Профессиональная попаданка: Государственный алхимик

      Если уж угораздило оказаться Мери-Сью, то следует учитывать некоторые возможные особенности. Она должна обладать сногсшибательной красотой или удивительной внешностью: ну, в обморок при виде меня ещё никто не падал, но если судить по брату-близнецу, я вполне ничего. Хотя у одного фляга-таки капитально свистанула, но это другое. У неё должны быть исключительные способности: ну, не могу сказать, что тут они у меня какие-то прямо из ряда вон, но и заурядными их не назвать. Ей должно невероятно везти: ну, мне и правда невероятно везло… как утопленнику, но всё же. И наконец — родственные связи с главным героем. Даже если я и не помнила канон от слова совсем, нетрудно было догадаться, кто должен быть звездой вечера — он вместе с братом сейчас дулся в гостевой спальне.              Казалось, что до меня смысл сказанного дошёл первым — по крайней мере, чашка из моих рук разбилась раньше всего. Однако способность говорить первой вернулась не ко мне. Франкенштейн повернулся и посмотрел мне в глаза:              — Ты в своём уме?              — Нет, в мери-эннином, — отозвалась я и тряхнула головой. — В смысле, в мери-сьюнином… Ну, ты понял.              — Я не об этом, — он поднялся и, кратко извинившись перед Хоэнхаймом, подошёл ко мне, протащил меня за локоть через кухню и коридор на задний двор, где зашипел как змея. — Это ещё что за новости?              — Это не я, — почему-то понизила голос я. — Я уже тебе говорила, что не писала эту историю. Но знаешь, это как-то даже логично.              — Логично? — Франкен свёл брови.              — Я имею в виду, я была матерью Рейзела в твоём мире, а здесь оказалась потомком философского камня в теле человека, — быстро выпалила я. — Вроде даже закономерно.              — Ясно, — он поджал губы. — Тогда выходит, что в нашей гостевой технически наши двоюродные прадеды.              А вот эта мысль была уже совсем обескураживающей. Я медленно закрыла и открыла глаза, приходя в согласие с ней. Удавалось плохо — моему прадеду было двенадцать лет. Нет, это определённо не то, что я бы сказала ему. Франкенштейн встряхнул меня за плечи, и мы вернулись в гостиную, где нашли Хоэнхайма. Он сидел за столом, и перед ним стояли те самые часы, уже восстановленные алхимией, и чашка, правда, без чая. Я взялась налить его снова, а когда вернулась назад, там снова оказались и братья Элрики. Видимо, для полноты драмы. Эдвард дождался того момента, когда я поставлю чашку с чаем перед Хоэнхаймом и, более того, когда он сделает глоток.              — Отец, — замогильным голосом произнёс Эдвард. — Ты знаешь что-нибудь о философском камне?              Если вы хотите задать человеку шокирующий вопрос, то дождитесь, когда он проглотит то, что пьёт или ест. Или, на крайняк, не садитесь напротив. Потому что весь чай, который Хоэнхайм отхлебнул, оказался у Эдварда на лице.              — Прости, что? — сипло переспросил он.              — Философский камень, — повторил Элрик, отирая лицо салфеткой. — Ты знаешь о нём?              — Эм, да, — протянул Хоэнхайм. — Что ты хотел бы узнать?              — Как его получить, — мрачно произнёс Эдвард. — Это правда, что сырьём для него являются души?              — Не буду спрашивать, откуда ты узнал, — Хоэнхайм покосился почему-то на меня, а затем снова посмотрел на Эдварда. — Да, это так. Однако человеческое преобразование невозможно даже с ним. Тришу он не вернёт, — он опустил глаза и тяжело вздохнул.              — Она умерла, потому что тебя не было рядом! — выпалил Эдвард и тут же осёкся.              — Я… не могу сейчас объяснить, — мрачно отозвался Хоэнхайм.              — Мне не нужны твои оправдания, — резко припечатал его сын.              — Эм, господа, — подал голос Франкен. — Я понимаю, что у вас в разгаре давний, очевидно, конфликт, однако есть некая новость, которую, я полагаю, молодые люди должны знать.              — А, да, — поднял голову Хоэнхайм. — Верно. Эти часы, — он указал на предмет на столе. — Они принадлежали моей прапрабабушке. Отец рассказал о том, что у него была младшая сестра, только когда бабушка умерла и оказалось, что эти самые часы она отписала ей. Но даже тогда он не стал налаживать контакт. Я не знал, что у меня есть брат и сестра до вот этого самого момента.              