Я всё знаю

      Как же тяжело… Во всех смыслах. Мало того, что тело не поддавалось мне, так и мозг постоянно прокручивал спор с Микки. Да и с Лео тоже… Почему я вечно спорю? Знаю ведь, что веду себя как мразь, делаю всем хуже, но я словно совсем потерял голову…       Лео… Всё началось ещё с детства. Я видел, как отец относился к нему. Это было настолько отвратительно, что порой хотелось отцу врезать. Я редко злюсь до такой степени, но Сплинтер тоже поднимал руку на Лео. Я хотел и до сих пор хочу поставить его на место Лео. Жизнь хоть его и наказала, превратив в мутанта, который вынужден теперь по сей день скитаться в вонючей канализации с такими же мутантами, однако считаю, что этого недостаточно. Я не сторонник насилия, но вспоминая, как Сплинтер его называл «отстающим» среди нас и иногда бил его, мои кулаки начинают чесаться. Помню, как Сплинтер дал Лео сильную пощечину, когда тот защищал Микки. Моему удивлению не было предела, как и восхищению: он смог заступиться за родного брата. Я же в это время стоял в сторонке, раздирая ногтями костяшки пальцев в мясо, смотрел на это зрелище. Каким же я всё-таки был трусом…       Я никаких эмоций не выражал: ни страха, ни отвращения, ни даже гнева, который копился во мне по мере того, как сильнее повышался тон отца. И хоть мой взгляд казался пустым, внутри всё кипело. Но почему, будучи маленьким ребёнком, я не мог возразить отцу? Раф говорил, что это из-за моей особенной защитной реакции. Но Лео же мог давать отцу отпор…       Отец называл Микки трусом. Как же он ошибался… Если бы он был внимательнее и посмотрел в дальний угол комнаты, где стоял маленький я, кусающий губы и еле сдерживающий слёзы, то тут же расхохотался и поменял своё мнение. Хотя глупцы никогда не меняют свою точку зрения, особенно взрослые, личность которых уже давно сформирована. А ведь я тоже по сути взрослый. Значит, я никогда не стану смелым? Не хочу в это верить.       Лёгкий ветерок дунул мне в лицо. Кто-то открыл на кухне дверь. Затем я услышал тихие шаги в мою сторону. Пауза… — Донни? — послышался тихий знакомый голосок. Именно «голосок», потому что он самый невинный и маленький в нашей семье.       Это мой шанс поднять голову, пулей схватить младшего брата и прижать к себе; извиниться за всё плохое, что сказал и за всё хорошое, что не сказал. Хотелось обнять родного единственного младшего брата и крикнуть, чуть ли не плача, как я им на самом деле дорожу. Если бы с ним произошло что-то подобное, как с Лео, я бы никогда не простил это себе. Пусть Микки меня ненавидит, презирает, стыдится, избегает, но не исчезает. Мне будет так спокойнее.       Пока я размышлял о своих «желаниях», дверь закрылась. Микки ушёл.       Да, я никогда не изменюсь. Я останусь таким же высокомерным трусом. Моя личность окончательно сформирована, уже нечего исправлять. И всё же, попытаться стоило… Я старался следовать советам Микки, например, чаще убираться в комнате и лаборатории, чтобы заглушать тревожные мысли. Каждый раз, распутывая провода своих технологий или протирая пыль на полках, в голову всё равно лезли различные не самые приятные воспоминания. Чаще всего я вспоминал не спор с Рафом, не обвинения Микки и даже не ссора с Лео. В голову ударял мёртвый пустой взгляд Лео… Такой бледный, серый и холодный он смотрел куда-то в потолок, пока я снимал с него перчатки. Меня чуть не стошнило, когда мой взгляд упал на белые шрамы Лео на запястьях. Только за день до кремации Лео я узнал, что он когда-то резался. Я ещё час не мог закончить с осмотром тела мёртвого брата.       