разрушение нас

ксавье жутко жжет щеки волнением — он чуть теряется под прицелом камер, а потому надеется на плотный слой макияжа, сквозь который не разглядеть даже ни одной его родинки. их замазали, спрятали, как дефекты, попытались скрыть вместе с его первыми тонкими морщинами у рта и на лбу, поворчав, что он слишком стар для этой роли. но на этот раз ему все же сказали да, поэтому ксавье перетерпел и улыбнулся так дружелюбно, как только мог, отравившись своим же ядом. у него никогда не получалось держать язык за зубами, поэтому клокочущая звериная злость почти что физически ощутимо отгрызает от него куски. они снимают в сонном мареве солнечного дня, предгрозовой завесе июльской духоты, и эта жара вкупе с необъяснимой плотной тревогой сжимает грудь так крепко, что ксавье задыхается. или это все выкуренные в несчитабельном количестве сигареты из прошлой сцены. но ксавье плимптон — серьезный актер, подчиненный искусству переживания, играющий по системе станиславского. эти препятствия ничто в сравнении с тем, что ему пришлось пережить на пути к настоящей съемочной площадке. поэтому ксавье сдержит свой кашель и проглотит недовольство после того, как растворится первая эйфория от чувства причастности к чему-то вечному, если не будет слишком постыдным обозвать так второсортную романтическую драму. после щелчка хлопушки ксавье послушно открывает рот и зачитывает реплику, заученную где-то между шкафчиков вонючих раздевалок студии аэробики с листов, на которые его пальцы оставили жирные пятна от бургеров на очередной его подработке. он говорит — его губы, язык совершенно точно шевелятся, повторяя реплику, которую он уже, должно быть, запомнит на всю жизнь — молча. на мгновение ксавье кажется, что он оглох, или на мир опустился таинственный невидимый саван, поглотившая звуки. но до него долетают далекие птичьи песни, шелест листьев, качающихся на слабом ветру. он даже способен если не услышать, так почувствовать раздраженное дыхание режиссера, недовольного своим выбором и стремящегося поскорее сбежать на перекур. это напоминает давно позабытые сны, не дающие ксавье закричать: где он давится членом мужчины, которого увидел первый раз в жизни пару часов назад, и крепко зажмуривается, чтобы отсрочить слезы. но ублюдков только заводит смотреть на то, как кто-то плачет. он тогда попеременно проблевал и проревел весь оставшийся день, пока не отключился на полу в ванной. неплохой, вообще-то ванной, блейк выбил ему недурную квартиру, но порой ксавье выбирал между тем, вернуться ли в притон своей проспиртованной мамаши или переночевать в парке, накрывшись газетой, только бы туда не идти. к таким снам ему хочется возвращаться в последнюю очередь, может, они были не снами, а его прошлой жизнью. тогда это — какая по счету? ксавье не может закричать. не может сказать. у него нет ответов ни на какой вопрос. даже когда монтана, опустившись в траву и испачкав колени, трясет его за плечо и смотрит изголодавшимися сумасшедшими глазами, спрашивая: "какой сейчас год?" — он не знает. а у монтаны по скулам пылью рассыпаны ее любимые голубые тени. чертово дешевое дерьмо. но на коже монтаны эти жалкие крупицы ее увядшего макияжа вспыхивают как крошечные звезды. монтана умеет быть эффектной всегда, даже когда впадает в безумие. особенно когда она безумна. ксавье давно не видел ее такой после того, как в лагере остался тревор. с того дня в монтане проснулась ее человечность, распустилась ее забытая ранимость, прорвалась боль — и ксавье может поклясться, что лучше бы смотрел на то, как монтана продолжает убивать людей, чем на то, как уже однажды взаправду умершая монтана продолжает убивать себя сожалениями. — я не знаю, монтана. не знаю. монтана тяжело вздыхает и ложится рядом. трава под ее волосами сминается, а прямо над макушкой монтаны оказывается соцветие маленьких цветочков