Братья, по-любому

Двенадцатого мая 1971 года, в ста двадцати километрах от Москвы, на пороге роддома стояла высокая женщина и держала в руках сверток – выцветшее байковое одеяло без всяких ленточек и кружев. Сверток извивался в ее руках и слабо попискивал. Женщину никто не встречал.        – Да заткнись ты! – раздраженно фыркнула она, встряхнула сверток и, заметив через два дома милицейский «газик», зашагала в том направлении. Из «газика» вылез квадратный старшина и смотрел, как она приближается.       – Ну что, Приплодова, поздравляю с приблудом! – гаркнул он и расхохотался. – Это я в смысле Приблудову с приплодом. Вишь, и распогодилось впервые после праздников, как на заказ, не иначе блат у тебя в небесной-то канцелярии, а, Людк?       – Ох, скажете тоже… – подхихикнула Люда. – Нешто б я тогда себе такую жизнь загадала бы…       – Ты залезай давай! – продолжал, не слушая ее, старшина. – Бабы там уже каптерку для вас отдраили, кровать принесли, тумбочку, пеленок настрогали… Ох, и напьетесь, поди, вечером-то! Людка, усаживаясь, льстиво и чуть кокетливо захихикала.       – Мне ж нельзя, я ж теперь кормящая. Старшина завел мотор.       – Знаем мы вас, кормящих… Ох, не спросил – мужик, баба?       – Девка, – сокрушенно сказала Людка. – И тут ничего у меня путем не выходит.       – Ну, не скажи. Баба, она в хозяйстве тоже предмет полезный. – Он через плечо поглядел на Людку и добавил: – Это, конечно, смотря какая баба. Да и потом, пацан у тебя уже есть, разнообразие! Когда они тронулись, Людка заискивающе обратилась:       – Ой, Сергей Сергеич, по случаю праздничка…       – Чего тебе? – насторожился старшина.       – Мне тут бабы в роддоме сказали, что на Советской улице скупка имеется. Не согласитесь туда зарулить, а в поселок потом уже. Я сдать кой-что хочу… Старшина хмыкнул.       – Золотишком, что ли, разбогатела?       – А я вам буду по гроб жизни благодарная. Угостить или там постирать чего. Только вы, пожалуйста, в скупку вместе со мной зайдите. Для солидности.       – Ох, и хитрая же ты баба, Приблудова! – фыркнул старшина, но на Советскую свернул. Перед самой отправкой на поселение Людку отпустили собрать вещички, она упихала в баул тряпки, взяла ложку, кружку, ножницы, иголки с нитками, оставшуюся банку варенья, нераспечатанный кусок мыла, припрятала на груди деньги, вырученные за швейную машинку (больше ни на что покупателей не нашлось), и полезла снимать со шкафа коробку с бигудями. Коробку она на обратном пути уронила, бигуди рассыпались по полу, а одна закатилась под шкаф. Людка полезла доставать ее. Ребенок в одеяльце зашелся в крике.       – Мокрая, поди, или жрать хочет, – предположил старшина. – С пеленанием до поселка подождать придется, а подкормить и сейчас можно. Слышь, Приблудова, доставай сиську, не стесняйся. Людка расстегнулась и дала девочке грудь. Та сразу успокоилась и громко зачмокала.       – Во наяривает! – восхищенно заметил старшина. – Назовешь-то как?       – Ее, что ли? А Женькой!       – Почему Женькой?       – Это когда я ещё в Капотне работала, была там у нас продавщица, Жекой звали. Красивая, стерва. И вот, значит, повадился к ней в гастрономический генерал один, не старый еще. То сметанки возьмет, то колбаски. У нас еще девки смеялись. Что-то, говорят, Женька, женишок твой сегодня не заявился. Другую, видать, нашел. Потом уволилась наша Женька, и генерала как ветром сдуло. Но вот под зиму уже останавливается возле магазина черный ЗИЛ, и выходит из него тот генерал в парадной шинели, а под ручку с ним – наша Жека, вся в белых мехах и с муфтой белой! Заходят они, значит, в магазин. Женька перед каждым отделом прошлась, всем себя показала, а потом носик сморщила и говорит генералу своему: «Что-то тут товар все некачественный. Поедем, Толик, на Даниловский». И вышла гордо так. Все ей только вслед посмотрели… Вот и я свою шелупонь решила Женькой назвать. Вдруг тоже за генерала выскочит, будет в белых мехах ходить, попой вертеть… Старшина расхохотался.       – Ну, Приблудова, не соскучишься с тобой! За генерала, говоришь? А полковника в зятья не хочешь?       