Я всё знаю

— Нет! — вырвался истеричный крик из моих уст. Я мигом откинул фиолетовое одеяло, которое укрывало моё лицо и тело. Судя по вспотевшему телу, мне было очень душно. Моё тело дрожало и словно не поддавалось мне. Я крепко взялся за одеяло и судорожно дышал. Мне так не хватало воздуха, что уже начинал кашлять и чувствовать нестерпимую жажду. Кое-как я смог потрогать дрожащей рукой шею, дабы убедиться в том, что жив. Что я настоящий. Я не хочу снова уснуть и попасть в тот кошмар. Я помню всё до мелочей: от длинного тусклого коридора до мертвеца-Лео. Руками я прижал колени к груди и покачивался, вспоминая все приятные моменты из жизни. Ах, какая жалость…       Все милые воспоминания, которые всегда успокаивали меня в трудные времена, куда-то исчезли. Может, они тоже испугались моего кошмара? Наверно, они испугались той безумной улыбки кошмарного Лео. Да, они тоже испугались оскала и громкого хохота того безумца. Я даже не хочу верить, что это был мой брат. Это был монстр! Чудовище, которое желало моей смерти! Лео бы никогда так не поступил! Никогда… Лео…       Вспомнив о своём братце, — мертвом братце, — мой страх сменился печалью. Печаль меня окутала из-за осознания того, что Лео больше нет. Я не хочу в это верить, а уж тем более думать, но это правда. Я больше никогда не увижу счастливую черепаху, которая вечно хвастается новыми достижениями; никогда не услышу счастливые возгласы о том, что в город приедет Юпитер Джим давать автографы; а самое главное — не услышу поддержку. Конечно, Донни и Раф тоже меня поддерживают, но… Это не совсем та поддержка. Лео это делал как-то по-особенному, по-своему. Помню, когда я начинал садиться за рисование, то никто не интересовался, что именно я запечатлю на бумаге. Понятное дело, что у всех свои проблемы и никто не обязан обращать на такое внимание, но Лео всегда это замечал. Он заходил ко мне в комнату и расспрашивал всё о будущей картине: что нарисую; в каком стиле; что символизирует каждая деталь — всё это он спрашивал, пока я рисовал. Как только я заканчивал рисунок, Лео спрашивал, куда я его повешу. Я мог бы повесить его к себе в комнату или в зал, но чаще всего я дарил. Большую часть рисунков я отдавал Лео, наверно потому, что он сильнее всех ценил их. Раф и Донни тоже с радостью принимали и хранили их, но почему-то именно Лео хранил их с особой любовью. Если рисунки выходили неудачными, то он всё равно брал их и клал в отдельную папку для моих рисунков. Эта папка с каждым годом пополнялась новыми и новыми рисунками, в которые я вкладывал не то что часть, а целую душу. Интересно, а сохранилась ли сейчас эта папка?..       Теперь настала очередь печали рассеиваться среди приятных воспоминаний. Да, всё ещё больно вспоминать о вчерашнем дне, но мне становиться чуть лучше, когда я вспоминаю такие славные моменты. Их, к сожалению, никогда уже не вернуть, но разве стоит об этом всю жизнь горевать? Сомневаюсь.       Я немного успокоился, выдохнул и облокотился на мягкую фиолетовую подушку, но притронувшись к ней, почувствовал влагу. Я взглянул на подушку и заметил еле заметное пятно, которое постепенно высыхало. Сначала, я подумал, что это было от пота, но снова вернувшись во вчерашний вечер, понял, что это были ещё и слёзы. Не совсем помню, как долго плакал, но мои рыдания были самыми тихими и горькими в моей жизни. Хотелось бы вчера кричать от боли, но страх того, что братья начнут ещё больше волноваться был сильнее. Хотя это я должен быть сильнее, так почему я настолько слаб? Почему?..       