размером с ноготь на мизинце. такие нежные и хилые, словно рассыплются, если позволить им встретить завтра. ксавье нихрена не разбирается в цветах, или уже не помнит ни одного названия, просто бездумно срывает один и втыкает в пережженное облако белоснежных волос монтаны. ее такое вторжение в личное пространство даже не смущает, они за долгие годы привыкли друг к другу — дух к духу, плоть к плоти, мертвое к мертвому. — как долго ты умирал на этот раз? ксавье, ты не просыпался... ксавье хочется возразить, что он — напротив — жил. но разве такое можно назвать жизнью? это медленное погружение в забытье, застревание между измерениями и временами, некоторые из которых даже никогда не существовали и уже просто не смогут. ксавье не уверен, что в этом мире остался хоть один человек, способный его помнить. монтана бездумно стучит пальцем по его голому колену, смотрит сквозь, словно не способная вынырнуть откуда-то из пределов своей головы. она тоже не может проснуться. — ты такой бледный. почти прозрачный. скоро исчезнешь, — монтана, которую он знал, сопроводила бы эту речь смешком. она всегда на ним очаровательно хихикала, особенно когда ксавье заводил шарманку про школу актерского мастерства. но они больше не смеялись и не мечтали. лагерь "редвуд" превратился в плохое место для шуток, когда привидения заметили, как он стал разваливаться: перекрытия домиков сгнили, территория заросла сорняками, указатели и надписи вконец заржавели. господи, сколько же прошло времени? даже это проклятое место подчиняется времени в отличие от них. восьмидесятые, может, и будут жить вечно, а они будут вечно умирать в своей беспечной красоте и молодости. монтана внезапно подрывается с земли и устраивается у него на бедрах — такая крошечная и легкая, что ее вес почти не ощутим. но, чего уж говорить, у ксавье с этой позой связаны последние моменты жизни, так что он хмурится, вопросительно поглядывая на монтану, пока та не склоняется к его уху, чтобы прошептать: — пойдем со мной, — и игриво пальцем подцепить сережку. ксавье даже не успевает возмутиться, придумать что-нибудь в духе их обычного обмена любезностями — монтана закрывает ему рот рукой раньше, — тихо. чтобы никто не услышал. ему хочется спросить: никто — это такой новый позывной у тревора? но монтана никому не доверяет. вполне возможно где-то в кармане у нее лежит нож-бабочка, так что она за считанные секунды может снова погрузить ксавье в забытье. в свое время они немного побаловались, убивая друг друга, убивая друг с другом. вечность здорово обнажила их внутренних демонов. монтана за руку ведет его к девичьим домикам — ксавье каждый раз ощущает какой-то особый кайф, оскверняя это место назло маргарет. примерно такие у него планы и были на первую ночь в лагере, пока монтана не влюбилась в тревора. слова монтана и влюбленность не сочетаются друг с другом, это дико, неправильно, очень ревностно. но монтана целует его, размазывая по лицу красную помаду — и ксавье обо всем забывает. не так, как продолжает терять остатки своих воспоминаний и рассудка, а приятно, тепло, как будто поцелуи монтаны его любимая вещь для комфорта; не наркотики, не секс, не актерство и даже не аэробика — подарок, который ему никогда не дарили ни на рождество, ни на день рождения, но который он так отчаянно хотел. — миссионерская? я гребаная инструкторша аэробики, а не училка из воскресной школы… плимптон, ты просто оскорбляешь меня, — монтана совершенно неубедительно возмущается, когда ксавье нависает над ней, придавливая к кровати. постельное в лагерных домиках истончилось и местами надорвалось, пропиталось сыростью и смертью. монтана делает вид, что не замечает, но на нее почему-то очень больно смотреть в этом антураже. она кажется горячечной больной в заброшенном госпитале, предающейся иллюзиям в своем бреду. монтана заслуживает нежиться в шелке и