А его шея… Боже, его шея совсем была мягкой, будто в ней не было уже трахеи и артерии. Они словно превратились в вату. На его шее всё ещё была видна смертельная печать от верёвки. Кстати, эту верёвку я сжег самостоятельно. После кремации брата я зашёл в самый потаенный переулок Скрытого Города и сжёг возле мусорного бака эту проклятую вещь. Мне было страшно к ней прикасаться, поэтому я надел перчатки и кинул её в угол. Я не брезгал, а просто боялся…       Она долго горела. И какое-то время она даже не собиралась сливаться с огнём. Эта сволочь будто специально собиралась остаться живой и припоминать мне смерть брата, которого я же и довёл до самоубийства. Верёвка тогда всё же сгорела дотла, а я ушёл, всё ещё видя перед собой искры и холодные глаза Лео. Меня бросило в холодный пот. Помню, я тогда ускорил шаг и чуть не врезался в некоторых прохожих. Глаза Лео всё ещё не выходили из головы, а прямо пялились на меня, словно обвиняя и крича о моей жестокости.       Трус… Только так я бы себя описал. Да и другие меня бы так описали, если бы не их доброта. С Эйприл я давно дружу, так что она бы промолчала, дабы сохранить отношения, хотя сейчас она, мягко говоря, подорвала моё доверие… А Раф говорил, что я рано или поздно пожалею о своих словах. Что ж, он был прав…       Стрелки часов идут своим ходом, а я лишь думаю, правильно ли Эйприл поступила? Она раскрыла мой секрет, который обещала сохранить до самой смерти, но она этого не сделала. Может, это даже к лучшему? Мы с Микки сблизились, вроде… Да кого я обманываю. Уверен, Микки видит во мне монстра. И я соглашусь с ним. Ни один брат не засмеёт другого, когда ему доверяют. Лео мне доверял… Он просил, умолял о помощи, но я всего лишь посмеялся, так ещё и пожелал ему смерти…       Раф советовал мне самому рассказать Микки эту историю, однако я не послушал его. Эйприл всё выдала, причём втихую, пока я в своей темной комнате корёжился от чувства вины. Но как бы поменялись наши отношения с Микки, если бы я сам во всём признался? Он бы так же меня продолжал ненавидеть? Или вошёл бы в положение, проявив немного эмпатии и пожалев? Второй вариант звучит смехотворно. Меня сейчас стошнит.       Я не хочу никого обвинять, как это порой делает Микки от безысходности. Я полностью принимаю свою вину. Но меня лишь пугает мысль, что я никогда от неё не избавлюсь. Все последующие дни перед глазами будут вырисовываться хмурый взгляд Рафа, осуждающие обвинения Микки и веревка на шее Лео.       И снова в голове всплыла картина висячего Лео в своей комнате, медленно качающейся из стороны в сторону. Влево, вправо… Влево, вправо…       И те его шрамы на запястьях, которые он наверняка сделал с помощью лезвия. Он им водил влево, вправо… А затем вдоль, поперек, уже глубже… Но испугался, и вновь провел влево, вправо, неглубоко…       Я устал. Настолько, что потерял счёт во времени. Моя голова словно превратилась в булыжник, которая держалась на тонкой палке вместо шеи. Подняв голову и открыв глаза, я прищурился от яркого света на кухне. В горле бушевал песок, поэтому моя рука потянулась к кружке кофе, но она оказалась холодной. Кофе остыл.       Стрелки на часах ровно показывали восемь утра. Неужели я уснул? Недавно же на часах было двенадцать часов вечера. Время слишком быстро пролетело.       Что-то ударило в затылок. Конечно, кто же мог подумать. Не прошло и пару секунд, как меня решила настигнуть мигрень. Долбанная головная боль, которая так любила посещать меня по утрам, решила в последнее время беспокоить каждый час. Это мое наказание, определенно. Мне даже обезболивающие перестали помогать. Возможно, это из-за привыкания к ним; мне стоит сменить лекарства или начать пить витамины. А может нужно перестать стрессовать… Хотя с нынешними событиями это дается, мягко говоря, трудно.       