Выплетая вечность

      Всё было ясным и простым — Отец вверил любимым творениям алые нити да благословил приглядывать друг за другом; восхищаться, но не касаться. Человечество — произведение искусства, спрятанное от ангелов под музейным стеклом.       Габриэль всегда был бунтарём. И — восхищение и переливчатая нежность — невероятно людей любил, пускай и завидовал им: их смелости и свободе, счастливому неведению и наречённой судьбе. Потому что у самого Габриэля — расписанные правила, которые он всей душой ненавидит и откровенно на Небесах скучает.       — Где же хвалёная свобода воли, если папочка каждому впихнул чужую душу?       — Неправда, Лу, — если бы Габриэль мог улыбаться в те неизмеримо-древние дни, он бы улыбнулся, мягко скользнув по крыльям брата. — Он подарил каждому надежду — и спасение от одиночества.       …Но и одиночество измыслили люди невообразимым и прекрасным способом, и стало оно ещё одним подарком душе, измученной от толпы и непредсказуемой жизни. Люцифер — лучезарный и гордый — на слова не откликнулся, не переубедить, да и он не желал слушать; Габриэль и не обиделся — для него брат любым дорог и любим.       Даже алая нить не спасала людей от потерь; и от потери семьи Габриэля не смогла бы уберечь.       У Габриэля не было ни дрожащей алой нити, ни судьбы, ни надежды — лишь бесконечное одиночество. Семья — отголосок прошлого. Брат — если тысячу тысяч нитей свить, до него, в клетке запертого, не дотянуться. Люди — мелькающие лица и силуэты, своих любимых не променяют и не оставят, зачем им тот, у кого — ни алой нитки, ни любви в небьющемся сердце, ничего — кроме древней боли да пустых развлечений?       Только один мальчишка, в жизни Габриэля появившись, всё сломал.       Мальчишка — его брату предназначенный, вредный и упёртый до зубовного скрежета. Мальчишка — смешное всепрощение и такая манящая ласка в тёплых глаз, что жаждалось либо прижаться поближе, либо сбежать на край земли и выть там, роняя звёзды и проклиная и Отца, и его глупую сказку, и себя.       У мальчишки — алая нить на мизинце и упрямая вера в нормальную жизнь.       Суждения умные и терпеливые, но пылкие и слепые из-за буйного нрава настолько, что и его, и брата обдурить ничего не стоило. Только, кажется, самого Габриэля обдурили и привязали к себе крепче крови и колдовских заклятий.       Привязали ласковым словом, доверенным истинным именем, умением слушать и прощать, теплом и нерождённой ещё любовью — тогда, когда Сэм позвал его. Когда из адского пламени Габриэль вынырнул, потому что оказался кому-то важен.       Потому что: «Ты нужен мне, Габриэль».       Он не поверил бы, но Сэм вновь и вновь это повторял. Больше мир спасать не нужно, достаточно проверять, пьёт ли Отец успокоительное и не психует лишний раз из-за критики и творческих кризисов. Винчестеры угомонились, им благодать не нужна.       Их никто не гнал восстанавливать Небеса. Проводить беседы с Люцифером, не менее нервным, чем Чак. Позабудь всё — живи да радуйся, у Сэма соулмейтка давно нашлась…       Сэм держал его за руки — и смотрел так, что хотелось в тысячный раз послать к чертям и рай, и сумасбродную семейку. Сбежать от младших сиблингов, когда они отвернутся, оставив их хвататься за головы. Не он Небеса разрушил, чтобы из руин воздвигать.       Сбежать — ах, святая безответственность, Габриэль всегда был эгоистом.       — Не бросай меня. Я не переживу ещё один акт гей-драмы. Ей лет десять минимум. Я устал.       Сэм с показным видом утыкался Габриэлю в плечо. Как его такого оставить? Оставалось в пушистые — божий ты одуванчик, Сэмми — волосы вплести пальцы. Можно и на руки его подхватить, ловя сдавленный смешок и вздохи изумлённые, унести далеко-далеко и от драмы, и от всего мира, и плюнуть действительно на всё, что они кому-то должны.       Габриэль не уверен, что имел на это право. Вновь красть у Сэма мгновения жизни, которую тот заслужил.       — С нитью у Каса она приобрела новый виток на бесконечной катушке, правда?       У Габриэля компетенции не хватало, чтобы видеть алые нити, да и он к ним был безразличен долгие годы. Они никак не мешали — и не помогали — хорошо проводить время.       Сейчас Габриэль почти завидовал младшему братцу.       (Он никогда не признается — он бы убил и он бы умер за него, потому что в сторону вселенские игры и судьбу. Кас — серьёзный и упрямый Касси — даже будучи ангелом без алой нити, никогда не остался бы в одиночестве.       