This Summer's Gonna Hurt Like a Motherfucker

У Коджиро не было привычки держаться за старые связи и за прошлое. Он легко отпускал, потому что был уверен: надо наслаждаться тем, что есть, пока оно есть. Когда это что-то ускользает, попытки удержать или обратить время вспять ранят лишь сильнее. Коджиро всегда уходил и отпускал со спокойной душой. Но не на этот раз. В самые счастливые минуты всегда кажется, что время остановилось, а мгновение продлится вечность. Что раз сейчас хорошо, то по-другому уже не будет. Не предугадать, когда нечто важное вдруг осыплется песком сквозь твои пальцы. Родители Каору решили переехать по многим причинам. Повлияла и смена работы отца, и репутация дочери как закоренелой хулиганки в школе. Мать девушки верила, что у Каору есть все данные для успешной учёбы, но от проблемного окружения её лучше отгородить. Участок Сакураяшики не продавали. Зато продавал Нанджо — свой, конечно. Отца свалила болезнь, так что требовались деньги. Да и к чему теперь Коджиро огород, если в ближайшие неизвестно сколько месяцев придётся частенько возить отца на лечение в другой город? Всё это свалилось сразу, по щелчку пальцев, и хрупкому миру среди золотых подсолнухов пришёл конец. Коджиро обещал писать. Обещал семь раз: именно столько Каору переспрашивала. Может быть, он просто желал её успокоить. Отношения на расстоянии — непростая штука для юной девушки и не менее сложная для него самого. Первое время ломало. Дыра в груди доросла до спины и стала сквозной, аж сидеть было больно. Холодная вода на время глушила боль, проходя по пищеводу. В остальное время внутри всё горело. Может быть, его психика всего лишь пыталась спасти хозяина, но на пределе боли иногда вдруг отпускало с мыслью о том, что всё это было временным с самого начала. «Очнись, Коджиро, ей всего восемнадцать, она вся утопает в экзаменах и учёбе, а когда вынырнет — найдёт себе кого-нибудь ещё. По возрасту. Из своих хулиганов или из приличных паинек-одногруппников в универе. Очнись, это было хорошо, пока это было. Этого больше нет». Они хотя бы попытались. Каору никогда не писала первой, но всегда быстро отвечала ему в мессенджерах. Сперва. Со временем срок её ответов тянулся жвачкой — всё дольше и дольше. Коджиро не мог её винить: ему и самому было недосуг. Сперва продажа участка, затем затяжная болезнь отца с ухудшениями и лечение, которое так ни к чему и не привело. В день похорон Коджиро хотел написать ей. Хотел поделиться тем, через что сейчас проходит в жизни. Зашёл. Увидел новое фото на аватарке. Каору на скейте с какими-то пацанами. Один рыжий и смешной, как одуванчик, у другого волосы светло-голубые, будто лёд. Её возраста. Им весело. И его горе как будто невовремя. Тогда он выбрал. «Живи и дай жить другим». Было бы глупо прерывать общение сразу. Но скоро обоим стало нечего отвечать на «Что нового?». Да и смысл узнавать такое у человека, если толком не в курсе, что у него «старого». Отпустить Каору оказалось неожиданно сложно. Но даже убедившись, что ему комфортно жить и дышать без нескончаемых мыслей о ней, Коджиро был уверен, что никогда не полюбит другую с такой же силой, как этот дикий и сильный цветок. О, как же он ошибался. Ошибка эта настигла его через семь лет, колокольчиком прозвенев над входной дверью в его собственный итальянский ресторан. Она была совсем не такая, как Каору: фарфоровая и изящная, точно статуэтка. Когда худенькие пальцы брались за вилку или расправляли салфетку, в её безупречных манерах не было и толики хулиганской дикости. Волосы покладисто лежали низким хвостом на одном из узеньких плеч. Кимоно глубокого сливового цвета очерчивало её стать, а широкий оби будто ограничивал от мира, демонстрируя покладистый характер обладательницы наравне со сдержанной улыбкой тонких губ. — Рад вас снова видеть, господин Шиндо! — у Джо почти получилось не выдать волнения. — А ваша спутница… — Господин шеф-повар, какая честь, — бывший товарищ улыбался выбеленными зубами и сверкал зачёсанной синевой волос. — Позвольте представить вам мою невесту. Что-то с грохотом разбилось на кухне, официантки поспешили туда, а Джо не услышал. У него внутри что-то разбилось куда громче. Это и называют любовью с первого взгляда? Когда она заказала карбонару, Коджиро почему-то умер. Всё время, что Айноске Шиндо с невестой обедали, у Коджиро из спины торчала её фальшивая улыбка. Разум его вдруг опустел, стерев все условные рефлексы так, что Коджиро едва не попал себе по пальцу, пытаясь разделать мясо. Среди этой внутренней пустоты он вдруг знал главное. То, с чего надо начать, в чём непременно надо убедиться. Когда Айноске растрещался по телефону с кем-то, кого не без ласки именовал «Снежок», Коджиро поставил перед ней на