пить шампанское в отеле пять звезд. ксавье когда-то обещал ей это, убеждая, что разгромит голливуд одной своей улыбкой, как только ему дадут шанс. — детка, мне не нужны деньги. ты убьешь за меня? тогда ксавье подумал монтана шутила, пока они не начали убивать вместе. переполненный злостью и обидой, он нравился ей сильнее — она больше не чувствовала себя одинокой. привидения лагеря "редвуд", сгорающие со скуки, перепробовали все, что могли, перепробовали друг друга. но это первый раз, когда ксавье надеется, что за ними никто не смотрит, что никто не материализуется у него за спиной. ксавье просто хочет, чтобы ему позволили монтану. немного времени с ней в этой вечности наедине. ксавье просто хочет монтану. так проще все объяснить. монтана кусает его за мочку уха, тянет неизменный крест сережки почти до жжения в проколе. — когда ты уже сменишь это, черт, ты прямо как сумасшедшая маргарет. — когда сюда забредет хоть один человек с хорошим вкусом, — ксавье закатывает глаза, и монтана смеется, возможно, совсем не сожалея, что ляпнула про его убийцу. им обоим известно, что в лагере уже давно не бывает новеньких. они не знают, какую сейчас носят одежду, как укладывают волосы, изобрели ли что-то настолько же удивительное, как крошечный телефон, способный поместиться в карман бобби. но после того, как монтана услышала, что никто больше не относится к аэробике серьезно, она даже не хочет знать. ксавье улыбается про себя, замечая, как монтана, закусив губу, беспомощно водит руками по его плечам и спине, чтобы случайно не впиться ногтями и не расцарапать родинки. монтана, которая убивала людей. которая смотрит на него решительно и жестко, пока слезы размывают по щекам остатки звездной пыли ее теней. монтана, у которой есть другой мужчина. она протягивает ладонь к его щеке и обводит веснушки и родинки; не изучающе — вспоминающе, словно бродит по истоптанным тропам лагеря "редвуд". нет, лавирует между своих и чужих многочисленных учеников в холле студии аэробики, чтобы подбежать к нему и запрыгнуть как мартышка, иногда — щекотно поцеловать куда дотянется, кольнув своими иссушенными волосами напоследок. но этого как будто мало, ксавье должен помнить что-то еще. что-то до. такое маленькое, прямо как бесстыжее белье монтаны, валяющееся на полу. у них не раз был мертвый секс: раз они оба давно мертвы, их прикосновения друг к другу ощущаются как обычные человеческие. ксавье почему-то наивно полагает, что помнит, как это. но иногда он задумывается: может, они просто омерзительны и холодны, может, они не чувствуют запаха разложения и смерти, может, их не трясет от отвращения, только потому что они одинаковы? порой он пытается уловить запах себя от одежды, но только замечает, что от нее разит запахом предыдущего владельца. а ксавье — ксавье пахнет ничем. потому что ксавье — ничто. и монтана такая же, хотя, забыв даже свое имя, ксавье не забудет, как вместе с монтаной в зал для тренировок врывалась сладкая кокосовая дымка. удушающая, как сама монтана. пока ксавье раздевал монтану, к нему приходили видения живого. безобидные мгновенные сны, трогательные проводники в другие жизни, давно забытые или воображенные, настоящие или слишком сильно желанные. щелчок магнитофонной кнопки под красным ногтем монтаны, подаренный ей же леопардовый плед на кровати ксавье, теплые загорелые бедра монтаны по обе стороны от его головы. зажатый между ее пальцами косяк, мнительный после того инцидента ксавье, насмешливо выдыхающая дым в его рот монтана, мысль: я больше так не хочу. я не могу умереть прежде, чем добьюсь хоть чего-то. кто найдет меня на этот раз? найдет ли вовремя? мысль: если бы я тогда умер, я никогда бы не встретил эту женщину. мысль: но я бы нашел ее даже мертвым. монтана ни за что не станет притворяться во время секса — при жизни монтана была отличной актрисой, даже получше