Услышав стук за дверью, я немедленно вернулся к реальности и вытер слёзы. Не знаю, сколько прошло времени, пока я размышлял о своём. Взглянуть бы на часы… — Микки? — в комнату зашёл испуганный Донни. Его глаза были широко раскрыты, как будто случилось что-то ужасное. Он подбежал ко мне, прикоснулся руками к моему лицу. Осторожно присев на кровать, он стал что-то рассматривать и, наверное, искать. — Это ты кричал пару минут назад?       Я вспомнил о кошмаре, от которого проснулся с ужасающимся криком. Без понятия, стоит ли рассказывать о нём Ди или же лучше промолчать. Сейчас у всех много своих проблем, а заваливать других своими переживаниями немного… Эгоистично? — Я… Наверно, может быть… А сколько времени?       Брат с сомнением посмотрел на меня, но после тяжело выдохнул и достал телефон из кармана. — Сейчас час дня — время обеда. Хочешь поесть?       Я удивлённо вскинул брови. Надо же, я спал аж до обеда! Такое бывало только в новый год или день рождения. А лёг вчера я во сколько? Честно говоря, вчерашний вечер после того самого случая, не особо помню. Лишь несколько оборванных моментов… Думаю, это к лучшему.       Возвращаясь к вопросу Дона, я покачал головой. Аппетита совсем не было. Я вообще не чувствовал голода. Даже сладкого не хотелось, хотя именно днём во мне просыпался дикий сладкоежка. Однако моё пересохшее горло подсказывало, что нужно срочно выпить воды, иначе я совсем потеряю голос.       Только мы встали с братом с кровати, у меня закружилась голова. Комната плыла перед глазами, от чего голова становилась тяжелее и тянула обратно в тёплую постель. Если бы не пересохшее горло, я бы весь день провалялся в кровати. Я слегка пошатнулся, но Донни даже на такую мелочь обратил внимание. — Микки, всё хорошо? Чего шатаешься? — Да, всё нормально…       Вот только тот далеко не глупый, все это знают. Глядя на влажную подушку, он наверняка понимал, почему мне было так плохо; да и сам брат со своими немного покрасневшими и опухшими глазами выглядел измученным. Он прекрасно понимал меня. Но он промолчал. На его месте я бы тоже ничего не сказал, потому что говорить-то нечего. Мне нечего у него спросить — ему нечего сказать. И всё же, пока мы аккуратно шли по коридору на кухню, мне очень хотелось спросить, что он сейчас чувствует. Ясное дело, что ему тоже скорбно, грустно, но… Насколько сильно ему больно от осознания того, что родной человек нас покинул? Мне до сих пор не вериться в смерть близкого, а насколько он смирился с этим фактом? Или он вообще не смирился, но не показывает этого?       Мы зашли на кухню: моё когда-то любимое место, где я любил делиться своими рецептами с братьями; разговаривал по душам; травили вместе анекдоты до часу ночи, а потом папа гонял всех спать. Вот бы вернуть времена, когда тусклый свет на кухне еле-еле освещал наши счастливые лица, мы звонко смеялись и с сотой попытки пытались приготовить обыкновенную яичницу, которая не выходила даже у меня. Нет, я не хочу сейчас видеть это место. Только не сейчас. — Майкл, чего встал как вкопанный? Присядь. — тон Ди почему-то казался грубым, хотя голос совершенно спокойный. Таким он был только утром, но и сейчас прослеживались эти нотки раздражительности. — Ди, — позвал я, — а где Раф и папа? — Они пошли в Скрытый город. — Зачем? — По делам. — Донни поставил стакан с прохладной водой передо мной. — А почему ты с ними не пошёл?       Тот промолчал: просто встал из-за стола, погладил меня по голове и направился в свою лабораторию. Без понятия, что это было и почему он не ответил на мой вопрос. Если бы не знал, так бы и ответил, однако игнорирование меня совсем не устраивало. Конечно, я предполагаю, с какой целью они поехали… Нет, не хочу об этом думать… Пусть это просто будут глупые мысли, явившиеся из ниоткуда.       