Я встал со стула и направился к раковине, дабы налить себе воды. После, добравшись до своей лаборатории, где я обычно храню лекарства, я невооруженным глазом заметил, что дверь была открыта. Вероятно, я в полусонном состоянии забыл ее закрыть, хотя я давно выработал привычку закрывать двери везде, где только можно… Это странно, но логическое объяснение этому все-таки имеется. Далее, приблизившись к столу, я стал в ящиках под ним искать различные лекарства. Аскорбиновые кислоты чуть ли не выпадали, так как целый ящик был им переполнен. Зачем я их брал у Эйприл, если никто ими не пользуется?       Обезболивающее, к счастью, быстро нашлось среди бутылочек с йодом, перекиси водорода, муравьиной кислоты и так далее. Срок годности всех этих лекарств давно прошли, но я так и наберусь сил их выкинуть. Может, в другой раз…       И вот, я проглотил три таблетки. В миг сняло боль, но она так же быстро вернётся, но я буду готов вместе со своим крепким двойным эспрессо. Кофе — главный источник моего спасения.       Мои плечи вздрогнули. Я совсем позабыл о расписании принятии таблеток Микки. Вчера перед сном я забыл брату их дать. Наверно, поэтому он ночью проснулся, чтобы разбудить меня и выпить лекарства. Вдруг ему плохо стало, а я проигнорировал его…       Тяжело вздохнув и почесав переносицу, я принялся искать антибиотики. Да, мало того, что я проигнорировал своего больного брата, так еще и обманул с лекарствами. Вместо обезболивающего, которое он так просил, я ему вручил антибиотики. Я знаю, что Микки нужно во время лечения, так что можно считать, что это белая ложь, да? Я делал это во благо, чтобы он поскорее выздоровел. К тому же, у него не было жалоб, значит антибиотики ему помогли и его психосоматика сработала. Он мне еще спасибо скажет…       Нет. После второго такого обмана он точно не простит. Или даже третьего. Или… Боже, сколько я ему врал? Я сбился со счету, но это огромное, большое и жуткое число. Я ему столько не рассказал… Мне надо сегодня же с ним обсудить это.       Но для начало, нужно найти баночку с антибиотиками, которую я уже минут десять не могу найти. Она точно лежала на столе, клянусь. Шкафы, ящики, полки — всё было перерыто! Даже под кроватью в своей комнате искал. А что если…       В голову стали просачиваться не самые утешительные мысли. Не верю… Микки не способен на такое. Он же не мог зайти в мою лабораторию и самостоятельно взять антибиотики? Хотя, чего бояться? Он взрослый парень. Он прекрасно знает, как обращаться с антибиотиками…       Но тут же я задержал дыхание. Он же не знает, что это антибиотики. Однако я ему говорил, в какое время нужно принимать их, так что он должен хотя бы прислушаться ко мне, даже если это были «обезболивающие».       Я пошел в комнату Микки. Пройдя по коридору, в зале послышался разговор Рафа и Сплинтера. Запаха алкоголя не было, а только милая беседа о надвигающейся зиме, подарках, Рождеству. Аромат жаренного бекона и яичницы ударил мне в нос и прошелся по всем моим вкусовым рецептам. Мне так спокойно… И непривычно. Отец не пьяный, Раф смеется. Это обычная семейная утренняя беседа заставила меня почувствовать приятный осадок в области сердца. Или даже в самом сердце.       Я тут же покачал головой. Сначала мне надо зайти к Микки, а потом с ним вернуться к уже мирной обстановке в зале. Боже, я все еще сплю? Почему мне так комфортно? Я даже расправил плечи, а уголки губ сами по себе поднялись. Жизнь налаживается…       Дверь брата была открыта, что сильно удивило меня. Включив свет, в мои глаза ударил не ярко-ядовитый свет лампы, а отсутствие Микки. Не помню, что бы во время болезни он просыпался так рано, если только… Я снова попытался отогнать плохие мысли, прочистив горло. Мой «гениальный» мозг, в саркастическом смысле, решил осмотреть кровать и уголки комната брата, как будто он мог где-то спрятаться от меня. А в детстве он когда-то так и делал… Он порой специально долго не выходил из комнаты, чтобы я к нему зашел, а он, стоявший где-то в темном уголке, напившегося мне на спину и начинал крепко обнимать. Сейчас, естественно, он так больше не поступает (из-за возраста, а не потому что я ныл о боле в спине). Но все же, я почему-то надеялся на этот вариант.       