Ух, как гладко у него выходило врать. Вот я прямо сама чуть не поверила.              — Ты не говорил никогда, что у тебя есть…              — Отец? — изогнул бровь Хоэнхайм. — Было бы странно, если бы у меня его не было, не так ли?              — А, да… — протянул Эдвард. — Погоди. Ты хочешь сказать, что эти двое — наши двоюродные дядя и тётя?              — Именно так, — кивнул Хоэнхайм.              — А почему вы нас сами не искали? — Эдвард резко перевёл взгляд почему-то опять на меня.              — Мама умерла, когда нам было восемь, — осторожно изрекла я. — Она никогда не говорила, что у неё был брат.              — А отец? — нахмурился Эдвард. — Или она и ему не говорила?              — Мы не знаем, — мрачно обронил Франкен. — Когда нам было восемь, умерла вся наша семья — мама, отец и двое братьев.              Ситуация была минимально похожа на счастливое воссоединение семьи. Вот прямо по шкале от одного до десяти на минус сто. Лица — одно мрачнее другого, и это вдобавок к тому, что вся история была откровенной ложью. Но поскольку в наших семьях как-то все умерли, это было не проверить. Уже вечерело, и именно в этот момент домой вернулись Катрина и Харай. Они пришли не вместе, но с очень маленькой разницей. И у обоих оказалось некое очень срочное дело. Катрина пришла первой, и с порога обратилась к Франкену на тему денег на закупки по дому. Впрочем, она оборвала фразу на полуслове, когда заметила воззрившуюся на неё толпу. А когда я только-только открыла рот, чтобы её представить, в гостиную вошёл Харай. Он обратился ко мне, заметил людей и чуть присел, опустив подбородок.              — Так, давайте все успокоимся, — я вздохнула, подошла к братьям Элрикам и мягко положила руки им на плечи. — Сегодня на всех нас и так много всего упало, — я немного растерянно представила всех друг другу. — Что ж, Хоэнхайм, вы можете занять ту же комнату, что и в прошлый раз. Эдвард, Альфонс, вы можете посидеть у себя или прогуляться, хотя сейчас из достопримечательностей здесь только раскисшая дорога. Но Харай может отвезти вас в город, если хотите развеяться. Ну, вроде на западной окраине остановился бродячий цирк. Катрина, нужно приготовить ужин на всех. На сегодня у нас хватит еды? — она кивнула. — Хорошо.              Не слушая никаких возражений, я сходила за большой корзиной, в которую сгрузила булочки и печенье в кухне, поверх которых улеглась чайная чашка и банка заварки. С водой в бойлерной перебоев не было, так что нести туда её не было никакой необходимости. С корзиной в руках я прошла через гостиную, в которой никто и с места не сдвинулся, и ушла в подвал. В котельной не было ни пылинки. Не то чтобы Катрина вообще хоть где-нибудь оставляла пыль, однако я не ожидала, что она с тем же прилежанием убирает и наши, так сказать, технические помещения. Я поставила чашку и заварку на тот стол, который мы собрали из чёнашли, а корзину рядом, и уселась лицом к котлу. В голове выл ветер и что-то звенело.              Я просидела в прострации минут пятнадцать, прежде чем налить себе чаю. Потом ещё столько же над горячим чаем. Я размышляла над тем, насколько в действительности неожиданным был этот вотэтоповорот. И всё больше приходила к мысли о том, что если моё предположение о том, кто должен быть главным героем, верно — а оно верно, потому что оно моё — то ничего особенно внезапного в нашем с Хоэнхаймом родстве не было. Это скорее было из разряда «ну, можно было бы догадаться». Примиряясь с этой мыслью, я сунула в рот маленькую булочку с корицей и принялась вяло жевать её. И именно в таком состоянии меня застал Франкен: с пустым взглядом, упёртым в латунный начищенный котёл, чашкой чая перед носом и сдобой в зубах.              — Могу я присоединиться? — обратил моё внимание на себя он.              — Ефли тефе… — у меня изо рта посыпались крошки, и я едва не выронила чашку, пытаясь поймать их, из-за чего поперхнулась и закашлялась.              