Выпив стакан долгожданной воды, я решил направиться в свою комнату дальше лежать на кровати. Честно говоря, я вообще ничего толком не чувствовал. Только упадок сил и бесконечная апатия затаились во мне и тянули меня на самое дно. Может, я наберусь сил, когда немного отдохну? Хотя я и так несколько часов отдыхал…       И вот, зайдя в свою комнату и уткнувшись лицом в подушку, во мне проснулась ненависть. Ненависть к самому себе за свою беспомощность. Из-за своей чёртовой апатии я не предложил Донни помощи. Что было сложного предложить её? Я даже элементарно не спросил, как он себя чувствует, хотя собирался. Нет, я всё тот же маленький трусливый мальчишка, который боится всё и всех. Ненавижу.       Ненавижу свою трусость, из-за которой все страдают. Если бы я был чуть храбрее, никому бы не пришлось опекать за меня. Никто бы не тратил на меня время. Никто бы не нянчился со мной. Если бы я был более самостоятельным, то никто бы не получал пощечины от папы.       Если бы меня не было, все были бы счастливы.       Неожиданно такая мысль посетила меня. Ни с того ни всего она с такой же скоростью исчезла. Что это было? Почему я вообще о таком подумал? Мои гнев с ненавистью резко испарились. Как только они пропали, мне стало намного легче: как камень с души. Я перевернулся на спину и стал осматривать потолок, в надежде найти хоть какие-то ответы. Нет, я видел лишь пустоту. В детстве, смотря на потолок пред сном, я представлял что угодно: дома, звёзда, облака, пляж, планеты, да даже саму галактику. Моя фантазия не знала границ и давала много новых идей. Наверно, я взрослею. Ха-ха, мне всего лишь тринадцать лет, а уже чувствую себя таким взрослым…       Нет, думаю, не в возрасте дело. Мне просто надо снова начать творить. Творить, как раньше: не отрываясь от картины, писать её до самой ночи. Раньше я мог часами сидеть на твёрдом стуле и не менять воду в стакане, которая с каждым погружением кисти становилась серобуромалиновой. Иногда я даже мог случайно из этого стакана выпить, перепутав его с чаем. Что ж, если нельзя вернуться в те былые времена, то придется лишь их имитировать.       Встав с кровати, я направился к своему шкафу, который стоял возле стола. Шкаф был весь изрисован акрилом, немного украшен блёстками и наклеен несколькими стикерами. Помнится, я любил рисовать природу. Ни то что бы я сейчас это не любил, просто года два назад я фанател по «натуральной красоте жизни». Самое прекрасное время года — весна. Время года, которое пробуждало во мне незабываемое вдохновение. Я то чертил карандашом по холсту, то покрывал акварелью, то смешивал все возможные цвета и экспериментировал со стилями рисования. Конечно, сейчас не весна, но и к счастью, не зима. Зима наоборот забирает все силы. Она подавляет и вызывает тяжёлую апатию, из-за которой даже лень с кровати встать. Естественно, не бывает плохой погоды: я в любое время года нахожу вдохновение порисовать, но зима — это что-то иное. Что-то загадочное, и имеющие тёмную сторону. Обычно, зимой часто случаются страшные вещи. Те же кровавые восстания, революции (Донни иногда любил делиться историческими фактами).       Итак, я взял всё необходимое из шкафа: пенал с карандашами и ластиком, фломастеры, черный лайнер и бумагу. Так сказать, всё по стандарту. Не думаю, что мне хватит сил на краски, да и на цвет в принципе, но сделать набросок я должен постараться. Но что же мне сотворить?       Я мог бы нарисовать на белоснежной бумаге зимний лес, в глуши которого появится что-то неземное. Будто кто-то наблюдает за тобой. Но это было бы слишком угнетающе. Не хочется подавлять своё состояние ниже плинтуса.       