Мои густые брови нахмурились. Когда я повернулся назад, то обнаружил письменный стол брата, на котором валялись органайзер с канцелярией, ручку, лежачую Радом с открытым блокнотом, и… — Чёрт… — прошипел я, когда подбежал к столу. Дрожащими руками я схватил баночку, которая лежала рядом с блокнотом, а в ней было только пару пилюль, и столько же лежало еще на столе. Баночка же была заполнена кучами таблеток…       Мое дыхание стало более учащенным. Пустая баночка из-под антибиотиков заставила меня паниковать больше, чем ранее отсутствие брата. Мои глаза стал искать хоть какую-то зацепку для объяснения пустующей баночки. Взгляд упал на открытый блокнот. Тот самый блокнот Эйприл, который она подарила Микки, а он потом долгое время хвастался кожаной обложкой и плотными листами.       Немедленно сцепившись в него, как в последнюю надежду, я прочитал последнюю исписанную страницу. Почерк был неоднородным: какие-то буквы четкие, какие-то написаны слабо надавленными чернилами. Какие-то плыли вверх, а какие-то вниз. Я не узнаю почерк Микки. Он всегда писал аккуратно, его буквы казались такими же округленными как идеальный шар. Словно это писал другой человек. К сожалению, я разобрал только несколько предложений:       «Отец правильно говорил. Я — трус.»       «Кажется, будто я медленно умираю.»       «Я боюсь умирать.»       Внутри все мои органы сжались и готовы были выйти из моего организма. Это был личный дневник. Последняя исписанная страница… А что в других написано? Я перелистнул на самую первую, где почерк был определенно Микки: такой же круглый, крупный и понятный, но на страницах виднелись прозрачные пятна.       «Вчера Лео покончил с собой. Я должен был это предвидеть. Он говорил, что всего лишь болеет, но я понимал, что это ложь. Его глаза были красными от слёз, а не от болезни. Его голос был хриплым от долгих рыданий, а не от кашля. Я тогда понял: он что-то скрывает. Он плакал. Я знал это. После прогулки с Донни и Рафом, я решил навестить Лео. Подойдя к его двери, я остановился, потому что понял, что что-то здесь не так. А увидев его висячее тело над землей, я удостоверился в своих догадках. Я знал, что это произойдёт. Я всегда всё знал.»       Этот короткий монолог младшего брата заставил меня сомкнуть челюсть так, чтобы я громко не закричал. Мои руки затряслись. Я готов порвать этот блокнот. Но я держался. Следующая страница сопровождалась примерно таким же коротким монологом.       «Помню, как за несколько недель до смерти Лео мы с ним баловались, а потом он резко заговорил о смерти… Да, я отчетливо это помню. Мы смеялись, а затем его глаза устремились в потолок. Его стеклянные глаза… Я тогда подумал: «Хочется плакать от безысходности, Леонардо?». Именно так я подумал, потому что знал, о чем будет наш диалог. А как же не забыть его: «Микки, почему мы такие… Ну как сказать…». Глупые, Лео. Ты хотел сказать, что мы глупые. Я бы так ему и ответил, но это ухудшило бы ситуацию. А после вечером я попытался поговорить об этом с Ди, но он упомянул «странный диалог» Между ним и Лео. О чём он был? Ответа не последовало. Зато я знал: грядёт что-то ужасное.»       