От кашля у меня на глаза навернулись слёзы. Сквозь муть я увидела движение, а затем почувствовала удар промеж лопаток. Я смогла проглотить булочку и отдышаться.              — Н-да… — протянула я. — Говорили ведь мне в детстве — не говори с набитым ртом. А надо было заканчивать фразу — а то помрёшь, нелепо задохнувшись вкусняшкой. Тебе не кажется, что этот мир хочет от меня избавиться?              — Нет, не кажется, — скривился Франкенштейн. — Это просто нелепое стечение обстоятельств.              — Ну-у, — изогнула бровь я. — Разве это не признаки провидения?              — О, да брось, — он сел напротив. — Если бы он хотел от тебя избавиться, ты бы покинула его в тот раз, когда нас вырубила та парочка, помнишь? Сколько ты там провела без сознания?              — Звучит здраво, — согласилась я. — Что там наверху?              — Все разошлись, — отозвался Франкен. — Хорошо, что Хоэнхайм выдумал эту историю. Правда была бы перебором.              — Они там разобрались? — нахмурилась я.              — О, точно, — Франкенштейн поднялся, чтобы налить себе чаю, а затем сел назад. — Эдвард сжёг их дом в Ризенбурге и резко негативно настроен к Хоэнхайму, однако, похоже, мы с этим парнишкой пришли к некоторому взаимопониманию. Если короче, то теперь племянники как бы будут у нас.              — И что означает это твоё «как бы»? — нахмурилась я.              — С высокой долей вероятности Эдвард сдал экзамен, так что у них будет достаточно возможностей для разъездов по стране и исследований, — отозвался он. — Однако они дети. Им нужен какой-то дом.              По моим ощущениям у меня было лицо разбуженной днём совы. Я пару раз медленно моргнула, а потом опустила глаза и сжала переносицу.              — Да, и ещё кое-что, — снова заговорил Франкен, и я подняла голову. — Эдвард попросил меня посмотреть их учителя.              — Я ещё ту новость не переварила, — кисло отозвалась я. — Им в любом случае надо будет остаться у нас на то время, пока мы сообразим для них новые тела. Полагаю, это займёт пару месяцев? — он кивнул. — За это время мы все поймём, способны ли мы друг друга выносить. А что с их учителем?              — Эдвард специально задержался, чтобы сказать мне об этом наедине, — Франкенштейн сделал небольшой глоток чая и сжевал печененку. Я терпеливо ждала. — Он сказал, что их обучала очень сильный алхимик. И что она познала Истину. И предположил, что у неё это тоже что-то отняло.              — И поскольку он не знает, что именно, то это что-то, находящееся не снаружи, — я задумчиво свела брови. — Внутренние органы?              — Трудно сказать без осмотра, — он пожал плечами. — Как я понял, она живёт в Дублите. Надо подумать, как с этим быть.              — Как скажешь, — кивнула я. — Только давай не сегодня. Сегодня у меня уже мозг вспух.              — Я бы предложил обдумать это после того, как мы закончим с мальчиками, — Франкенштейн улыбнулся. — И ты не думала, как нам отделить ментальное тело от физического?              — Ну, самый простой способ нам обоим прекрасно известен, верно? — скривилась я. — Вот только я категорически не хочу к нему прибегать. А вот мысль с преобразованием философского камня кажется мне более интересной. Можно, конечно, попытаться вывести его самим, но я уверена, что всё уже придумано до нас. И изощряться ни к чему.              — Даже если всё придумано, оно скрыто, — хмыкнул он. — Или заперто армией в самые глубокие глубины, или зашифровано на несколько слоёв.              — Это ты так пытаешься уговорить меня заняться им самим? — я изогнула бровь.              — Нет, — Франкен мотнул головой и криво улыбнулся. — Я прикидываю, насколько трудно это будет. Учитывая, что мы понятия не имеем даже, в чьих именно трудах искать ответы.              — Пойди туда, не знаю куда, переведи то, не знаю что, — кисло вздохнула я.              — Ну почему же? — раздался голос от входа в котельную, и мы с Франкеном едва не подпрыгнули, оборачиваясь. Там стоял забытый полковник Мустанг. — Полагаю, мне известно имя того, кто работал над этой темой.              — В самом деле? — изогнул бровь Франкенштейн и тут же нахмурился. — А как давно вы здесь?              — Я пришёл, когда доктор Фреди говорила о том, что преобразование философского камня кажется ей интересной мыслью, — он склонил голову набок. — Вы хотите разобраться с этим для тех двоих?              — Не думаю, что они теперь заинтересованы в этой субстанции, — я поморщилась. — Они не готовы на такую цену.              — Тогда зачем вам разбираться с этим? — озадаченно свёл брови полковник.              — Интересное теоретическое изыскание, — улыбнулся Франкен. — То, что вы сегодня читали, тоже началось с простого любопытства и теории.              — Вон оно как, — протянул Мустанг. — А я-то думал, зачем бы вам вообще работать над чем-то подобным…              — Ну, вы зря исключаете возможности применения этих принципов в медицине, — я сложила руки на груди. — Например, пластырь с нанесённым кругом преобразования может затянуть поверхностную рану как в таком месте, куда самому не дотянуться, так и просто без похода к алхимику, — притянула за уши и на крюк повесила.              — Вам могут быть интересны работы доктора Тима Марко, — произнёс полковник. — Но я думаю, что там и правда может быть несколько слоёв шифра. Возможно, он свою работу и от армии скрывал.              — Марко… Марко… — протянула я. — А, в первом корпусе были его работы, — я посмотрела на Франкена и он кивнул. — Спасибо, полковник. Вы сэкономили нам время.              У нас закончились гостевые комнаты, так что остаться у нас Мустанга мы даже не пригласили. Впрочем, он тоже не напрашивался и ушёл, оставив мою рукопись в лаборатории. Мои мысли находились в раздрае, и я хваталась то за одну, то за другую, ни о чём по сути не думая. Корзину сдобы по факту мы с Франкенштейном умяли практически в тишине, нарушаемой лишь сюрпающими звуками прихлёбывания чая и хруста некоторых печенек — хрустели не все.              Вечер прошёл довольно уныло, на самом деле. Харай с детьми приехали из цирка довольно поздно. С улицы доносился их смех, однако он прекратился при виде Хоэнхайма, который после ужина остался почитать в гостиной. Новую серию этой драмы я смотреть не стала, и попросив не засиживаться, удалилась к себе.              Утром распогодилось: по-осеннему прозрачный воздух прорезали солнечные лучи, и один такой засветил мне прямо в глаз. Я проснулась, послала проклятие недозадёрнутым тонким занавескам и поднялась. Вчерашний день был, конечно, весьма насыщенным, но в сухом остатке выходило, что у нас дома некоторое время будут жить «племянники» и что у нас появилась ниточка к рисунку того ключика, который к двери отседова. И маячащая на горизонте революция. И некий алхимик, которая оставила некие части тела у Врат за познание Истины. Ну, это уже план. А когда есть план, всё как-то становится легче. Когда я уже собиралась спуститься вниз завтракать, дверь комнаты мальчиков чуть приоткрылась, и оттуда высунулась голова Эдварда.              — Доброе утро, — улыбнувшись, тихо заговорила я. — Пойдём завтракать?              — Пойдём, — кивнул он и поспешно добавил: — Те.              — Можно и на ты, — хмыкнула я. — Идём, пока не разбудили братьев.              Эдвард снова кивнул и выбрался из комнаты целиком. Мы с ним тихонько спустили вниз, где уже пахло сырниками и вафлями. Когда мы были уже в гостиной, я услышала, что Катрина что-то тихонько напевала. Я приложила палец к губам, призывая Эдварда к тишине, и мы прокрались на кухню. Катрина не только напевала, но и пританцовывала у плиты. Рядом с плитой на двух блюдах лежали приготовленные сырники и мягкие вафли. Она сняла сковородки с плиты и отошла к раковине.              — А сырники госпожи Катрины вкусные? — громовым шёпотом спросил Эдвард.              — Очень, — таким же шёпотом отозвалась я. — Только не зови её госпожой — это её смущает, — у Катрины, собственно, заалели уши. — Просто Катрина.              — Можно звать вас просто Катрина? — спросил он уже в голос.              — Ык, — она вздрогнула и обернулась. — Конечно.              — Франкен выдал тебе вчера деньги? — улыбнулась я.              — Да, — она кивнула и как будто почувствовала себя увереннее. — Мы поедем на рынок после завтрака. Если что-то особенное нужно — скажите, я в список допишу.              