужую разделить и принять. Дин вспоминает, переплетая их пальцы и прижимая к губам. Грудную клетку стискивает железом, воздух — вязкое ледяное марево. Он слышит Сэма словно бы через толщу воды, и запахи трав, спирта и бинтов мешаются в мутную и непонятную вязь, не пробивающуюся в лёгкие. Но Дин дышит за двоих, наматывая нить на их запястья, связывая так, как показывали в фильмах. Говорят, кого-то этим спасали — помогали продержаться до помощи медиков. У Дина впервые веры хватает до самых краёв. Когда Кастиэль делает вдох, его дыхание — величайшая победа из всех возможных.///
В гостиной тепло и уютно. Кто бы мог подумать, что даже в бункере можно соорудить подобие нормального дома? Дин тянет из банки безалкогольное пиво (отчитывал Сэма минут пятнадцать; результата это не дало) и наблюдает за всеми из-под ресниц. Свет наплывает на сонные глаза яркой волной, солнечным приливом, ласкающим усталые веки. Джек, важный и улыбчивый, объясняющий Кастиэлю принцип игры в карты. Габриэль, притихший необыкновенно. Сидит с ними рядом и таскает исподтишка карты, пряча их в цветастых рукавах чего-то яркого и безумного. Дин поражается: неужели Гейб не все свои фокусы иллюзиями творит и есть в его ловкости рук что-то честное? — Мы будем рады тебя видеть в любое время, Эйлин, — тихо произносит Сэм в такт движениям рук, прощаясь с охотницей у лестницы. Ему хоть учителем языка жестов устраиваться вместе с нею, освоился. Дин следит за ними краем глаз. — Береги себя. Между ними — редчайшее взаимопонимание и тихая нежность; Дин уже заставал их за жаркими спорами и беседами, в том числе немыми — лишь жесты, почти как у фокусников, за которыми невозможно уследить. Эйлин обнимает его, и Сэм чуть задерживает её ладони в своих. Улыбаясь ласково и всё-таки провожая дальше лестницы. — И ты не ревнуешь его к Эйлин? — негромко интересуется Дин, когда Габриэль пристраивается на подлокотнике соседнего кресла. Эйлин — замечательная, и Дин искренне порадовался, если бы у Сэма с нею что-то да получилось; но, кажется, сердце его брата утащил ловким движением в свои бездонные рукава настоящий фокусник. Возврату оно не подлежало. Кто знает, как давно их связала алая нить? Дин искренне хочет видеть лицо Сэма, когда он осознал, кто по милости судьбы ему достался. После всех вторников, телепередач и неудачных апокалипсисов… Но Сэм не выглядел недовольным. Габриэль фырчит, отмахиваясь от вопроса: — О, мы справляемся своими методами с ревностью. — Избавь меня от… — Разговорами словами через рот, Дин, — хохочет Габриэль. — А ты о чём подумал? И подмигивает лукаво, прежде чем посерьёзнеть: — Я ревную, но, понимаешь, я такое придумать себе могу… на целую вселенную хватит. Поэтому я не молчу и не позволяю ревности испортить наши с ним отношения. Тем более, грех сомневаться в нашем святом Сэмми, не находишь? «Ого, — выгибает бровь Дин, — мистер трикстер сказал что-то дельное». Он помнил — марево гнева и ревности в груди, — как на Кастиэля положили глаз девушки в местном баре. И не только девушки. Кастиэля хотелось схватить в охапку, заявив, что он его родственная душа, даже когда это ещё не было истиной, и увезти далеко-далеко. Обнять и не отпускать никуда, наплевать на проблемы, охоту и предназначение. Махнуть на какие-нибудь Багамы, забыв про свой страх летать. Ключи от импалы доверить этим двоим, даже зная, что они поцарапают машину и бог знает что сотворят с задним сиденьем, которое и без того скрипит. Кастиэль сейчас про карты позабыл. Сидит на постеленном пледе, домашний и растрёпанный, невозможно не улыбнуться. Джек лежит, голову ему на колени положив. Безмятежная улыбка на его губах расцветает. Алая нить стелется алой дорожкою, так и манит пойти вслед за нею и сесть рядом с Касом. Положить ему голову на плечо. Взъерошить волосы Джека, ловя ласковые взгляды его чудесного ангела и Сэма. Дину давно пора бегать от их сына и попросить у него прощения. Может, у них получится вновь стать семьёй. Дин прислушивается — они на другом конце комнаты — и осознаёт, что Кас читает Джеку сказки. Обыкновенные. Каждое слово наизусть знакомо тем, кто вырос меж людей. Кас узнавал их постепенно, желая позаботиться о маленьком нефилиме и вверить ему чудо, простое, детское. Нежное. Его успокаивающий, глубокий голос и то, как он заботится о своём сыне, — что-то невероятное. Вставая против всего мира, Кас защищал Джека. Кас защищал их всех. — Может, поговоришь с ним наконец? — Габриэль потягивает что-то отвратительно медовое и сладкое на вид. Челюсть от одного взгляда сводит. Говорит он тихо, почти не разобрать. Да и не до них Касу и Джеку сейчас. — Хватит бегать. Не только он, злясь, видел когда-то Габриэля насквозь. Кажется, это работало и в обратную сторону. Дин на палец нить наматывает, ощущая бесконечное тепло. Не от неё — от сказочной и хрупкой картины перед глазами. Голос подашь — рассыплется. — Ты ведь знаешь, каково это — когда ты хуже своего соулмейта? Габриэль молчит, выгибая бровь. Кажется, он хочет возразить, но не решается, пряча свои колючки. Неужели решил вступиться и вслед за Сэмом читать проповеди о том, что Дин вовсе не так плох? — Я знаю, Дино, — тянет Гейб негромким голосом, и Дин проглатывает мерзкое прозвище, — о том, каково это — думать, будто никто тебя не полюбит. Но волнуюсь я за нашего милого Касси. Он беспокоится. Габриэль серьёзен. Без подвоха и вечного театра одного актёра. У него строгий взгляд, и Дину отчего-то становится стыдно. Перед кем? Перед трикстером? Обманщиком, морочившим головы людям? Бегавшим от чувств, ответственности и ангельской семейки десятки лет? Но этот Габриэль, понимает Дин, ему незнаком. Этот Габриэль, искренне волнующийся за своего брата. Габриэль, который пытается рассмешить не только молчаливого и грустного Каса, но и всех остальных. Отвлечь их от вечной боли и памяти, её мёртвого дыхания из разбитых зеркал. Габриэль — бесконечные шутки на десятках языков — и Эйлин ему улыбается. Джек, засыпающий спокойно на чужом плече, когда Габриэль забирает его головную боль. Габриэль, у которого в глазах — тысяча лет любви. — Подумай об этом, окей? — он не напирает, и Дин ему благодарен. — И если ты разобьёшь Касси сердце… — Хэй, — Дин ладони поднимает. Только нравоучений от взбалмошного фокусника ему не хватает. — Мы оба старшие братья. Мы друг друга поняли. Не без намёка. Габриэль кивает, вновь прикладываясь к бокалу. Интересно, вьётся ли у него на пальце алая нить? Сияет ли она так же бурлящей сангрией, как у Дина? В какой момент Габриэль понял, что не может бежать от своей любви и запутать нить между тысячами других? — И, Дин… Сэм умный мальчик и не ревнует меня к тебе. Дружба существует, что бы ни твердили отпетые циники. В каждом его движении — театральность и харизматичная лёгкость. Рукавом непонятного одеяния взмахнёт, будто крылом, — и всё переменится, как в сказках. Дин моргает, пытаясь остановить крутящийся калейдоскоп. Гейб ещё и бокал ему в руки впихнул. Отравить хочет? Он из рук трикстера, бывшего Локи, никаких напитков не примет. Но Габриэль уже рядом с вернувшимся Сэмом, и в каждом их касании — неизменное и нежное. Перед всеми ветрами и бурями — выстоит. Иногда Дину кажется, словно он подглядывает за чем-то сакральным и неподвластным никакой судьбе. Габриэль ловко хватает Сэма за руку, изящным движением поднося его ладонь к своим губам, и целует; и Сэм улыбается так ярко — звёзд и луны не нужно. Дин хмыкает, салютуя в их сторону медовой гадостью. Он счастлив за брата. За них обоих. Без оговорок. Как никогда не будет счастлив за себя. — Дин, всё хорошо? — негромко спрашивает Кас. От книги оторвался. Взгляд — волнение и неизменная нежность, от которой не хочется отвернуться. — Да, — отвечает Дин, — всё хорошо. И с удивлением понимает, что он не лжёт.///
