Autumn

Мэри казалась странной его настойчивая жажда близости. Маркус и сам был странным и злым, но ей было жалко его, как бывает жалко ощетинившегося бездомного пса, которого часто били ногами и палками безжалостные дети: он рычит на тебя, когда ты пытаешься погладить его, он пронзает клыками ладонь, которой ты пытаешься покормить его, но по забитому и оставленному виду ты понимаешь причину его неконтролируемой агрессии, и почти не сердишься. Маркус Мальсибер не был бездомным псом, но все-таки было в его глазах что-то столь же уязвимо-озлобленное. Может быть, его не любили родители, а может, его жизнь отравляло что-то другое. Возможно, он по натуре был замкнутым, обидчивым и гордым, и потому вечно злился на что-то и вечно держал это в себе, как того требовало аристократическое воспитание. Мэри не знала и не была уверена, что хочет знать. В конце концов, всякое знание имеет свою цену, но далеко не каждое стоит того, чтобы платить за него. Тем не менее, ей приходилось думать об этом, когда Маркус сжимал её в кольце своих костлявых рук, стоило им оказаться наедине. Он смотрел на неё сверху вниз своими сердитыми черными глазами, склонялся к её лицу, чтобы коснуться лбом её лба, и настойчиво пытался поцеловать, но Мэри не хотелось целоваться. Ей было страшно. Мальсибер мазал губами по щеке, когда Мэри отворачивалась, сжимал её в руках чуть сильнее, чтобы она не ускользнула, а она приподнималась на носочках и обнимала его, сделав вид, что они оба хотели именно этого. Было бы лукавством сказать, что Маркус не нравился ей. Безусловно, она была в нем заинтересована, пусть и видела отчетливо его недостатки — они лежали на поверхности всем на обозрение, как мертвые рыбы на берегу. Безусловно, он казался ей привлекательным — объективно он был неплох собой, несмотря на все минусы. И все же, его жажда физической близости казалась ей странной, потому что Мэри не могла понять, как можно прикасаться к человеку, с которым нет близости эмоциональной. Она видела, что он тянется к ней всем существом, и понимала, что в этом, как ни странно, нет одной лишь животной похоти, но при этом Мальсибер никогда не пытался что-то узнать о ней, не пытался подружиться с ней, не пытался понравиться. Их знания друг о друге были минимальными и ограничивались преимущественно поверхностными суждениями, но с каждым днем Мэри наблюдала за ним всё внимательней, пытаясь понять, что же так интересует её саму и притягивает его, а Маркус сокращал дистанцию бесцеремонными радикальными способами, сознательно уходя от всяких объяснений. У чистокровного слизеринца из уважаемой приличной семьи не могло быть чувств к безродной грязнокровке с гриффиндора. Но что-то между ними все-таки было — это что-то давало поводы для смешков и перешептываний и заставляло Маркуса злиться еще сильнее, хотя вряд ли он самому себе смог бы объяснить, что конкретно так сильно выводит его из себя. Порой Мэри казалось, что он сердится персонально на неё. Но, даже если это было правдой, злость совершенно не охлаждала пыл Маркуса — напротив, он пытался сократить разделяющую их дистанцию еще активнее, чем обычно. Но на её счастье он все-таки понимал значение слова «нет». Мэри произносила его мягко, но твёрдо, упираясь своей маленькой ладошкой в его костлявую грудь, и его напор разбивался об её отказ, как волна о скалистый берег. «Нет, я не хочу. Но мы можем прогуляться». И Маркус послушно шёл за ней в сторону Запретного леса озлобленным, но прикормленным псом, собственнически сжимая её руку, будто она могла в любой момент вырваться и убежать. Но Мэри не могла — ей было жалко его. И себя жалко. А внутри, как черви, копошились вопросы вперемешку с сомнениями и еще не оформленными чувствами. И все же, держать его за руку было приятно, и Мэри понемногу начинала задумываться о том, что не будет ничего страшного, если однажды она все-таки позволит Маркусу поцеловать себя. Ведь для установления эмоциональной близости далеко не всегда нужно многое знать друг о друге. Любопытства, жалости и смутных симпатий вполне достаточно. Для начала.