Я кивнула. Вообще, если Катрина продолжит так усердно учиться, то в следующем году её можно будет отправить в Метсо, чтобы поступила в Академию на сестринское дело. Ну, если она захочет, конечно. Она тем временем расставила по столу вазочки со сметаной, мёдом и разным вареньем, а затем и тарелки с сырниками и вафлями. Завершив завтрак кофе из кофеварки, она вышла из кухни. Она всегда так делала, потому что мы с Франкеном имели дурацкую привычку обсуждать самые разные штуки не для лишних ушей за едой.              — Эдвард, — позвала я, когда он уже успел умять сырник. — Я думаю, нам надо расставить некоторые точки над и.              — Какие? — нахмурился он.              — Я понимаю, что вы с братом очень самостоятельные. И я не буду даже пытаться заменить вам мать — это невозможно, — он чуть сощурился, глядя на меня исподлобья. — Однако, я могу предложить вам тепло, заботу, дружбу и поддержку. В любое время, когда бы она вам не понадобилась. Ну, если мы, конечно, не пытаемся вывезти тележку полевого госпиталя.              — Почему? — коротко спросил Эдвард.              — Потому что мы были в таком же положении когда-то давно, когда остались без родителей, — отозвалась я. — Их никто не заменит, как бы не пытался.              — Мы вчера говорили с Алом, — он вздохнул и как-то резко посерьёзнел. — Теперь, когда мы знаем, что такое философский камень, я не знаю, куда нам двигаться. Полковник говорил, что армия даст нам возможность найти способ вернуть тела, но я сейчас ничего не знаю. И поэтому я хотел попросить вас разрешить нам остаться здесь, пока мы не придумаем, что нам делать.              — Вы с братом в любом случае останетесь, пока мы не разберёмся с вашими телами, — я пожала плечами. — И можете оставаться, сколько угодно. У нас тут не тесно. А на почитать есть не только наша библиотека, но Центральная — если ты сдал экзамен, то сможешь ей воспользоваться.              — Как думаете… шь, у меня хорошие шансы? — чуть улыбнулся Эдвард.              — Полагаю, да, — я усмехнулась. — В том году на теории я ничего сложного не помню. А на вторую часть, скорее всего, или меня, или Френки вызовут.              — Понятно, — увереннее произнёс он. — А сколько вам надо будет времени, чтобы сделать нам новые тела?              — Мы вчера прикинули — пару месяцев, — отозвалась я. — У нас ещё в работе кое-какие расчёты материалов, хотя скажу по секрету, один экспериментальный образец уже есть.              — А, нога вашего конюха, — Эдвард кивнул. — Он вчера говорил об этом и показал её. Я бы ни за что не подумал, что она искусственная.              — Больше времени займут расчёты механизма роста, — я задумчиво свела брови. — Для твоего брата всё немного проще — поскольку всё его тело искусственное, нам не нужно будет учитывать это, хотя там своих сложностей выше головы. Но твой протез должен расти вместе с тобой и не задерживать. А значит, не должен быть тяжелее реального и должен вытягиваться. Возможно, мы справимся быстрее. Тем более, что сборка по итогу расчётов занимает пару минут.              — А можно будет поучаствовать в работе? — он склонил голову набок и взял залитую мёдом вафлю.              — А ты разбираешься в медицине, автоброне или органической химии? — повторила его жест я.              — Мы провели человеческое преобразование год назад и познали Истину, — хмыкнул он. — Ну, я познал. Ал не может обходится без круга преобразования.              — А почему нет, — пожав плечами, произнесла я, и к моему голосу присоединился Франкен.              — Две головы хорошо, а три… — начал он.              — Змей Горыныч, — перебила я. — Доброе утро.              — Доброе, — усмехнулся «брат».              Пока он наливал себе кофе и вследствие отсутствия Катрины накладывал сам себе завтрак, я подвинулась дальше в угол, освободив ему место. Когда мы уже заканчивали завтракать, спустился Хоэнхайм. Эдвард мгновенно слинял, отговорившись тем, что оставил Ала одного. Наш прапрадед не стал даже садиться завтракать, а только съел одну мягкую вафлю. А потом сказал, что по его подсчётам оно перейдёт в более активную фазу примерно через полгода. Что ж, сроки — это и хорошо, и плохо.