Когда всё заканчивается, Кастиэль дремлет на кровати. Сэм сказал, что на спине от выжженных крыльев останутся шрамы. И — за ними придётся ухаживать первое время. Дин отбирает у него мазь и сам бережно обрабатывает тонко затянувшиеся раны. Кому ещё позволит? Сэма придётся отогнать — пусть отдохнёт. Сэм спит беспокойно, вскидываясь и просыпаясь. Дин может только молиться — кому? — о том, чтобы всё обошлось. Кас проснулся. Сэм, истративший все силы на заклинания и первую медицинскую помощь, перестал походить на бледный ходячий труп. О том, чтобы Габриэль и Джек вернулись. О том, чтобы понять: что, блять, произошло? Алая нить не даёт ответа. Они лезут в голову — посмотри на нас, Дин Винчестер, — но Дин отмахивается, не желая их знать. Кастиэль закрыл его своими крыльями от разозлённого Чака. Кастиэль стал человеком — жертва и проклятие. Судьба быстро связала их алыми нитями, как склочная сводница. В прошлый раз, когда Кас потерял благодать, этого не случилось. Дину оставалось только обзванивать всех знакомых, читать лихорадочно новости и заглядывать в лица спящих. Кажется, всё действительно закончилось, потому что мир замирает, суматошный, растерянный и живой. Когда Джек перешагивает порог, ему втягивают в крепкие объятия. — Живой, ангелёнок, — выдыхает Дин. В груди зреет нервный смех. Джек не отстраняется, и его тёплые ладони замирают на спине, а после обнимают крепче. — Что с папой? Я слышал… почувствовал… — он с изумлением смотрит на алую нить. Какое громкое заявление было: нить не видит никто, кроме наречённых, кошек, бога и смерти. Список расширяется до неприличия. — Жить будет, но... думается, человеком. Джек поджимает губы, качая головой — печаль и мелькнувшая облегчённая радость. Дин лишь окидывает быстрым взглядом — живой, цел ли, никто не тронул… Джек опускается перед кроватью Кастиэля и шепчет что-то, проводя ладонью по взмокшим волосам. Слишком рано повзрослевший ребёнок, — горечь стискивает горло — которому Дин так и не смог стать отцом. (Нити видят не только боги и Смерть — демоны перекрёстков, ехидные и скучающие, пожирали взглядом судьбу. Их любимое угощение. — Я даю тебе год. Когда Дин заключал сделку, умоляя воскресить брата, демоница прищурилась. Так ювелиры натягивают очки, жаждая рассмотреть редкий камень. — Нить, — требует она, а после приглядывается и смеётся. — Что я вижу? Винчестера обделили суженой? Поэтому ты бегаешь за каждой юбкой? Нет ничего, кроме пустоты и одиночества? — Замолчи, тварь, — еле шепчет Дин онемевшими губами. — И делай своё дело. Демоница не злится. Лишь дует губы, ёрничая: — Как жаль. Перекусывать и обесцвечивать нить — моя любимая часть. Говорят, у тех, кто продал душу дьяволу, нить выцветала на пару тонов, ломкая и обречённая; но доказать никто не мог — пустые слова и легенды, эксперименты не проведёшь. У Дина из две тысячи седьмого — пустота на руках и чёрная дыра вместо будущего. Абсолютное ничего. Истребить нечисть, спасти Сэма — больше ему ничего не нужно; спасибо и за год, мерзкая тварь… Демоница смеётся, целуя его торжествующе и зло в ответ.) Когда появляется мрачный Габриэль, Дин засовывает руки в карманы куртки, пряча первый порыв кинуться и к нему. У Габриэля на лице — беспокойство, тронутое усталостью, и расплывшийся вечерней синевой синяк под глазом. — Всё в порядке? Кто тебя так украсил? — Поговорил с папулей и тётушкой. Папа совсем отуземился и снизошёл до грязных приёмов, — Габриэль складывает руки на груди. Плечами дёргает в раздражении. — Да, семь часов, не знаю, какого чёрта ты меня звал, пока я проводил сеанс и танцевал вокруг папаши с бубном, лишь бы его угомонить. — И что он? — осторожно интересуется Дин. Надо же. Взял и поговорил. Неужели они его слушали? Архангела, который сбежал с небес давным-давно, и нежных чувств к Амаре точно не питал, а с отцом не виделся слишком давно? Глупости. Когда-то Чак искренне Дину нравился, и если — тш-ш — сравнивать его с Габриэлем, вполне ясно, в кого младший сынок пошёл. Его ум и фантазия, насмешливая улыбка — и, видимо… что-то доброе, не исчезнувшее даже от скуки и жестокости. Сказочное и волшебное, древнее и ласковое, как вечерний сумрак в беззаботном детстве. — Не тронет он вас, — вздыхает Габриэль. Истончившаяся тень себя. Он мог бы выглядеть постаревшим на сто лет, если бы ангелы могли стареть. — С отцом я ещё встречусь… Приглядывать надо за стариком. Пускай тётя Амара настучала ему по голове и сказала, что не хочет пропускать свадьбу. — Чью? — с подозрением спрашивает Дин. Господи, у них неслучившийся конец света, катастрофа и сумасбродный писатель-бог с творческим кризисом, а они всерьёз обсуждают свадьбы. Чак вписывал в жанры своих книг комедию или повёлся на фанатов? — А кто её знает? — Габриэль пожимает плечами, оседая на пододвинутый стул. Запоздалое беспокойство вползает в треснувший голос: — Гейб. Ты в порядке? — Где Сэм и Касси? Джека я видел… Винчестеры — никакого чувства самосохранения. Дин и знать не желает, откуда их семейный диагноз у осторожного и расчётливого Габриэля. Но недвижимая насмешливая маска сползает с чужого лица, обнажая нетерпеливое волнение. Дин больше никогда в жизни не станет расстраивать и критиковать писателей. Как и художников. Себе дороже. Алая нить дёргается слабо, и Дин мчится в комнату так, словно на нити висит вся его жизнь. Кастиэль кашляет. Кастиэль отстраняется от Джека и заглядывает в лицо спящего Сэма, перепуганный и растерянный. Заострившиеся черты лица разглаживаются. Сэм всего лишь спит. — Дин? — Здравствуй, мой ангел, — Дин хочется не давить тихий смешок и рухнуть где-то рядом с Касом, закрывая глаза, но он просто делает шаг к нему. — У нас разрешилась большая проблема и нарисовалась маленькая. Видишь? Кас издаёт звук, похожий на скулёж. И смотрит — то на нить, то на Дина — как на величайшее чудо света. Тусклый свет лампы обволакивает бледные пальцы, подчёркивая яркость и огненное кольцо. Кастиэль выдыхает, давясь хриплым дыханием и терпким воздухом, и Дин ковыляет в его сторону, присаживаясь рядом. В их мире обручальные кольца носят на мизинце. На одной руке алая нить, на другой кольцо — круг замыкается. — Ты считаешь нашу связь проблемой? — осторожно шепчет Кастиэль, и от его печального взгляда Дин не в силах отвернуться. Как он умеет смотреть — так? Не отводя глаз? Будто вокруг — океан и его жадные волны, и отвести от лица Дина взгляд — значит, утонуть? Дин качает головою, улыбаясь разбитыми губами: знает он перевод. Считаешь меня проблемой? Никогда, Кас. Никогда. — Ты дурак. Боже. Мне достался самый дурацкий и прекрасный ангел на свете. Джек тактично кашляет, улыбаясь; доковылявший до двери взлохмаченный Габриэль фырчит, приподнимая бровь — что без меня учудили? И после его лицо перекашивается тревогой. — Касси? Сэм? — Гейб, — шепчет через дрёму обессилевший Сэм, и когда он приподнимает голову, вырываясь из тяжёлого сна, в его блёклых глазах вспыхивают искристые звёздочки. Дин не помнит — от усталости ведёт голову — что происходит дальше. Он предпочитает сгрести в объятия всех, кто попадётся под руку. И Кастиэля больше не отпускать, разберутся после, поговорят, или он вновь сбежит — неважно, они живы, они вместе, здесь и сейчас. На последствия — совершенно плевать. Во всяком случае, пока с лица Джека не исчезает улыбка, Габриэль сжимает безвольные пальцы вновь провалившегося в забытье Сэма, и Кастиэль — живой, боже, живой, настоящий и тёплый — утыкается носом в его грудь.///