Ладно, чем больше думаю, тем больше времени теряю. Начну чертить что-то карандашом, а там «как карты лягут». Я могу в любой момент стереть наброски и все перерисовать.       Наконец-то, я начал что-то чертить: сначала я тонкой линией начертил окружность. Хм, окружность… Может, это будет солнце? Нет, оно ближе к середине и не такое большое. Пусть будет голова, наверно. Ещё не решил…       Пока я давил карандашом на поверхность, на углу стола послышалось выбрирование — это был мой телефон. Никогда не любил рингтоны на телефонах. Все какие-то одинаковые и скучные, а свой ставить — лень. Приходилось ставить на безвучку или выбрирование. Когда я взял трубку, в телефоне послышался до боли знакомый и на данный момент нужный голос. — Привет, Майки! Ты как?       Это была Эйприл — наша с Донни и Рафом лучшая подруга. Услышав её привычный немного строгий и бодрый голос, моя рука с карандашом стала активнее работать и что-то чертить. Я не стал смотреть на работу, потому что доверился своей руке — пусть она творит. — Привет, Эйприл. Рад тебя слышать. Всё в порядке.       Неловкая пауза. Что у неё на линии, что у меня была гробовая тишина. Последняя мною фраза прозвучала неимоверно глупо. Я прекрасно знал, для чего она звонила, но сказать такую чушь… Она понимает, что не всё в порядке. — Микки, я… Я знаю, что вчера произошло… — Эйприл сделала короткую паузу, чтоб немного вздохнуть. — Донни позвонил мне вчера ночью, и… Просто хотела узнать, насколько сильно ты потрясен. Я понимаю, что это тяжело: довериться кому-либо, но я ваша подруга. Я выслушаю тебя, если понадобиться. Ты можешь довериться мне, не боясь осуждения. Понимаешь?       Что-то стало подкрадываться к моему горлу. Будто что-то пытается выйти, но в то же время упирается. Рука, которой я рисовал, начала дрожать, но я не смотрел на неё. Даже если бы я решился взглянуть на неё и рисунок, то ничего бы не увидел, потому что мои глаза увлажнились до такой степени, что всё вокруг было расплывчатым. Прям как в кошмаре. — Микки, ты слышишь? — отозвалась подруга.       Я всё прекрасно слышал. Похоже, то, что упиралось у меня в горле, это была агрессия. Необъяснимый гнев, появившийся из ни от куда. Очень уж сильно хотелось огрызнуться и крикнуть, чтоб от меня отстали, но я подавил это чувство. Эйприл не обязана слушать мои вопли, истерики, у неё своих проблем достаточно. Хоть я и держался, чтоб не сказать ничего лишнего, желание расплакаться возрастало с каждой минутой, когда та пыталась подбодрить. — Майкл, у тебя всё нормально? — Твою мать, нет! Всё ужасно!       Тишина. На другом конце провода было слышно лишь лёгкий выдох Эйприл. Она не злилась, не плакала, не удивлялась. Каждая секунда проходила в напряжении, от чего хотелось повесить трубку, но что-то останавливало меня держаться на линии. Не выдерживая такой громкой тишины, я тяжело вздохнул. — Прости, не знаю, что на меня нашло. — Ничего, я тебя понимаю.       И вот опять этот ком гнева в горле. Была бы моя воля, я бы сжал горло и вырвал этот комок, кинув его как можно дальше. Рука, державшая телефон, начинала сжиматься сильнее, чуть ли не ломая его. — Правда? — с некой пассивной агрессией произнёс я. — И что же ты понимаешь?       Я не мог определить по молчанию Эйприл её выражения лица, но точно знал, что она в смятении. Возможно, она слегка вздрогнула, поскольку мой тон ничего хорошего не предвещал. Не знаю почему, но именно сейчас я был на нё особенно зол. Я бы мог просто не брать трубку и продолжать рисовать, тем самым не портя Эйприл настроения, но всё равно взял. Неужто так мне хотелось услышать поддержку? — Микки, я… — Ты понимаешь, каково самым первым увидеть труп своего брата? — начинал я, поднимая тон. — Понимаешь, каково видеть, как твоя личность постепенно рушиться? — Прости, я не… — Ты понимаешь, как теперь я и мои братья будем жить?!       