Людке было всего двадцать шесть. В двадцать она укатила в столицу, где зажила жизнью веселой и беспутной. В 1968-м без мужа родила первенца, назвала Валеркой. С месячным дитём вернулась домой, пожила немного и уехала «устраивать личную жизнь», оставив ребенка на бабушку. Потом попала на подработку, где и родила Женьку неизвестно от кого. Мать умерла перед самым рождением девочки, и Валерку пришлось забрать к себе.        – Ну, Людка, дай хоть взглянуть то на красотку! – бабы на кухне засветились, побросали фартуки и поварешки и ринулись к свертку. Валерка сидел на стуле около облупившегося окна и пытался жевать пряник, любезно дарованный тётей Шурой из комнаты напротив.       – Ну, чего расселся? – гаркнула Людка сыну. – Иди с сестрой познакомься. Мальчик спрыгнул с высокой табуретки и протиснулся через плотные бедра соседок. В свертке лежала маленькая девочка с большими синими глазами, на затылке пушились тёмные волосики. Её взгляд бегал по окружающим людям, и маленькие пухлые губки растянулись в подобии улыбки.       – Ишь ты, лыбу давит! – фыркнула Людка, резко хватая свёрток с подсобного стола. – А по дороге все нервы мне вытрепала, горластая!       – Да будет тебе, Людк! – отмахнулась одна из баб в возрасте. – Радость то какая, девка родилась! Гуляем! Казалось, Людка только и ждала, когда дадут сигнал. Она в спешке всучила свёрток в руки трёхлетнего сына и подтолкнула его к выходу из кухни.       – Иди, займись делом, бестолочь. Только и знаешь, что зубы ломать пряниками своими. На кровать её положишь и дашь это, – она вытянула из сумки маленькую бутылочку, в которую на старой квартире сцедила молоко, – и следи, чтоб не орала. Валерка в свои три, как и многие дети, понимал не больше дозволенного, любил мать и старался слушать её указаний. Мама сегодня была не в духе, больше обычного, и мальчик старался лишний раз не попадаться под горячую руку. Сжав изо всех сил, на какие были способны его маленькие ручонки, конверт с младенцем, Валерка посеменил в сторону комнаты. Спиной толкнул тяжёлую деревянную дверь и оказался в их новом с матерью жилище. Одно узенькое окно, занавешенное жёлтыми шторами в мелкий цветочек, возле него железная кровать, круглый столик, тёмная деревянная тумбочка, на которой возвышался светильник, стул и небольшой сундук. Вот и все богатство. Он не помнил в подробностях, как жилось ему у бабушки, но помнил, что было тепло, светло и уютно. А сейчас Валерка столкнулся со стеной раздражения, вечного недовольство и ругани. Но ведь мама его любит, так говорила и бабушка, а значит, никогда не сделает ему больно. Валерка медленно подошёл к высокой кровати и попытался аккуратно уложить ворочавшийся в руках свёрток, но чуть не уронил, и в этот момент распахнулась дверь, впуская в комнату хихикающую Людку с рюмкой в руке. Она тут же увидела неуклюжесть сына и подлетела к нему. «Бам!» – и ухо Валерки пылало от тяжёлой оплеухи.       – Ты что, балбес, решил сестру раньше времени угробить?! – она зло выхватила девочку и сама уложила её на кровать. Развернула свёрток, небрежно отбросила его на пол и поморщилась. – Да что за несчастье то такое! Женька описалась, и Людка стала быстро пеленать её. В двери нарисовался низкорослый, коренастый мужик с недельной щетиной и бутылкой в руке.       – Людок, ты идёшь, нет? Стол накрыт, щи дымятся!       – Да иду, иду! Исчезни, ехайды! Женька, уже сухая, запрокинула ручки над собой и с испугом расширила глазки. Людка цокнула и быстро замотала дочь в чистую пеленку.       – Коряга, – вытерла тыльной стороной ладони влажный лоб и ткнул указательным пальцем Валерке в грудь: – следи, повторяю тебе. И на кухню чтоб не смел соваться, понял? Валерка, внимательно наблюдая до этого за манипуляциями матери, опустил голову и кивнул. Людка тяжело вздохнула, небрежно потрепала сына за голову и покинула комнату. Через пару секунд из кухни приглушенно донеслись улюлюканья. Так Валерка прожил ещё два года. И летом 1973-го Людка после неудачного аборта умерла. В гробу лежала бледно-синюшная, иссохшая, и никто не мог сказать, что этой женщине ещё даже не было тридцати. Валерка стоял около гроба матери, держа за руку маленькую Женьку, которая пока ростом не вышла, чтобы увидеть, куда смотрит старший брат. Глаза Валерки были полны слез, но он дал себе слово – он мужик, он плакать не будет. Спешно утер глаза кулачком, и в этот момент его худые, костлявые плечики накрыли две тёплых руки.       – Идём, сынок, идём, Валерочка, – тётя Шура мягко подтолкнула мальчика в сторону от гроба. – Пойдём компотика налью. Пока Женька держала двумя ручками его компот и вливала в себя смесь сухофруктов, Валерка стеклянными глазами смотрел, как выносят гроб с матерью. На глазах опять невольно наворачивались слезы. Что такое смерть – Валерка не знал. Бабушка, мама... Они просто исчезли из его жизни, но он осознавал – навсегда.       – Как жалко то, – шептала тётя Шура, всхлипывая и утирая платком морщинистые веки, – горе-то, горе...       – Чего ты, Шурка? Небось Людку жалко стало? – мрачно отозвалась другая соседка.       – Какая-никакая, а мать. Деток жалко, сиротки теперь... Что ж с ними то будет? Ох, горе... Через три дня в общежитие заявились сотрудники в форме, одна из которых с самой радушной из всех улыбок присела на корточки возле Валерки и осторожно положила на его коленки свои ладони.       – Здравствуй. Как тебя зовут? Валерка поднял на неё карие глаза.       – Валера.       – А я – Екатерина Петровна, будем знакомы, – она протянула ему свою ладонь, и Валерка неохотно пожал её. К нему подбежала Женька, заметив незнакомых людей, спряталась за спину брата, но интерес во взгляде не потеряла. – А это твоя сестрёнка?       – Да, Женя.       – Какая красавица, – распевно продолжала Екатерина Петровна. – Валера, теперь вы с сестренкой будете жить в другом доме. Там очень хорошо, много детей, таких же, как и вы. Вам будет весело, вы подружитесь. Согласен? Конечно, если бы Валерка ответил отказом, это бы ничего не поменяло.       – Как же, «весело»! – буркнула стоявшая в дверях тётя Шура. – Знаю я, как в детдомах у вас весело, все что можно отобьют... Ироды проклятые. Екатерина Петровна подавила раздражение, проигнорировала фразу женщины и снова улыбнулась детям.       – Едем, Валера? Мальчик кротко кивнул.       – Вот и славно. Помоги сестрёнке одеться. Валерка натянул на Женьку фланелевое платьице, носочки, застегнул босоножки. Последний раз оглядел комнату. Тётя Шура наспех запихивала в узелок остальные детские вещи. Когда Валерка повёл за руку сестру к выходу, тётя Шура кинулась за ним, останавливая, присела на колени, обняла детей и всучила Валерке в руку вещи и горсть конфет. А в кармашек клетчатой рубашонки засунула фотографию Людки.       – Помни, сынок, мамку свою. Не поминай плохим словом никогда, – на глазах женщины навернулась влага, и она быстро поцеловала в щёчку Женьку мокрыми от слез губами. – Расти умницей, Женечка, слушай брата!.. Екатерина Петровна, застав эту картину, осторожно кашлянула, давая понять, что им пора.       – Вы не знаете, есть ли ещё родственники у них? – поинтересовалась она у тёти Шуры.       – Ох, – морщинистые рабочие руки теребили влажный платок, – бабка была, да схоронили прям перед рождением девочки. Не слышали мы никогда, не захаживал никто...       – Ладно, мы разберёмся. Разыщем.       – Уж вы разыщите, голубушка. Жалко сироток... Так жалко.       Разыскали родственников только через два года, в конце августа 1975-го. Темноволосая Ольга Николаевна, приходившаяся Людке двоюродной сестрой, жила в центре Москвы, ей почти было сорок. Тогда жарким днем она впервые увидела детей – бледных, тощих, стриженых, Валерку в синем костюмчике и Женьку в сером платьице, с нелепым бантом, кое-как прицепленным на короткие волосы за резиночку. После всяких проволочек и отписок ей разрешили наконец забрать племянников из детского дома. Злая, похожая на щуку дамочка вывела детей, Валерка пошёл первым, а заведующая брезгливо подтолкнула Женьку в их сторону, будто протухшую рыбину в помойную яму. Среди бумажек, которые Ольге Николаевне выдали тогда в придачу к племянникам, была и характеристика воспитанников. У Валерки: «Сдержан, немногословен, способен по отношению