Кастиэль в ту зиму всё-таки заболевает. К чести бывшего ангела, его не пугают таблетки, горчащие отвары из трав и дикая смесь горячего молока и масла. Дин наблюдает за немым восторгом Каса из-за каждого вкуса с опасливым любопытством. Невозможный ангел. Дин за неделю учится заваривать его любимый чай, находит детективные романы, о которых Кас просит, и шипит на всех, кто повышает голос у комнаты. Шли бы отсюда… подальше. Он с радостью отгонял бы всех, кто забирает у обессилевшего Кастиэля силы. Кас смеётся молчаливо — весёлый прищур глаз. — Дин, всё хорошо. Я не устал. Не уходи. — Мне остаться? Кастиэль кивает и смотрит просяще. Замотанный в шарф, принесённый Сэмом, и грелкой в виде чёрной кошки, которую на пару с Габриэлем притащил Джек. Кажется, из болезни Каса устроили целое событие — и Дин понимает, почему. Человеческий организм выкидывает странные вещи. К больному ангелу умудряется заглянуть и встревоженная Эйлин, и умудрившаяся невесть как к ним выбраться Ровена. Последняя заявляет безапелляционно, что ей нужна книга от Сэма, но уходит с пустыми руками и всё равно довольная, а поругавшимися из-за книги они с Сэмом не выглядят. — В ад не собираешься, Кас? — ласково интересуется Ровена, и Кастиэль мотает головой. — Отлично. Тебе ещё терпеть общество Винчестеров, искупая свои грехи. О чём они беседуют полчаса — неизвестно. Ровена выпроваживает Дина за дверь с неизменно-важным видом; и, возвращаясь, демонстративно фырчит. — Вы сплетничали за моей спиной? — Дин в тот момент складывает руки на груди, хмурясь. — Нет. У Кастиэля всегда слишком честные глаза. Дин улыбается: он счастлив, что у Каса есть родные. Они все искренне волнуются за него, пускай старушка-смерть обходит их стороною. — Что, несладко болеть? — Простуда входит в общечеловеческий опыт, — серьёзно заявляет Кастиэль, — и я счастлив его приобрести. Вот загнул. Дин краем глаза на гнездо из одеял и пледов смотрит, хмыкая с нежностью. Почти нетронутая коробка конфет, пара романов Агаты Кристи, и неизменным микстейп, с которым Кас не расстаётся. Хранит. На кровати Кастиэля сейчас — бардак, и Дин раскладывает все вещи по местам, помогая убраться. У самого Дина в комнате не лучше. — Я благодарен за твою заботу, Дин, — произносит Кас, умудрясь поймать его за руку. — Я боялся, что стану тебе обузой, но ты… спасибо за твою искренность. Умудряется Кас сказать что-то, от чего у Дина слова разбегаются, никаким сачком не поймаешь. Можно лишь рядом сесть, не боясь заразиться, одеяло подправить и руку не отнять. — Ты не обуза мне, Кас, — произносит Дин как можно мягче, хмыкая. — Прости за ту историю. От меня ты действительно не избавишься, даже если искупишь все свои грехи. — Я и не желаю от тебя избавляться, Дин, — имя хрусталиком во рту перекатывается. — Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобою. Много ли у тебя опыта, прекрасный ангел? Ты, правильный и послушный воле небес, вытащил праведника из ада. Ты полюбил грешника. Ты испачкал свои крылья об него. Судьба связала тебя с ним, не давая выбора. Дин сглатывает колючий комок в горле. Боже. Алая нить намотана на их руки почти так же, как в тот вечер. У Кастиэля дрожат тёмные ресницы. Поцеловать бы его веки. С Касом только так и можно — бережно и со всей осторожностью. За маском бесчувственного ангела таилось самое любящее существо на свете. Дин никогда его не сможет заслужить. — Ты спас меня, когда я потерял крылья. Я помню, как ты держал меня за руку. — Спас? Значит, слухи не лгут, а я впервые рад тому, что оказался в дураках, — Дин рассеянно гладит ладонь большим пальцем. — Помнишь? Ты валялся в забытье, Кас. — А ты пришёл и спас меня из тьмы, — улыбается Кастиэль. — Я потянулся на твой зов, Дин. На твою веру и тоску. Она меня вывела. Он нежно гладит алую нить — крошечная змейка, прильнувшая к ним. Ариадна спасла Тесея, и алая нить вывела его из лабиринта. Ходят легенды, что тогда и родилась любовь, которая продолжила жить, несмотря на предательство. Бессмертная и гордая. Кастиэль спасал Дина тогда, когда и представить себе не мог, из непроглядной тьмы. Она покорно ждала много лет и мгновений. И отступила, когда в ад спустился ангел ослепительнее и светоноснее утренней зари. — Как и тогда, когда Небеса приказали убить тебя, — тихо произносит Кастиэль. — Я помню. Ты умолял меня вернуться. Говорил, что я нужен тебе. Ты спасал меня столько раз, Дин. — Тогда между нами не было красной нити. Кастиэль улыбается. Будто нечто большее знает. Будто Дин вновь ляпнул несусветную глупость, и терпеливый ангел зачерпнул из колодца ожидания ещё немного. — Я люблю тебя. Он закрывает глаза, откидываясь на подушку, усталый и спокойный. Ему и ответа не нужно. Словно бы он сказал ожидаемую данность. К этому следовало быть готовым, но Дин, один из лучших охотников Америки, парень, переживший кошмар наяву, не готов. Он облизывает губы, рассматривая Кастиэля. Алая нить не дарила гарантию романтических отношений. Подчас она соединяла братьев и сестёр. Наставников и учеников. Лучших друзей. Платоническая связь устанавливалась реже, но даже религия в подобных случаях не настаивала на браке. Когда-то Дин думал — последняя хватка надежды, — что ему предназначен Сэм. Его младший брат, которого он будет оберегать, забыв о себе. — Дай мне время, окей? Кас, я... — Ты почитаешь мне? — мягко прерывает его Кастиэль. — Сэм предлагал, но я хотел бы послушать тебя. Твой голос. Его взгляд спокоен и дарит странным образом надежду. — Веревки из меня вьёшь, — бормочет Дин. — Простуда, а сколько драматизма… И всё-таки он кивает Касу с благодарностью и лёгкой ухмылкой, пряча облегчённый вздох, когда тянется за книгою. Надо же. Он помнил, как зачитывался ими в юности — тайком от Сэма, отца и кое-как в перерывах между охотой, по странице в пару дней. Зачитывался — смешное и грустное слово. Он сам не понимает, почему открывает роман и, откашлявшись, начинает негромким голосом и в чуть насмешливой манере. Почти так же, как читал когда-то крошечному Сэмми сказки.///
Кас совсем недавно заснул, пристроившись у Дина на плече. Такая картинка — не оторвёшься. Детектив оставлен, и последние десять минут Дин, решившись, рассказывает Кастиэлю историю, которую сочинил много лет назад для Сэма. Она не желала уходить из его головы целую вечность. Однажды на белом свете жил мальчик. Он желал быть героем, боялся стать монстром, и не было на его руке драгоценной нити, на душе — ничего, кроме любви. Он ошибался, плутал в потёмках, пытаясь найти свой путь; но всегда сражался за тех, кого любил, не давая чужому теплу погаснуть. Однажды мальчика забрала тьма. Вечный ад. Не было у него алой нити, чтобы выбраться из мрака, и голодная пустота разъела его грудь и украла душу, погрузив её в вечный лёд. Тогда все, кто любил его, сняли с рук своих алые нити и соткали из них плащ. Одно касание к нему было теплее солнца и ласковее поцелуя родной матери. Они отыскали его, ослепшего и несчастного, и накинули плащ на плечи; и тьма отступила, и он нашёл путь домой. — Ты удивительный, Дин, — кажется, словно Кас не дышит все эти мгновения. Ловя и вслушиваясь в каждое слово. — Красивая сказка… Сколько тебе было, когда ты её сочинил? — Лет восемь, — пожимает плечами Дин, фыркая. Скажет ещё, волшебная, но в груди теплее становится. — Сам понимаешь, отец на охоте, а Сэмми уложить надо. Вот и придумывал… Рад, что ты оценил. А Кастиэль на него всё равно смотрит так, будто Дин для него — целый мир и волшебник, сотворивший чудо. Даже неловко. Дин непослушные волосы Каса ерошит, не сдержавшись. — Я могу рассказать её Джеку? Ему понравится. — Я сам ему расскажу, — отвечает Дин, помедлив. Пора перестать бегать от их маленького нефилима. Кастиэль кивает и выдыхает сонно, прикрывая опухшие от болезни и бессонницы веки. Ему было не заснуть, но просить посидеть с ним Кас не решался. Пускай сейчас засыпает. Тусклые светильники крутятся, сонно щурясь и мигая, над их головами. От Кастиэля пахнет мятой, лекарствами и домом. Дин выжидает, пока дыхание не станет мерным, без болезненного хрипа, и осторожно выползает из кровати, укладывая Кастиэля на подушку. Тот снова впал в забытье — здоровый сон, после которого ему станет лучше. — Знаешь, Кас, — шёпотом произносит Дин. — Эта сказка не про человека, а про одного маленького ангела. Отчаянного, синеглазого и любимого всеми нами. Он обводит быстрым взглядом комнату. Фотографии, бессчётные фотографии. Сам додумался вручить Кастиэлю фотоаппарат: любуйся теперь на своё лицо со всех стен. Не только своё — улыбающийся Сэм, счастливый Джек, Эйлин, Габриэль и даже Клэр со своей девушкой. Их семья. Он выходит из комнаты, притворяя за собою дверь.///