Сам того не замечая, я сорвался на крик. По щекам катились слёзы и я вытер их рукой, которой недавно рисовал. Вспомнив о рисунке, я решил направить на него взор. Я думал, что моя рука нарисует что-то позитивное. Что-то, что поднимет мне настроение и на время отвлечёт от плохих воспоминаниях. Я на время замер, когда увидел на рисунке монстра из кошмара… Того самого безумца с верёвкой в руках, который душил меня и громко хохотал. Вспоминая его узкие зрачки перед пробуждением, мне стало плохо. Даже голос Эйприл, который звал меня, не мог меня успокоить. Руки начинали дрожать, сердце колотилось каждую секунду всё быстрее и быстрее. Я панически сбросил трубку и откинул телефон на пол, а сам встал со стула, но не отрывал взгляд от рисунка. На рисунке монстр-Лео смотрел на меня тем же сумасшедшим взглядом. Неожиданно, воображение начало тоже рисовать пугающую картину: из рисунка, словно из фильма «Звонок» вылезает Лео, готовый резко напрыгнуть на меня и убить. — То ли пьяный, то ли сумасшедший… — процитировал я слова отца. Когда мне было около десяти лет, я, как обычный подросток, стал проявлять характер: часто высказывал своё мнение; заступаться за братьев, если в чём-то провинились; проявлял самовыражение во всех его смыслах. Не помню, о чём мы тогда ссорились, но точка кипения достигла такого пика, что я швырнул стакан в стену и он разбился вдребезги. Стекло разлетелось по всей кухни и некоторые осколки даже дошли до меня и отца. И хоть они нас не ранили, мы всё равно стояли в шоке. Тогда отец и произнёс эту фразу, но только сейчас я понял, что он хотел ею сказать.       Нежданный стук в мою дверь прервал мои мысли и я немедленно схватил свой рисунок, скомкал его и швырнул под стол, чтоб его наверняка сейчас не заметили. — Микки, можно войти? — прозвучал голос Рафа. -Да, войди, — спокойно ответил я. Не собираюсь устраивать сцены или игру «угадай по моему взгляду, как у меня дела». Просто как обычно отвечу, что всё хорошо, и параллельно буду пытаться успокоить пульс. Помню, Донни часто проводил инструктаж, как успокоиться за пятнадцать секунд: сначала надо глубоко вдохнуть. Набрав в лёгкие весь кислород, который только могу вдохнуть, я тут же его выдыхаю.       В этот момент отворяется дверь и в комнату заходит старший брат, который выглядел слегка встревоженным. Я бы спросил его, что случилось, но мне самому нужно понять, что со мной случилось. Как только Раф переступил порог моей комнаты, его глаза начали блуждать в поиске чего-то, что сможет помочь начать разговор, хотя сейчас мне совершенно не до него. И зачем я только разрешил ему войти? — Ну как твои дела?       Раф, понятное дело, не всегда следит за тем, что говорит, как будто у нас это семейное. Его не за что винить, ведь он в такой же растерянности, как и все мы. Ему тоже больно и трудно, так кто я такой, чтобы обижаться на безобидные вопросы? И всё же, желание огрызнуться было сильнее, но вернувшись к «медитации», я принялся считать до пятнадцати, чтобы наверняка остыть свой пыл.       Один. — Прости, не подумал… — брат подошёл к моей кровати и присел на край. — Нам сейчас всем не легко…       Два. — О, вижу, ты недавно что-то рисовал? Под столом твой скомканный рисунок?       Три. — Жаль, что ты с ним так поступил. Я бы его, может, сохранил, даже если бы он вышел неудачным.       