стол карбонару и положил рядом с тарелкой салфетку, на которой оставил короткий вопрос. «Ты его любишь?» За Айноске Шиндо Коджиро прекрасно мог ответить сам. Они с Айноске корешились вместе аж со средней школы, катались на скейте, пока тот не улетел в Штаты, да и после иногда поддерживали связь в неформальной скейтерской тусовке. Шиндо происходил из семьи известных политиков и дипломатов. Такому, как он, на роду написано было в тридцать три года подобрать себе идеальную для своего статуса невесту и порадовать бракосочетанием опекающих его тётушек да придирчивое к публичному люду японское общество. Айноске этому не противился, что, впрочем, не мешало ему вовсю ухлёстывать за юношами из скейтерской тусовки, не особо скрывая там свои сексуальные предпочтения. Не помешал бы этому и дальнейший брак. А вот самому Коджиро этому браку теперь помешать хотелось. Когда Шиндо с невестой ушли, Коджиро подошёл к их столику и забрал салфетку, пахнущую цветущей сакурой. То, что он прочитал, наполнило открывшуюся в груди дыру сладким нектаром. «Ты тупой? Нет, конечно». Да, чёрт подери, он тупой. Он до того тупой от пресловутых бабочек в животе и того, как складки её идеально сидящего кимоно мучают его очертаниями восхитительно женственных округлостей. Он грёбаный идиот от её золотых глаз и слабого румянца на аристократично светлой коже. Когда она мелкими шажками проходит по его ресторану, аккуратно ставя одну ножку в гэта перед другой, он мечтает лечь на пол, чтобы она прошлась по нему. «Каору, прости, я полюбил другую женщину,» — у себя в голове он в тот день говорил это юной восемнадцатилетней девочке. И не знал, как ей, воображаемой, объяснить, что его новая возлюбленная — тоже Каору. Только совсем-совсем другая. Шиндо с невестой стал приходить часто. — Ей здесь еда нравится, — пояснял Айноске перед тем, как погрузиться в очередной телефонный звонок. За это время Коджиро узнал кое-что новое об этой совершенно чуждой друг другу паре: у себя на Хоккайдо Каору была известной мастерицей каллиграфии. На одной из выставок её заприметил Айноске и вскоре представил семье, а когда тётушки дали добро, перевёз со всеми её кимоно и кисточками к себе в Окинаву. Свадьба намечалась через три месяца, и о ней говорили все их общие знакомые, кроме самого Айноске. Он снова болтал по телефону с каким-то «Снежком». Как-то раз она пришла одна. Попросила столик у окошка и не стала заказывать много и сразу. Коджиро по опыту знал, что такие посетители приходят надолго. Интуиция его не подвела. Когда часы на изрисованной кирпичом стене подступал к девяти вечера, в ресторане оставалась всего одна посетительница. Коджиро попросил сотрудников её не прогонять. За табличкой «CLOSED» остались всего двое. Когда тишина в зале сделалась звенящей, Каору поднялась из-за столика. Её длинные розовые волосы качнулись, будто на ветру какого-то иного времени, когда были подсолнухи, лес и качели в сарае. Но весь этот деревенский пейзаж рассыпался в прах, как только она прошла по ресторану шагом королевы и с присущим лишь аристократке изяществом заняла место за барной стойкой. Молча Коджиро выставил перед ней тарелку её обожаемой карбонары, следом — два бокала, которые тотчас же наполнил красным вином. Они пили за встречу, не чокаясь. Пили, хороня своё прошлое. Не было больше хулиганки Каору и сельского бабника Коджиро. Не было открытых тел под жарким солнцем вдали от чужих глаз. Но пока они сами, даже изменившиеся до неузнаваемости, всё ещё существовали, будущее между ними существовало тоже. Когда сливовое кимоно упало вниз, Коджиро кое-что осознал: когда-то он запал не на угловатые молоденькие плечи, не на жёсткие бёдра и не на плоские открытые груди. Он запал на Неё, только на Неё. И сейчас, лаская взглядом новые гладкие изгибы женской фигуры, любуясь чуть опустившейся и округлившейся небольшой грудью, он совершенно чётко обожал в этом во всём Её, а не в Ней всё это. Окна ресторана были плотно скрыты непрозрачными жалюзи. В полутьме вечера нагая Каору восседала на высоком стуле, на ножку которого с каким по счёту бокалом вина опирался спиною устроившийся на полу Коджиро. — Я тебя, наверное, всегда ждал. Ну как там, на Хоккайдо? — пьяно спросил он. — Там хорошо, но я всегда хотела вернуться. Иначе разве я согласилась бы поехать с Айноске? Поблагодари его как-нибудь, что он устроил мой переезд, — Каору спрятала за раскрытым веером хитрую улыбку, и Коджиро не удержался от того, чтобы поймать и поцеловать её ступню. Может быть, его лиса всегда была немного чокнутой, но с ней он всегда жил самым красивым «сейчас». Вот только теперь помимо этого сейчас у них есть «вчера», которое ещё не поздно наверстать. И есть «завтра», которое ещё можно исправить.