— Пока я не забыл. На повестке дня вопрос: откуда у нас чёртово фортепиано? Оно никому не мешало, бункер и без того огромный склад всевозможных вещей, но Дин, натыкаясь впервые, разглядывает его с изумлением. Кому только понадобилось? Ни за кем музыкальных склонностей он не замечал. Хотя и Сэму, и Кастиэлю нравилась музыка… Дин подумывает даже поднакопить денег и махнуть на скучный оркестровый концерт. Кас оценит, он уверен. — У нас боги из машины и рояли из кустов? — Надеюсь, ты не собираешься его выбрасывать, — Сэм полошится, захлопывая очередную магическую книжку. — Мы с Гейбом заберём. — Зачем оно вам? Дин не перестаёт удивляться. Мир определённо сходит с ума вслед за своим создателем, иначе и не объяснить всё то, что он узнаёт о других и самом себе. Габриэль, далёкий от искусства (далёкий ли?), никак не представляется ему играющим на фортепиано. Сэм улыбается с мягким и чуть сонным прищуром: — Гейб играет с тех пор, как фортепиано изобрели, — Дин давно не слышал в голосе брата такой тихой и спокойной радости. — Не для широкой публики. Хотя он пару раз давал концерты, когда изображал музыканта. — Дай угадаю, было удобно отслеживать мерзавцев среди слушателей? — хмыкает Дин, но подтрунивать над братом и Габриэлем его не тянет. Весьма удобно, и… пожалуй, хоть кто-то ангельской братии должен оправдывать связь с искусством. — И это тоже, — Сэм на смешок не обижается, плечами пожимая. — Может, однажды я уговорю его сыграть ещё перед кем-то… До того, как мы начнём играть вместе, в четыре руки. Он уже несколько месяцев меня учит. — О, — Дин выгибает бровь. — Я и не знал… Вот где ты вечно пропадал. Что же, Сэмми, ты всегда был романтиком, я не удивлён. Сэм ведёт плечом, пряча взгляд и широкую улыбку; в нём словно искра загорелась с тех пор, как вернулся Габриэль, и в их сверхъестественном мирке воцарилось затишье. Дин не мог за него не радоваться. Он долго сомневался в том, что между его братом и трикстером есть нить. Связывать скромника Сэма с взбалмошным и ветреным Габриэлем — не лучшая затея. Но когда Чак не любил над ними посмеяться? — Можем сыграть вам с Касом, — подмигивает Сэм. — Потанцуете? — Может, и потанцуем, — неопределённо тянет Дин, увиливая. — И куда вы свою игрушку забирать собрались? Сэм мнётся. То ли тени играются, то ли он мрачнеет. Сомнение и страх — вприпрыжку. Почему-то Дину кажется, что ответ ему не понравится. — Конечно, это случится не в ближайшее время… Мы с Габриэлем сами ещё не уверены… Дин, — Сэм выдыхает. — Я хотел бы уехать с ним. Может, через пару лет у меня появится ещё один дом. Свой дом. Не только наш бункер и охотничья жизнь. Наверное, таким серьёзным решениям следует удивляться сильнее, чем забавам и музыке. Дин издаёт придушенный смешок. Не то чтобы он не ожидал. — Мне надо выпить. — Дин, — Сэм подскакивает, словно стараясь брата опередить, хотя Дин ещё даже не дёрнулся. — Я понимаю, как это звучит. Но я не собираюсь бросать тебя. Обещаю, что никогда тебя не оставлю. Но мы с Гейбом… Мне хочется быть рядом с ним и попытаться построить что-то новое… не здесь, не после того, что было. Я не предаю тебя своим счастьем. — И кто из нас додумывает за других, Сэмми? — хмыкает Дин. — Я рад за тебя. Правда. В этот раз он не прячет ни слова лжи за бодрым голосом. Он не может брата осуждать. Сэм имеет право быть счастливым. Не зависеть от него. — Вряд ли Гейб утащит тебя жить в Норвегию или Индию, так? Хотя… Он может, чтобы поиздеваться и заставить меня разориться на авиабилетах. — Дин, — облегчение и сияющая радость. Что он себе надумал? Какую реакцию вообразил? — Конечно, нет. Пусть он и предлагал показать мне все царства земные… Всё хорошо. Дин не потеряет его. Всё изменилось, и кроме машины, отца и брата у него есть те, кто больше его не оставит. У него есть Джек и Кастиэль. Джоди и Донна. Сэм не уходит, стирая свои следы, не оставляет его с развороченной грудью. Всё хорошо. — Искусителем точно был не Габриэль? Бумажку из шляпы не вытащил, когда роли распределяли? — фырчит Дин, игнорируя тупое и тянущее в груди. — Вперёд и с песней, Сэмми. Он из две тысячи пятого не поверил бы, что отпустит брата. И что они смогут обняться — просто так, без повода, не на грани смерти. Обняться на несколько ударов сердца, замерев. — Только без белого заборчика вокруг дома. Я перестану тебя уважать. Сэм смеётся — его смех касается ласково ушей — и смотрит с бескрайними теплом и заботой; так, как умеет только он и никто больше. — Никаких белых заборов, обещаю. И, Дин… — от его серьёзности не сбежать, как и от назойливой заботы. — Позволь быть счастливым и себе. Дин открывает рот и застывает так, не выдавив даже привычного «я в порядке». Он никогда не мог себе этого позволить. Сэм ответа не требует — хоть чему-то его глупый младший братец научился — и кивает серьёзно, отправляясь на кухню за пивом. Им всё ещё надо выпить. Может, вместе — неизменное спустя годы.///
Чего хочешь ты, Дин Винчестер? Один вопрос, один ответ, одна попытка. Я хочу быть полезным своей семье. (Ласковая улыбка матери с фотографий; Джоди и её заботливое касание к плечу; язвительная и ершистая Клэр, лишь бы перепалками кидаться и под руку влезать; Джек позволяет его обнять; Кастиэль, рассказывающий истории, бесконечный свет, который не сожжёт его в своих лучах.) Я хочу быть любимым — и любить в ответ.///
Дин умирал столько раз, что читателям написанных Чаком книжек пора играть в дринкинг-гейм. Между небом и землёй нет справедливости, потому что однажды Дин успел выхватить взглядом чужое предназначение — единственный раз. Немногие смертные удостоились чести. Небо прошили алые нити, уходящие водопадами вниз. Неразрывные после смерти тех, кто был навеки разлучён. Говорят, истинно любящие в раю разламывали боль чужого ада, как краюху хлеба, и оставляли кусочек себе — железо, пепел и соль во рту. Любовь и справедливость тянутся друг к другу — и не встретятся никогда. Никогда прежде Дин не презирал чёртового бога сильнее.///
— Знаешь, Сэмми, — говорит Дин, когда сидит с братом под одеялом ночной сырости и тумана. На юге Канзаса тепло, хотя севернее всё засыпает снегом. От глобального потепления не сбежишь. — Думаю, эта нить ничерта не значит, если ты по жизни придурок, который портит всем жизнь. Не всё предначертано, так? Любовь не лекарство, не панацея. Был тварью — никакой соулмейт тебя не исправит и не полюбит просто за нитку на пальце. Но Кас навсегда ко мне такому привязан, как ни крути. Сэм улыбается — мягкость и забота в глазах; Дин может предугадать «не наговаривай на себя» и очередные философские разговоры, но тот молчит, позволяя продолжить и вверить устало-смешливое: — Хотя… у вас с Гейбом всё сложилось, пусть он та ещё заноза в заднице. Смотрю на вас, голубки, и сладкого в жизни больше не хочется, — и серьёзнеет. — Я рад за вас. Сэм тихонько смеётся и улыбается на подозрительный взгляд: — Дин, Габриэль не мой соулмейт. — Что? Нет, какого всё-таки чёрта? Наверное, у Дина совершенно ошарашенный вид, потому что у Сэма, кажется, сейчас щёки треснут прямиком по контуру солнечных ямочек. — Подожди, серьёзно? Я думал… — А я хоть раз называл его соулмейтом? Нет. Никогда. Ни в разговорах, ни за глаза. Дин замечал, как Сэм смотрел на смеющегося мистера трикстера с бесконечной нежностью, Дину самому улыбаться хотелось глупо, и потому он ворчал, лишь