Если бы Габриэль не сбежал, он смог ему это доказать.)       Габриэль целовал чужие пальцы, и Сэм забавно морщил нос. Смущался. Но по-хорошему, не как мужчины, что стыдятся своих чувств и втайне страдают от своих установок. Совсем влюблённо, искренне и смешно. Прежде Габриэль и не подумал бы, что в него всерьёз могут влюбиться — дальше ночей без обязательств и мелких интрижек со смертными он не заходил. Наверное, случилось такое, ему осталось бы ответить «сочувствую».       Габриэль целовал пальцы, но невидимая нить Сэма ему не принадлежала.       — Я люблю тебя.       Сэм произнёс это после полугода ужинов, на которые заваливался в бункер Габриэль, и абсолютно случайных встреч, перетекавших в долгие беседы. После пяти охот, где их принимали за влюблённую пару, а они даже не были под прикрытием. Двух месяцев игры на фортепиано. После насмешливой и многозначительной улыбки Люцифера в их сторону.       После того, как Габриэль закрывал его своими крыльями от дождя и тихонько пел над могилой Джессики.       Прошло — созвездия, кружащиеся по залу небосклона к иному краюшку неба — долгое время, прежде чем Сэм услышал «я люблю тебя, мой демонический мальчик» в ответ.       Услышал — потому что в иные моменты он услышать не мог: Габриэль готов был умереть за него с этими словами в голове; Габриэль целовал разгорячённый лоб, когда Сэм лежал в забытье, и выдыхал в мокрые пряди смешные и честные глупости. Габриэль так чертовски боялся произнести их вслух.       — Мы должны им помочь?       — Наверное, по закону жанра мы обязаны придумать коварный план, как свести наших братьев, но, — Габриэль мягко накрывал руки Сэма, направляя их на нужные клавиши, — пускай разбираются сами.       Сэм только фырчал, кивая, и у Габриэля всё внутри ломалось. Он никогда это не показывал.       (Отсекая себя от истории Отца и семьи, сбегая в никуда и выдирая из груди сердце, он ни за что не подумал бы, что не останется в одиночестве.       И будет так беззаветно любим.)       — Глупый мальчик. Ты маленький, глупый мальчик, — говорил Габриэль, когда Сэм сообщил ему, что жить с соулмейткой не собирается и они с нею — хорошие друзья. — Ты выиграл в лотерею. Шанс один на десять миллионов. После всего дерьма ты можешь получить то, что всегда хотел.       — Свободу выбора? — отвечали ему. — Право решить самому, без указок от других?       Габриэль губы поджимал. Сэм, милый Сэм, ты умён, но кто в здравом уме меня, сломанного и надоедливого выберет, если я никогда не смогу подарить тебе мир и покой, которые желает твоя душа? Мы оба видели ад — я не смогу его укротить.       — Золотая американская мечта, Сэмшайн. Спокойная жизнь. Заглянуть в список твоих желаний на Рождество?       Каков шанс — позабыть всё и начать с чистого листа, пускай на предыдущем растекалось несмываемое чернильное пятно? Габриэль тщетных надежд не питал, такое, что они пережили, не забывается. Но оттолкнуть Сэма и спрятаться — всегда проще.       — Произошло развитие персонажа, — тихонько смеялись в ответ. — Было бы грустно вернуться туда, с чего всё началось. Зачем мне спокойная жизнь, если её не станет рушить один невыносимый трикстер? Я в целом мире не найду такого, как ты.       Бессилие — вот, что оставалось против такой обезоруживающей честности и невинно-искристых глаз. Один раз попадёшься в ловушку — и погубишь себя. Габриэлю лишь молчал, изучающе скользя по чужому лицу — и не в силах найти остроумный и едкий ответ.       (После ада молчание всё чаще приходило, накрывая всё стеклянным куполом, и тогда Сэм не требовал от него слов и обещаний — он никогда не требовал. Сэм сидел рядом, рассказывая ему что-то, наигрывая прилипчивую и простенькую мелодию, и осторожно — мазками — рисовал на щеках узоры и причудливые маски. Ждал его целыми днями и не позволял утонуть.       Сэм и без нити способен до Габриэля дотянуться и вытащить из любого мрака.)       — Что же мне с тобой делать, демонический мальчик?       Из него самым наглым образом вили верёвки. Не манипуляциями, не выгоды ради — просто… потому что они, невыносимая семейка Винчестеров, иначе и не умели. К ним привяжешься — уже никуда не сбежишь.       Габриэль, кажется, почти смирился.       — Дай подумать, — Сэм задумчиво прижимал палец к губам, — любить, слушать, читать мне вслух… Поцеловать, для начала.       И смотрел — нахальный и лукавый.       