к другим воспитанникам применить физическую силу», а у Женьки в графе было выведено: «неконтактна, педагогически запущена…» Кто запустил-то? Женька почти целый год молчала, общаясь только с одним существом – псом Джимом. Она пела ему песни, рассказывала стихи. Но вскоре собака заболела и через некоторое время умерла, сколько слез было! Пришлось сказать, что Джим поехал учиться в специальную школу для собачек. Потом все сгладилось, и следы детдомовского прошлого остались лишь в мелочах, заметных, пожалуй, одному лишь Валерке – особая реакция сестры на обиду, какое-то молчаливое упорство в критическую минуту, при всей открытости и периодичной взбалмошности – ревнивое стремление оградить от других что-то свое, заветное… Впрочем, словами этого не объяснишь, можно только почувствовать. В эти минуты Валерка с удивлением понимал, что сестрица у него ох непростая и что никто, кроме самого Валерки, и не подозревает об этой непростоте – в том числе и сама Женька. А, может, все это и не от детдома вовсе? Может, родительская кровь? Попробуй разгадай. Жизнь в детдоме была непростой, совсем не такой, какой описывала её в первую встречу Екатерина Петровна, и Валерка быстро уяснил, что защищать его и сестру здесь некому, и полагаться отныне придётся только на себя и свои кулаки. Когда их забрала тётка, Валерка только должен был пойти в первый класс, мальчику уже стукнуло семь лет. Женьку необходимо было отдать в детский сад. Вопрос стоял только в фамилии детей – Приблудовы. Валерка не любил откровенничать, но пару раз делился с тётей о жизни в детдоме, и что стычки с другими ребятами нередко случались именно из-за их фамилии, их нещадно дразнили, воспитательницы язвительно хихикали, пока мальчику не пришлось пару раз проучить обидчиков. Но воспитательниц это все равно продолжало веселить, и их частые ругательства нередко подкреплялись язвительными оскорблениями. Ольгой Николаевной было решено дать им свою фамилию – Филатовы. Первого сентября она, держа на руках Женьку, провожала Валерку в первый класс. Привычка решать конфликт кулаками все так же оставалась у Валеры, и даже пару раз доставалось и новым товарищам: один – Сашке Белову и целых два – Вите Пчелкину, которые уже к концу года стали его друзьями. Это были последние дни мая. Космос Холмогоров притащил в школу калейдоскоп и первые жвачки, когда советские ребята в семидесятые годы о таком заморском деликатесе только могли мечтать. Что только подростки не жевали тогда – гудрон, парафин от свечек и даже лыжную мазь. А тут Космос притащил целых две упаковки, а у кого была настоящая иностранная жвачка, среди друзей считался чуть ли не волшебником и идолом. Валерке повезло – на малолетнего драчуна обратил внимание физрук, он и привёл его в секцию бокса. Тренироваться Валерке нравилось – он целыми днями пропадал в спортзале, и результаты не замедлили сказаться. Пришли победы – сначала на районных соревнованиях, а потом и на областных. Постепенно Валерка учился контролировать свои эмоции, вымещая накопившуюся злобу, которая особенно проявлялась в подростковом периоде, на ринге. Пару раз доставалось только одноклассникам Женьки, если обижали, но Валерка аккуратно и доходчиво учил сестру тоже стоять за себя, пробуждал её внутреннюю силу красноречия, на которую она была способна куда более, чем старший брат. Валера не любил много говорить, но когда это было необходимо – всегда в первую очередь пытался коротко и ясно объяснить свою позицию. Так он вновь учился контролировать разум и силу. Зная, что Женька болезненно переживала долгие годы в стенах детдома, Валера пытался её постепенно раскрепощать, и когда он после школы и вечерами встречался с пацанами, Женька волей-неволе оказывалась в их окружении. Сначала было некомфортно – одна, маленькая среди четырёх парней, но со временем она стала чувствовать себя особенной, ещё бы – среди таких мальчишек, один краше другого. Девчонки в классе завидовали, пацаны пытались лишний раз не нарываться, а наоборот – подружиться. И так шло все в привычном русле, пока среди их сплоченной компании не появилась ещё одна – Лена Елисеева.