бы сентиментальным дураком не показаться, тем более рядом с Гейбом; просто он знал, что его брат рядом с ним светится и готов перевернуть весь мир. — Моя соулмейтка — Эйлин, — продолжает спокойно Сэм, и Дину снова остаётся выдать красноречивое «о». — У Гейба нет соулмейта. У ангелов их в принципе не бывает, разве Кас не говорил? Эйлин Дину искренне нравится — отчаянная храбрость, находчивость и доброта; и потому он сейчас глупо моргает, соображая. Сэм допивает чай — аромат мяты и зверобоя — и греет озябшие пальцы о маленький термос. — Я не понимаю, — произносит Дин. — У тебя есть соулмейтка. Чудесная девушка и охотница. Вы отлично общаетесь. Ты всегда мечтал о том, чтобы обрести семью. Чёрт, я даже думал, что тебя с твоим наречённым можно поместить на обложку журнала. Счастливая семья. Мечта всех людей мира. Почему Гейб? Теперь настаёт пора удивляться Сэму. Его лоб прорезают морщинки от нахмуренных бровей: — Потому что я люблю его, Дин. Разве этого недостаточно? Ни капли — ни одной капли — сомнения на серьёзном лице. Где тот мальчишка, который в детстве восторженно прожжужал Дину все уши про соулмейтов? Который — детская мечта себе домик из одеял и подушек построила — с горящими глазами верил, что однажды у него будет любовь — невыразимая и прекрасная — у него и у Дина. Верил за двоих, храня эту веру даже когда ни на что хорошего надежды не осталось. — Ты был отпетым романтиком и мечтал найти свою любовь, вот я и подумал… — Дин, — Сэм улыбается так всегда, когда его брат морозит очередную глупость, Джек колдует с восторгом тончайшие и красочные иллюзии, а Габриэль держит его за руку. Дин знает эту улыбку и этот взгляд. — Я нашёл её. Я люблю Габриэля всем сердцем, а Эйлин замечательная подруга и очень мне дорога. Она рада за меня. Вот оно как — добровольно нить красную с пальца снять и выбрать не своего соулмейта; в конце концов, кто говорил, что любовь — о романтике, домике с белым забором и печати одобрения от вселенной? Дин знал это всё, но от Сэма — от его мечтательного младшего братца — подобного не ожидал. — Ясно, наш жизненный саундтрек — музыка для драки с судьбой. Угораздило же тебя… да ещё и в нашего мистера фокусника. Сэм смеётся мягко, доставая из своей сумки клетчатый плед и накидывая на плечи брата — изо рта вырывается морозное облачко. Заботливый, как всегда. Искренний. Пока плед достаёт, из сумки выглядывает упаковка печенья, которую наверняка Габриэль и подкинул — Гейб часто ему что-нибудь оставляет. У них — целая история, о которой подчас так хочется расспросить. Дин смотрит на него и понимает, почему ни разу даже не усомнился в том, что они с Габриэлем соулмейты: столько в них — и моментах, которым он стал невольным свидетелем — было любви. Эти двое обвели вокруг пальца вселенную, обернули её красной ниточкой, которая не была им нужна. — Кас знает? Про то, что вы, ну… — Конечно. Они с Гейбом вечно шепчутся, ты заметил? — Опять храните от меня секретики, — бурчит Дин и с недовольством замечает, — вот чьё пагубное влияние на Касе. Он никогда не признается в этом и спрячет вновь всё за игры с колкостями и молчание, но когда Кас неуверенно улыбается на шутки Габриэля и следит внимательно за его фокусами, Дин готов примириться со всей несправедливостью мира, лишь это длилось вечно. — Знаешь, сначала я думал, что он очередное свалившееся тебе на голову проклятие. А оказалось, что ты его выбрал сам, непослушный мальчишка. Придётся всё-таки давать благословение, раз всё так серьёзно, м? Место шафера, надеюсь, никто не занял. — Если захочешь, то я буду счастлив, — тихо отвечает Сэм. — Договорились. У них с Сэмом разделённое — искренний разговор, будто не было недомолвок и пепельных лет за плечами, звёздная ночь над тихим лесом, и термос с отвратительным чаем, который всё-таки Дин пьёт и даже не морщится от горечи на языке. — Сам знаю, что должен с Касом поговорить, — ворчит Дин недовольно. В тёмной лужице чая на дне термоса плавают звёзды, похожие на сброшенные в реку листья. И — тоскливое — вырывается: — Думаю, ему стоит взять пример со старшего братца и выбрать кого-нибудь… получше. Если у Каса есть выбор — у всех в мире он есть, — он не пожелает остаться с тем, у кого нить на изрезанных пальцах была выпачкана кровью. Дин держать его рядом с собою не станет. Даже в законодательстве США утверждено (и религия с её косными взглядами была вынуждена признать): никто не имеет права на принуждение и шантаж своих соулмейтов. Нельзя давить на них, заставлять вступать в отношения или брак без добровольного согласия. Это осталось в прошлых веках и, конечно, в консервативных взглядах. Каждый способен отказаться от связи со своим соулмейтом, и Дин не был больным ублюдком, давящим на чужие чувства. — Просто не хочу, чтобы он вновь страдал из-за меня, ясно? Со мной… сложно, Сэм, ты знаешь. И я не хочу никого ранить сильнее. Кас заслуживает счастья. Чернеющее небо похоже на опрокинутую чашку моря. На небесах только и разговоров, что о мятежнике-ангеле, который разорвал всю паутину времени, потому что человек потянул его за тонкую алую нить. — Кто сказал, что он не может быть счастлив рядом с тобой, Дин? Он выбрал тебя. Дин отчаянно желает верить, что может. В конце концов, Кастиэль улыбается и вслушивается в его простые истории, совсем забывая о том, что сам видел весь путь человечества. Слушая так, будто ему действительно интересно. — Это судьба заставила его выбрать меня. — Ты дурак, Дин, — ласково отвечает Сэм. — Ты заботился о нём. Ты показал ему красоту нашего мира. И хитринка в глазах пляшет, как у чертёнка, — чертёнок и есть, Дин пихает его с возмущением в бок и бормочет «кристо», и Сэм шипит, недовольство изображая. Может быть, Кастиэль действительно выбрал его не потому, что его когда-то небеса отправили в ад, и дремлющая связь позвала его за собою, вверяя Дина. — Я хочу, чтобы ты был счастлив. — Взаимно, Сэмми. Сэм ловит его взгляд и салютует термосом, предварительно отобрав. Хватит с Дина горчащей гадости — она странно развязывает язык. — Береги его. Если любовь — это обещание, то Сэм, кивающий со всей забавной серьёзностью, его сдержит. На собственном пальце с загрубевшей кожей нить подрагивает мелкой дрожью, и Дин прикрывает обожжённые усталостью и бессонницей глаза. На отпечатке под веками ему вновь улыбается Кастиэль; и Дин почему-то не сомневается в том, что тот сейчас, за пару сотен миль отсюда, продолжает по привычке сидеть у окна, подтянув на холодном подоконнике озябшие ступни и рассматривая звёзды на незастеленном тучами и туманом небе. Тоскующий по чему-то непостижимому и далёкому. Дин прижимает палец к губам, и ему чудится сладость и горечь. Запах специй и свежей мяты. «Спокойной ночи, Кас», — шёпот тонет в зажатой между пальцами нити, и та вновь тихо дёргается, живущая сама по себе. Весточку отправляет, звенит, перекатываясь, капельками дождя, дикого мёда и дрожанием ветра. Дин почему-то хочет верить, что Кастиэль услышит его, где бы он ни был.///