Габриэлю бы рассмеяться — и он смеялся, мягко притягивая Сэма за длинный галстук и заставляя наклониться.       Все грохочущие в груди океаны и вулканы успокаивались и дремали. Стирали бушующие годы и надрывную тоску. Страх оказаться нужным — и страх всё потерять, как уже потерял всё в начале вселенной.       (Когда-то он любил своего брата так, что им не были нужны никакие нити; когда-то он желал защитить ангелов и людей ото всей тьмы, не боясь в ней потеряться.       Право же, он оказался в этом совершенно ужасен.)       — Ты замечательный, Гейб, — Сэм прижимался к его лбу своим. — Умный. Храбрый. Ты заботишься о столь многих, даже если не показываешь. Я поддержу тебя, куда бы ни ты пошёл.       «Я хочу, чтобы ты обрёл свой дом — и был счастлив».       Кажется, это взаимно. Кажется, Габриэлю взаправду никуда не сбежать. Сэм слушал его жалобы на ангелов и разваленные Небеса и даже пару раз предлагал свои идеи. Они спорили полвечера, а затем Габриэль приходил в восторг — и пропадал претворять их в жизнь.       Они срабатывали.       (Сэм слушал его музыку, подталкивал мягко-мягко к Джеку и Касу, не убегай, смотри, они твоя семья; молчал, кривясь и поджимая губы, в присутствии Люцифера; а ещё — невольно его вдохновлял рисковать и пробовать новое.       На Небесах Габриэлю впервые не так тоскливо и он на короткие часы забывал о Земле и о тех тысячах лет, что пролегли между ним и ангелами.       Когда он помогал им — когда учил понемногу всему, что знает, любопытного Джека — когда Люцифер впервые его не оттолкнул, и хотелось понемногу дурачиться с братом и звать его ласковым и непозволительным для дьявола «Лу»…       Габриэль наконец-то чувствовал, что он жив.)       — Хэй, по правилам я бегать к тебе не должен.       — Ненавижу правила, — фырчал Сэм, и Габриэль смеялся — надо же, что с нашим правильным мальчиком произошло, подменили, перепутали с кем? — И запрещения.       — Ты Снусмумрик, — он трепал довольного Сэма по растрёпанным волосам и целовал в обгоревший на солнце нос, притягивая к себе, — мой гордый и свободный поэт.       (Капельку — самую капельку — взаправду поэт. «Не критикуй сильно», — умоляюще вздыхал Сэм, а Габриэль держал его старый дневник с неумелыми и неловкими попытками в поэзию — как величайшее сокровище мира.)       — Уйдёшь со мною в осеннее путешествие?       Хоть на край света, мой демонический мальчик.       Никто не обещал, что получится дивная сказка. Никто не говорил, однако, что Габриэлю не удастся героически помереть, чтобы Винчестеры лили по нему слёзы — и поэтому ему приходилось уживаться рядом с ними и терпеть их завуалированную заботу.       И даже добровольно испечь Дину пирог на Рождество — потому что влюблённому и счастливому Кастиэлю совсем не до этого. Мир сходит с ума.       — Всё-таки не жалеешь? — когда последние ноты догорели, Габриэль украдкой бросил взгляд через плечо.       Кастиэль и Дин — совсем позабыв о чужих взглядах — неловко, наступая друг другу на ноги и не обращая на это и на умолкшую музыку никакого внимания, кружились по гостиной.       Пускай не видать алой нити — видна сияющая любовь.       — Ге-ейб… Ещё одна подобная глупость…       — И что?       Ягоды омелы, распустившей нежные веточки под мерцающим гирляндами и огнями потолком, пылали ярче любых нитей.       Кружево, сплетённое из тонких касаний, рассыпавшихся солнечными лучиками по лицу, излому плеч, обманчиво-хрупкой вязи шрамов на запястьях… Когда Сэм вёл носом по острым лопаткам, незажившие до сих пор крылья болели меньше. Не плакали выпадающими пёрышками и пухом, что разлетался по всей комнате. Щекотный.       Габриэль не спал, хотя все цветки земных удовольствий он сорвать не прочь. Желание понежиться в чужих объятиях, притворяясь и ловя осторожные поцелуи, оказывалось сильнее.       Приподнимая веки, он видел, как Сэм сидел на кровати, рассматривая ладонь. Так, словно на ней написан ответ на вопрос жизни, вселенной и всего прочего. Смогут ли они выткать свою нить?       Конечно же — Габриэль осознавал с щемящей нежностью и печалью — никакой нити у них нет. И не появится — Падать и терять благодать не входило в его планы. Ничто ни руки, ни судьбы их не соединит непостижимым провидением. Как всегда мечталось Сэму.       Его невыносимый и любимый демонический мальчик.       Но Сэм, склонившись, невесомо целовал архангела в золотящиеся кудри.       И, передёрнув плечами от холода, накрывал Габриэля вторым одеялом, чтобы тот не мёрз.