него, но пренебрежение своим удовольствием, чтобы потешить чье-то самолюбие, унизило бы ее перед самой собой. ксавье прекрасно это знает, а потому его еще больше заводит, когда монтана, сжимая в руке рыхлую потемневшую от времени простынь, рвет ее в клочья. ни разу не отведя от него взгляда, ни разу не отвернувшись, монтана словно даже не моргает, чтобы успеть насмотреться. их так давно не было друг у друга, но она продолжает безоговорочно ему доверять. вот так просто. ксавье сидит на холодной плитке в своих модных микрошортах и вытаскивает из красно-белой пачки пятую сигарету подряд. его трясет, — от холода, от тревоги, от страха, от своей жизни, от бедности, от невозможности быть нужным и достаточным — когда приходит монтана. с супермаркетовскими пакетами, веселая, яркая, такая красивая. между резинкой леопардовых лосин и краем собственноручно обрезанной футболки виднеется ее точеный пресс. у ксавье даже нет такого пресса, его девушка — энтузиастка аэробики номер один в лос-анджелесе — чертов джекпот. монтана сразу же узнает этот тремор рук и кривую невротическую улыбку. последнее время ксавье все чаще такой, как будто теряет что-то важное в себе и превращается из человека в тревогу, принявшую человеческую форму. еще вчера он разбил единственную пепельницу, поэтому стряхивает пепел в банку от растворимого кофе — бесчестный, раздавленный жизнью слабак, упивающийся жалостью к самому себе. и все же из всех его страхов самый сильный — быть осужденным монтаной. все остальное он терял уже не единожды. ксавье беспомощно смотрит на нее снизу вверх и едва выдавливает из себя, вытирая щеку свободной рукой: — монтана, мне нужно тебе кое в чем... — я знаю. не нужно, — монтана ставит пакеты и осторожно опускается рядом с ксавье, чтобы не спугнуть. — откуда ты... — мне подбросили кассету с запиской, — она сразу же замечает, как ксавье пытается вытряхнуть из своего тела противную дрожь, пробежавшую по позвоночнику. на нее смотрят неимоверно голубые, чуть безумные глаза, пойманные в красную сетку лопнувших капилляров. монтана ни у кого прежде не видела таких красивых и таких пустых глаз. — я не смотрела. разрезала пленку на кусочки и выбросила, — и монтана взяла его нервные руки в свои крепкие надежные ладошки. монтана ни разу не говорила, что любила его, и вряд ли она кого-то могла тогда, разбитая и уничтоженная злобой, о которой она даже не позволила ему узнать. но ксавье не чувствовал себя счастливее ни с кем, чем когда целовал ее, и слезы не переставали стекать в поцелуй, и, боже, он случайно пропалил дырку в любимой куртке монтаны, а потом они занялись любовью на полу и свернули пакеты с продуктами, и монтана прямо во время этого поймала укатившийся апельсин, почистила, брызгая в них обоих соком, и с удовольствием запихнула себе в рот дольку, а потом протянула одну и ему. монтана случайно пнула ногой банку с пеплом, ксавье отбросил подальше ее безнадежно испорченную куртку, чтобы не разрушить момент, и они просто лежали на полу, липкие и отвратительные, пока не замерзли настолько, чтобы убежать греться под адски горячий душ. вот так они проводили свои недолгие дни вместе: занимались любовью без любви, кайфовали от классов аэробики и душили в себе боль от травм, которые никогда не залечатся. ксавье так и не узнал, может ли любовь быть другой. монтана медленно методично целует родинки на его плече — так, что ксавье чувствует себя не как никто, а как кто-то. как будто он снова для монтаны что-то значит и они еще не устали от той невысказанной необъятной боли, что не позволила им продлиться дольше. откровенный шепот монтаны впитывается в его кожу, становится частью его тела, новым нестираемым следом, которому не исчезнуть даже после очередного перерождения. или вернее было бы сказать пересмертения. — прости, я... забыла тебя. забыла нас. мысль: мы были прекрасны.