Правило второе: не ходи на охоту один, если не желаешь повысить шансы погибнуть. Правило первое: никогда не верь тому, что тебе стремится внушить нечисть. Дин нарушает оба. Нелепейшая судьба — одолеть бога и, как никогда желая жить, напороться на ловушку обыкновенной нечисти. Дин облизывает разбитые губы, давя надрывный смешок, — интересно, когда Сэмми догадается, куда мог вляпаться его брат, от его тела что-нибудь останется? Задержаться на юге Канзаса, отпустив Сэма по его загадочным делам, оказалось дурной идеей. — Что бы мне ни сказали — да пошли вы. Кастиэль оторвёт ему голову, если опередит прочих кровожадных тварей. В этом весь Кас — отчаянная храбрость и готовность следовать до конца, — желающий уберечь его; критикующий планы, смотрящий с молчаливой тоской и поджимающий губы. Рано тебе умирать, Дин Винчестер. Не для того он его спасал, чтобы Дин разменивал себя на судьбы других. Однажды Кастиэль забрал его жизнь и душу, обхватил крыльями и ладонями и укутал теплом крыльев, пылающих подобно чёрным угольком, и вложил обратно в грудь Дина, согрев, как греют руки на морозе родным дыханием. Вложил, наполнив любовью до краёв. — Идут годы, развития персонажа не произошло, — разочарованно поют ему на ухо, опаляя гнилью, запахом крови и смерти. — Слепое желание пожертвовать собой, потому что иначе великолепный Дин Винчестер не умеет. Раньше играть с тобою было веселее. Шею жжёт от острого и кусачего жара, и по коже стекает алое тонкими ручейками, движение глубже и злее, и они превратятся в реку. Дин прикрывает глаза, пытаясь не дышать. Он не может погибнуть так глупо. Не может погибнуть, блять, сейчас, когда впервые сумел не разломать то, что имел. Когда-то Дин умирал, думая, что спасёт мир: пусть ничья алая нить вовеки не почернеет и не разорвётся, и врата ада захлопнутся навсегда, и демоны не украдут яркие краски. Когда-то Дин умирал, надеясь, что брат проживёт жизнь за него. Но жить за кого-то другого — худшее проклятие из возможных. — Ты всё такой же мальчик, блуждающий во тьме, который топчется на одном месте. Где твой ангелочек и его сожжённые крылышки? Присматривал он за тобою, как в маминых сказочках, и что вышло? Какой толк для тебя и него? Дин столько раз отталкивал от себя других, желая их уберечь. Желая уберечь и Кастиэля, сохранить его тёплые крылья и свет в глазах, чтобы земная жизнь не испачкала его людской грязью. Получилось ли у него? (Мама, чьи кости объедает пламя, безвольный крик; огонь, сжирающий её, огонь, вырывающий чёрные перья Кастиэля, огонь на руках у Дина, огонь под хрустнувшей подошвой, огонь погребальных костров, огонь за его спиною и в каждом касании — жидкое золото.) Он привычным жестом выворачивает руки, пытаясь выкарабкаться, и смеётся глухо и зло. Оскал зубов перед ним почти нежен. Правда в том, что Дин никогда не хотел умирать. Правда в том, что он никогда не считал себя заслуживающим спасения. (Прищур застывших глаз, птичий наклон головы, искренность и недоумение — от самого чистого существа: «Почему ты считаешь, что не заслуживаешь спасения?» Их история началась с того, что Дин вонзил в грудь Кастиэля нож. Ничего, кроме иронии и боли в их пути не было.) — Ну и кто тебя выберет, маленький заплутавший мальчик? — Слишком долгая речь, тварь. Пальцы сводит нервной судорогой, и он дёргает мизинцем. Жаль, что к нити не привязан колокольчик. (Он помнит: ему восемь, Сэму четыре, и они пытаются соорудить сигнализацию — нитка и обронённый кем-то в номере колокольчик; он помнит: Кастиэль приходит всегда, когда Дин его зовёт, против воли небес, против воли отца, отсекая себя от паутины предначертанных созвездий и выбирая его. Может быть, алую нить они с Кастиэлем свили сами.) Дин прикрывает измученные глаза. — Слишком долгая речь, — холодно чеканит голос Кастиэля от двери, — я согласен. Дурное клише для любого фильма. Мелькнувший серебряный клинок — взметнувшийся во тьме сарая месяц, — силуэт Сэма за его спиной; чужой удар, рывком толкнувший его в стену; и дикая боль, пробившая спину. Кастиэль слышит его, Кастиэль держит оружие — ветхозаветный ангел, спустившийся на землю карать грешников, — и человеческие руки его больше не дрожат. Кас никогда не дрогнет. «Это мой ангел», — c гордой радостью решает Дин — его жизнь комедия даже перед потенциальной смертью — и, задыхаясь, тонет в нахлынувшей тьме.///
Мрак проводит липкими пальцами по его лицу. Дин не то что ног, всего тела не чувствует; он приходит в себя кривыми урывками, и ураган тут же уносит в сторону Сэма и взволнованное лицо Кастиэля. Чужие слова приглушают и ставят на абсолютный ноль ноль. Он помнит мельком запах спирта, бинтов и неизменных целебных травок Сэмми, в какой последовательности, не разберёшь. Тепло, обвившее пальцы, и ускользающую боль под чужой шёпот. — Только не в больницу. — Дин, — шикает Кастиэль, и его дрожащие ладони на плечах, на сердце, на щеке, стирают высохшие следы слёз, не поймаешь, не уследишь, — помолчи. — Окей, я тебя люблю, — усмехается Дин онемевшими губами. Спину и грудь саднит. — Всё ещё молчать? — и, застывшее лицо видя, на попятную идёт. — Хорошо, мистер доктор, молчу. Но забытье утягивает его к себе, волоча за собою алое и тёплое присутствие чего-то родного. Накрывающее ласкою, подобно невидимому крылу. Засыпай, засыпай, не плачь больше, я приглядываю за тобой. Я обещаю не оставлять тебя. Дин позволяет себе Кастиэлю поверить. Картинки похожи на искристый калейдоскоп. Под веками — настоящий пожар. Дин из тьмы выкарабкивается, он упрямый и сильный, но ни слова сказать не может, и послушно пьёт гадость, которой поит его Кастиэль. Любой кошмар рядом с ним становился терпимее. — Ты охотился, не предупредив никого. Истощение. Потеря крови. Ушибы и внутреннее кровотечение, — пальцы Каса застывают на мокром лбу. Невообразимо ласковые даже сейчас. Кастиэль выговаривает ему за неосторожность в сотый раз — и раздражения это не вызывает. Больше нет. — Ты чуть не налетел на арматуру. Дин… не уходи от нас. Не убегай, прошу. Душащий смех сдержать не выходит, но платить на него колкой болью в груди Дин готов сполна: арматура? Серьёзно? Уровень иронии и жестокости Габриэля в тот-день-который-нельзя-называть. Интересный получился бы финал… Чак не пережил бы ещё одну встречу с Бекки, прочитай она подобное. Не стану, Кас. Убегать не стану, ни от себя, ни от прошлого, ни от нити на пальцах, она и ты находит меня везде, где бы я ни был. — Как ты нашёл меня? Тем более, так вовремя? — Почувствовал беду, — серьёзно произносит он, — позвонил Сэму. Вместе отследили твой телефон. Нить помогла… — Блин, с нитью никаких спутников не надо, замена современных технологий… С какой скоростью ты гнал по трассе, тебя уже объявили в розыск? — Тебе лишь бы смеяться, — вздох Кастиэля — волнение, досада и бесконечная нежность. — Засыпай, Дин. Я приглядываю за тобой. Дина тянет приподняться на кровати, открыть рот, но марево лекарств сводит истощённый организм с ума; Сэм и Кастиэль его снотворным напичкали или Джек постарался… Раньше тяжелее приходилось. Дин от своей новой выдержки не в восторге, но целующий веки сон его не спрашивает. Джек приходит — картинка перекатывается солнечным шаром по чёрному покрывалу — и садится рядом. Его ладонь — краешек солнечного в тьме комнаты. — Я же не умираю, что за драму вы здесь развели, — бормочет Дин. — Но раз вам так нужен спектакль с моими драматическими страданиями… Джек улыбается, — невесомая загадочность — и в улыбке мелькает что-то озорное и ласковое от Чака Ширли в прежние времена. Или от затейника Габриэля. Или же от Кастиэля — мягкость, понимание и доброта, — перенятые от него и от Келли. Кас прекрасно воспитал своего сына. — Хэй, ангелёнок, — шепчет Дин, — прости меня. Нет, в самом деле, раньше его выдержка была лучше. Валяться в кровати без дела — даже если делом был просмотр хорроров и комедий — непозволительная роскошь. Но оно того стоит. Наверное, оно того стоит, потому что смеженные ресницы позволяют увидеть, как Джек кивает. Позволяют увидеть Сэма, сгорбившегося на краю кровати и клюющего носом. Выловить почти не отходящего никуда Кастиэля, взъерошенного до невозможности. Рыжее пламя, мелькнувшее у двери — Ровена, не терпящая нежностей и сентиментальности, суёт нос в его комнату и ехидно интересуется состоянием прославленного охотника, на что Дин из вороха покрывал вяло показывает ей большой палец. Забавно… Вновь за книгой сюда и с пустой сумкой — прочь? Ведьма кривит алые губы, фырчит, что у Винчестеров простая простуда или переутомление — раритет, точно не проклял кто, дорогой? — Никаких проклятий, — качает головой Кас. На веках наливается усталая синева. — Мы