Четыре. — Ладно, Майк, мне нужно с тобой серьёзно поговорить…       Чёрт.       Я прервал свою медитацию. Сердце уже не так бешено колотилось, но стоило хотя бы досчитать до десяти. Если бы не эта дурацкая фраза Рафа… В чём проблема рассказать сразу всё по делу, а не тянуть время и осторожно подбирать слова?       Из моего рта так и хотят вылезти слова: «Докладывай уже!», «Уйди!», «Оставь меня в покое!», но я решил оставить свои истерики на потом и выслушать брата. Видя, как он перебирает пальцы и дёргает ногой, мне становится его в кои-то веки жаль… Когда ты самый старший брат, лидер, несёшь огромную ответственность за семью, и узнаёшь, что один из твоих братьев умирает, тебе становиться тошно. Тошно от самого себя, ведь ты никак не смог предотвратить смерть близкого, хотя была возможность. От этих мыслей становиться плохо, но мне надо стоять на ногах и стараться не рухнуть на пол, иначе начнётся лишний переполох. — Мы сегодня с папой были в Скрытом городе… — Да, Донни рассказывал.       Как только я перебил брата, его выражение приобрело элементы испуга и удивления: вскинутые брови, слегка приоткрытый рот, широко раскрытые глаза. Раф выпрямился, напряг плечи и прекратил дёргать ногой. — То есть, Донни тебе уже всё рассказал? — настороженно спросил брат. — Ну Ди просто сообщил мне, куда вы ушли, а зачем — промолчал.       Хоть тот немного и успокоился, опустив плечи и спокойно вздохнув, глаза всё равно бежали в разные стороны. По-моему, он ищет тему, чтобы избежать разговора. Остановив свой взор на моих наклейках на шкафу, он принялся рассматривать каждую из них, не обращая внимания на меня. Не думаю, что он так бы увлекался мультфильмами про пони. Мой старший брат иногда превращается в маленького ребёнка, особенно в самые неподходящие момента, как сейчас. Нет, его не привлекают блестящие вещи или милые котики. Дело в том, что он иногда избегает ответственности… — Милые пони. Слышал, про них есть какое-то шоу. Ты любишь это шоу?       Вся наша семья бежит от ответственности — Лео любил это шоу.       Если и любить тишину, то только за то, что можно услышать дыхание человека. Если оно ровное и ритмичное, то человек совершенно спокоен, не паникует и его ничего вокруг не беспокоит. Но если оно как у Рафа… Задерживается на пару минут, выдыхается лишь на секунду и снова задерживается, то это ничего не приведёт к хорошему. Стоит прекратить разговор, пока всё не привело к конфликтным ситуациям, но я должен узнать, почему Раф и Сплинтер ходили в Скрытый город. Если Раф так трясётся об упоминании Лео и Скрытого города, значит они как-то взаимосвязаны. — Микки… — брат всё-таки осмелился спокойно выдохнуть и набраться сил, чтобы сказать столь важную информацию.       В моей голове сейчас множество мыслей и предположений о том, что собирается сказать мне брат. Вдруг он расскажет причину самоубийства Лео, дескать, кто-то в Скрытом городе заставил его так поступить, или что его там разыскивали из-за какого-то притупления; Лео не выдержал этого давления и решился на крайние меры. Я просматривал в голове любые варианты и гипотезы того, как город и Лео связанны. Я уверенно выравниваю спину и стараюсь не показывать эмоции, чтобы Раф не отвлекался и не старался меня успокоить. Брат опустился передо мной на колени и посмотрел на меня сопереживающим взглядом. Он закусил нижнюю губу, в глазах намечались блики… Я не ломаюсь, а продолжаю безразлично смотреть на дрожащего брата, который берет меня за одну руку и крепко её сжимает. Он пытается взять себя (меня) в руки, дабы сохранить спокойствие и у него это почти выходит, пока он не произносит: — Ты не против кремации Лео в Скрытом городе?