бы заметили. Дин ворчит, что он всё ещё здесь и рот ему не успели заклеить, но Кастиэль умудряется заткнуть его своей ласковой улыбкой и укоризненным взглядом. Подлый приём. Дин сопит обиженно, но замолкает под насмешливым взглядом Ровены. Лисий огонь в бесовском взгляде слишком ему знаком. — Как жаль, вновь никакой работы, — притворства во вздохе не занимать. — А я бы разобралась с любым колдовством за бутылочку вашего чудесного виски… За него можно и душу продать, — Ровена подмигивает и хватается за локоть хмурого Сэма. — Угостишь уставшую даму, Сэмюэль? Страдальческий взгляд брата неописуем. Кастиэль непонимающе хмурится: подколка Ровены ему непонятна. Сэм готов на небеса взвиться от своего полного имени, и Дин глухо смеётся, когда дверь тихо закрывается. Он вовсе не против, чтобы Ровена забегала к ним и в святую святых — комнату Дина. Он вовсе не против, чтобы Сэм распивал с нею виски, не боясь отравы, проклятий или очередных хитроумных козней. Он вовсе не против, чтобы они все были рядом. Видели его слабость. — У нас домашняя ведьма есть, в услугах её величества не нуждаемся. — Она действительно беспокоится, — пожимает плечами Кастиэль, поправляя одеяло. Иногда он кажется мудрее всех живых. — Мы все. Дин проглатывает горячий и липкий комок. Скребущая на задворках души тьма затихает. Он нужен. Нужен после всего, что происходило. Нужен с едкой кровью на руках. Нужен — впервые не за что-то, не ради сделок и выгоды, нужен не потому, что выбирать не из кого. — А ты сильнее всех, видимо. — Согласен соревноваться за твоё внимание, — лёгкая улыбка трогает чужие губы. Вечно Кас ляпнет что-то такое, от чего сердце сожмётся в камень, сточённый водой, кровью и ласковыми касаниями. И ведь без всякого умысла, без манипуляций чувствами — просто потому что Кастиэль такой… Такой. — У тебя первое место. Кастиэль вместо ответа склоняется, целуя Дина в колючую щетину на подбородке. Его губы сухие и чуть шершавые — зажившие ранки всему виной. Вечно губы кусает, глупый. Невыносимый. Любимый до невозможности. На стыд сил не остаётся. Алая нить переливается тысячами тёплых вспышек. Тысячами алых вспышек: чужой переливчатый смех; скользящие ноты, которые разбиваются о грубые стены; кто-то в глубине дома фальшивит так, что Дин с ужасом зажимает уши подушкой и пытается сбежать в очередной сон или красочные фантазии. Тысячами алых вспышек: Эйлин подкрадывается бесшумной охотничьей походкой, и пальцы нашаривают нож, замирая, когда Дин осознаёт, что опасности нет; его вновь пришли проведать. Сэм выслушивает, терпеливый, обвинения из-за снотворного; Гейб фырчит, возмущённый: «Ты до этого не спал трое суток, Винчестер, Касси проболтался. Радуйся, что живой и без слитой концовки в стиле книжек моего папаши». Кастиэль — его мягкие касания, глубокий голос, когда он читает Дину вслух, его слова, вынимающие из груди дыхание и сердце, — и его бескрайняя любовь. Нить, соединившая их, не кажется проклятием. Нить, соединившая их, самый заветный подарок на свете, на который Дин не смел надеяться. Он не думал, что сможет жить без вечного страха и гнева, выжигающего всё внутри. Чёрной пустоты и её гнилых пальцев. Кастиэль рисует на пепелище сожжённые мосты, обугленные крылья и алые маки, рождённые из крови, огня и любви. Дин фырчит на чужую заботу. Они носятся с ним, как с хрустальной вазой, но в этом нет ничего унизительного. Больше нет. Они всегда были готовы его спасти — и ему остаётся принять чужое несмело-любящее. Мальчик, переживший ад, жмурит глаза, утопая в тепле. На его плечах — алый плащ, сотканный из нитей всех, кто его любил. Кто разыскал мальчика в темноте. Алый плащ, так похожий на бежевый плащ ангела, который спустился в ад его спасти.///
Снежинки тают на коже, белоснежная мошкара. Дин подставляет лицо разлитому молоку облаков на безмятежном небе. Рождество скоро. Любой удачному снегу порадуется — в омертвелой и чёрствой душе взрослого найдётся место детской вере в чудеса. Может быть, снег действительно был чудом; Дин видел, как снежинки вились над ладонями Джека, гордую улыбку Габриэля и печально-ласковую — Кастиэля. Если бы Кас не потерял свои крылья, он наверняка бы попросил брата научить его иллюзиям и маленькому волшебству. Светлому и прекрасному. Их мир оказался согрет сказкой хотя бы на крошечное мгновение. — Не хочешь к ним? — Кастиэль теряет благодать, но не привычку подкрадываться без шороха. — Сэм звонил, скоро вернётся… Клэр передавала нам обоим привет, — печаль в синеве раскрашена нежностью. — И приглашение на Рождество. От Джоди и Донны. — Завалимся к ним всей сумасбродной семейкой, так? — хмыкает Дин, за выражением лица Кастиэля следя. — Вы с Клэр… — Мы говорили, — Кастиэль растирает ладони, выдыхая полупрозрачное облачко пара. — Всё… всё хорошо, Дин. Она простила меня. Кажется, Клэр счастлива со своей соулмейткой, — Кастиэль слабо улыбается. — Кайя замечательная. Клэр, маленькая Клэр, разделившая с Дином слишком много желаний и взглядов, толкавших её к пропасти. Дин искренне рад за неё — и за Кайю, сумевшую обрести семью. Кто-то из охотников позволил себе счастье. — Она звонила, когда ты валялся с простудой, — осторожно замечает Дин. — Беспокоилась, вдруг проклятие или твой человеческий организм не справляется… Услышала от Джоди. Клэр простила Кастиэля за отца — Дин знал, что Кастиэль себя не простит. Не перестанет корить даже спустя годы. Зная, что для ангела иного выхода не было. Кастиэль приподнимает брови с налипшими снежинками. Искренне удивлён, обветреные губы поджимает. Пускай знает. Он дорог им всем, Дин не врал, когда говорил, что они все привязались к нему. — Вот как… Они молчат, и молчание обрастает тончайшим наростом снега, ломкой корочкой льда. Молчание, бывшее непреодолемой стеною прежде. Молчание, которое они всё же сумели сломать. Он не слышит, что объясняет с таким жаром Джеку Габриэль, но от бурной и крайне артистичной жестикуляции триктера не отвести взгляд — умеет он жестами внимание зацепить; но сильнее взгляд цепляет маленький круговорот из снежинок, ручная вьюга, взвившаяся над пальцами Джека. Иллюзии учил? — Надо же, как Гейб вокруг нашего ангелёнка крутится, — хмыкает Дин. Он прекратил удивляться. — И всем доволен, кажется… — Габриэль любит детей, — рассеянно отзывается Кас. Мог ли Джек, пережив и разделив с ними бесконечный кошмар, остаться ребёнком? Но Дин спорить не решается. Не хочется вовсе. Хочется взять Кастиэля за руку, увести подальше от холода в тёплый дом, ворча о том, что ангел оправился после болезни не так давно. Прогнать чужую тревогу и поцеловать в тревожную морщинку на лбу. Он догадывается, что Кастиэля тревожит: каждый раз, думая о Клэр, Кастиэль вспоминает Джимми. — У Джимми была нить? — спрашивает Дин, когда они оказываются в сонном тепле гостиной. — Случаем, не передалась тебе по наследству? Бр-р, жуть. Идея для фильма ужасов. Что происходило с нитью ангельских сосудов? Отличная тема для исследований, но Дин — не Сэм, и в практической стороне вопроса редко копался. Слишком больно думать о том, как рвалось из-за вековой войны и прихоти небес вечное и нерушимое. Слишком больно думать о том, что любовь, воспеваемая от древних легенд до слащавых журналов, оборачивалась горем. — Нет, — тень печали, скользящая по лицу, искажает его в кривой судороге. — У него не было нити… Он переживал, но любил свою жену и без неё. Может, она бы появилась, не ворвись я в их жизнь… Не волнуйся, Дин. Наша нить — только моя и твоя. Дин великолепный охотник, но прогнать монстров из чужой души — непосильная задача. Может, с Кастиэлем у него получится. — Хэй, Кас. Ты хороший человек. Отпусти его, — Дин позволяет себе жест, который видит с юных лет отовсюду. Переплетает их пальцы. Невинный жест — самый яркий в их мире жест доверия и защиты. Не только у соулмейтов. — Прошлое не исправить. Кто знает, как вышло бы, поступи ты иначе. — Полагаю, для себя ты слова эти не повторишь, — вздыхает Кастиэль. Теперь замок из пальцев не разорвать. От проницательного взгляда, вызывающего мурашки, не спрятаться. — Не хочешь спросить, почему я сказал, что у Джимми и Амелии могла появиться нить? Или изучал последние исследования? Намёк, вложенный в его слова, холодит кожу. Почему-то Дин ощущает, понимает с необычайной точностью, что с Джимми разговор перейдёт на них. Тогда придётся признать самое необыкновенное, то, о чём Дин догадывался, но не мог принять. Судьба — ехидная чертовка, злая старуха — преследовала его всю жизнь. Свободная воля пугала не меньше. — Будто у меня было время на исследования учёных, — бурчит Дин. — Мы годами носились за нечистью и подыхали из-за божественных интриг, чтобы соулмейты радовались на празднике жизни. Бог устал любить. На шестой день творения или в день изгнания из рая, или же много раньше небесный свод обрушился сияющей кровью на землю. Соткал Бог из звёздной пыли нерушимую нить и окрасил её слезами ангелов. И оставил Бог детей своих и удалился на покой — и вверил нить, чтобы берегли люди друг друга и находили в непроглядной тьме. Каждый ребёнок знает легенду наизусть. Каждый ребёнок, на чьём пальце нить не появляется, решает, что любви он не достоин. — Дин, — нежно зовёт его Кастиэль, подталкивая посмотреть. — У скольких людей нить появлялась, когда они прожили большую часть жизни? Скольких мужчин или женщин, выбравших быть вместе наперекор ненависти и предрассудкам, она связала годы спустя? Или… даже в следующей жизни? Насколько я понял, теория реинкарнации распространена. Абсолютная божественная любовь жестока. Или жестоки были люди, требовавшие узы брака и детей? Требовавшие любить противоположный пол, даже если ты на влечение к нему не способен по природе своей? — Что ты хочешь сказать, Кас? — Я выбрал тебя не из-за нити. Не из-за того, что, спускаясь в ад, почувствовал некую связь, — Кастиэль нежно баюкает его пальцы в своих. — Не было никакой связи. Дин. Нить появилась из-за того, что я выбрал тебя. Простая логическая цепочка. Кастиэль обрёл нить не потому, что потерял крылья и благодать. Кастиэль обрёл нить, потому что выбрал стать человеком. Выбрал Дина — в который раз. Дин никогда не сможет вернуть ему столько любви, сколько Кас ему подарил. — За что меня выбирать? За что меня выбирать, сломанного, отчаявшегося, потерявшего последние капли человечности? Разбивавшего тебе сердце, ломавшего твои крылья? За что меня выбирать, если я боюсь быть счастливым даже сейчас, если кажется, что счастье — что-то несовместимое с группой крови? Убийцу, адского палача, прожигателя жизни? — Дин, — ласковым касанием — по щеке, — посмотри на меня. Все были без ума от Дина Винчестера — он знал, что хорош собою — но Кастиэля человеческая красота волновала мало. Кастиэль — древнее существо, держащее в лапах голубой шарик планеты — не мог обмануться и вообразить себе наивные фантазии. Выстроить несуществующий идеал. Со всей ангельской наивностью, это было невозможно. — За что мне тебя выбирать? Потому что, Дин, я ни в ком не видел столько любви, сколько вижу в тебе, — Кастиэль смелеет, пути назад у него нет. Как и у Дина. — Потому что благодаря тебе я понял, как прекрасен наш мир и за что его стоит защищать, — он закусывает губу, и Дину хочется плюнуть на всё и потянуться за поцелуем, но Дин молчит. Ему никогда подобного не говорили. — Я не знаю человека храбрее тебя. Мальчик, желавший стать героем, чтобы оправдать веру отца, — его пальцы скользят по скуле, — боявшийся стать монстром, как ему твердили чудовища. Человек, который стремился спасти свою семью и всегда сражался за других. Я люблю тебя, Дин Винчестер. Я не умею говорить красиво и у меня всё ещё проблемы с выражением чувств, но… Проблемы с выражением чувств — у самого человечного и любящего ангела. Проблемы с выражением чувств явно не у него. Потому что говорить о том, какой Кас волшебный, можно бесконечно, но Дин ловит его руки, Дин позволяет скользнуть ладонью по напряжённой спине Кастиэля. Когда-то там пылали и дышали гигантские крылья. Сейчас на левом плече Дина горит старый шрам. Кастиэль, едва дыша, обводит его кончиками пальцев, словно танцуя ими по коже сквозь плотную ткань. Опыта в поцелуях у него кот наплакал, но Дину восхитительно плевать, он и не напирает, лаская грубую вязь шрамов, и алая нить между ними звенит и плавится, как плавится сам Дин. Поцелуй с Касом — глоток невообразимой жизни, живой воды. Ему вновь хочется дышать. — Проблемы здесь у меня, Кас, — вздыхает Дин, отрываясь, и ему не высказать, не выразить то невероятное, что обнимает его душу солнечными лучами, теплее ангельских крыльев, нежнее невесомых перьев. — Я тоже тебя люблю, окей? Прости, что не могу нормально выразить или подарить тебе что-то нормальное. Хотя... Какие у тебя представления о нормальности? — Я давно знаю, что ты в меня влюблён, — невозмутимо сообщает Кастиэль, и Дин едва не задыхается возмущённым «откуда?». — Ну, твои попытки ухаживать за мной весьма очевидны… Как взгляды, что ты на меня кидал. Тем более, — бледно-алое растекается и по щекам, — Габриэль говорил… Дин стонет: кажется, половина их сумасшедшего мирка занималась излюбленным занятием — лезла не в своё дело, получила по заслугам и наживала новые проблемы. Замечала зоркими сотнями глаз всё прежде, чем замечал Дин. — Я придушу его, — обещает он. — Не надо. Волнение так забавно в своей неподдельности. — Брось, Кас, — фырчит Дин. — Думаешь, я обижу твоего ненаглядного братца? Ему хочется сцеловать беспокойство с чужих губ и сцеловывать счастье все дни из остатка их жизней. Наверное, пора этим заняться; приглушённый болезненный свет кажется ярче, и в их странном доме, пропахшем порохом и касаниями смерти, отчего-то пахнет чудом. Может, пахнет чудом из-за того, что на кухне колдуют чьи-то умелые руки; может, от того, что вследом за глухим хлопком двери вдали врывается сюда морозный воздух. Дух Рождества, дышащего в затылок. Робкое ощущение чуда, вспыхивающее в груди. «Наверное, Сэмми вернулся», — думает Дин лениво, прижимаясь щекой к тёплому плечу Кастиэля. Наверное… они официально встречаются? Во всяком случае, Дин больше его отпускать не намерен. Вместо этого он ворчит: «Не дом, а проходной двор», и Кастиэль целует его в нос успокаивающе. Голоса брата и Габриэля растворяются за дверью. Кончики пальцев покалывают пробегающие искорки тепла, и хочется утонуть в шёлковой тишине. Им с Кастиэлем о многом нужно поговорить. Если любовь — это обещание, то Дин доверится, даже если решение обернётся ошибкой. Если любовь — это обещание, то: — Я тебя не оставлю. Дин хмыкает на признание; отмахиваться от него не станет. Отшучиваться. Отрекаться от того, что ранее его не касалось. Убрать ножи и протянуть любви руку — тяжёлая задача, но он справится. — Я знаю, Кас. Придётся сводить тебя на свидание. Что предпочитаешь: местный бар или симфонический концерт? Разорюсь на билетах ради тебя. Они с Касом сидят совсем близко — нить свернулась рядом клубочком, словно мурчащий кот; но Дин слышит её звон — как у натянутой струны, рождённой чудесной мелодией. Но не такой чудесной, как смех Каса. Кастиэль посмеивается тихонько, и невероятно приятно прижимать ухо к его груди, ловя биение сердце и урчащий смешок. — С тобой — куда угодно, Дин. У нас теперь есть целый мир. Хотя… мы с тобою где только не были, правда? И — будем. Мы будем, Дин. Он читает безмолвное обещание в каждом касании и слове. Дин улыбается и прикрывает глаза, обнимая Кастиэля, чувствуя и зная, что никакая тьма ему более не страшна. Не страшна им обоим. Слабыми мазками — поцелуями под ухо — из-за стены льются нежные звуки мелодии, которую играют на фортепиано в четыре руки.