Меня чуть не стошнило. Я не мог дальше читать. Мне противно от того, как я поступил с Микки. Страшно представить, что он ещё обо мне написал. К горлу подкрался камень, который не давал прохода для воздуха. В глазах помутнело и дабы не потерять равновесие (а может и сознание), я грохнулся на стул и всем своим весом уперся локтями на стол. Руками я обхватил лоб, который отдавал сильной болью. Блокнот упал и как на зло перевернулся сам на страницу, где я заметил следующую страницу, где я сумел прочесть только одно предложение:       «Если бы меня не было, все были бы счастливы.»       В глазах становилось темнее, но они всё ещё в панике перечитывали это предложение, затем судорожно переместились на пустую баночку из-под антибиотиков. Антибиотики… Мой разум резко включился.       Я схватил блокнот и всё же решился его кинуть в стену. Подняв его над собою, из блокнота выпал мятый листок, упавший прямо мне на голову. Взяв его, я осмотрел лист с двух сторон: одна страница была полностью исписана почерком Микки:       «Лео, я знаю, что ты сейчас переживаешь. Ты стал меньше проводить с нами время, замкнулся в себе, редко выходишь из комнаты… Мы беспокоимся за тебя. Раф больше не ругается из-за твоих опозданий и прогулов, а Донни больше не осуждает тебя. Хотя они не совсем понимают причину твоего такого поведения, но я точно знаю, о чём ты думаешь. Прошу, обращайся ко мне, если тебя беспокоят те самые мысли, о которых я подумал. Из любых ситуаций есть выход. Даже если кажется, что ты в тупике, то знай, что рядом с тобой стоит семья, готовая в любой момент помочь. Мы будем поддерживать тебя всегда: когда тебе грустно и больно, когда радостно и тепло, когда страшно и жутко. Я лишь желаю видеть тебя счастливым, хоть тебе это даётся с трудом. Я мечтаю увидеть тебя без фальшивой улыбки. Помнишь, как мы в детстве по ночам прятались в твой комнате и болтали до утра? Тогда я видел в тебе ту счастливую частичку тебя. Я очень надеюсь, что увижу в тебе ещё раз. Я, Донни и Раф будем делать всё, чтобы заставить тебя ещё раз так же засиять».       Далее Ди дрожащими руками перевернул лист и в его голову ударила надпись, написанная совершенно другим волнистым почерком. Это Лео… Он написал всего лишь одну последнюю фразу:       «Прости меня, Микки…»       Лист медленно, словно последний осенний лепесток перед зимой упал на землю. Вокруг комната закружилась, как и голова, в которой выплывали на поверхность последние слова Лео, спрятанная записка Микки, его желание умереть и наконец та самая пустая баночка, в которой ранее находились антибиотики. А теперь они, вероятнее всего, в младшем брате… — Микки! — крикнул я так, что в комнате раздалось эхо. Мой голос звучал слишком неестественно, хрипло и истерично.       Рука сама по себе схватила баночку и крепко сжала её. Выбежав из комнаты, я остановился в коридоре, где мои ошарашенные глаза, которые чуть не вылезли из орбит, встретились с не менее шокированными взглядами отца и Рафа. Они уставились на меня как на сумасшедшего, хотя я таковым и являлся, да и не только я… — Донни, что случилось? Мы слышали твой крик, — с беспокойством в голосе спросил отец, держа в руках чайник. Раф удивленно скинул брови, положив свою кружку чая на столик. — Где Микки? — прерывистым дыханием спросил я. Клянусь, мои ноги откажут и я потеряю сознание навсегда. Но мне нельзя, пока я не найду Микки. — Ну, похоже, в ванной. Она уже час как закрыта. — Там что-то слышно? — спросил я Рафа, который дал мне не самый желаемый ответ на вопрос. — Да нет, если честно. Даже свет не включен… Что случилось?       Все мои кровавые внутренности упали окончательно, как и моя надежда. Трещина на кухонной двери поделили её окончательно на две части, как и моё сердце, которое всегда казалось каменным, но даже самый крепкий булыжник возможно разбить. Мои щеки загорели, а по ним прошлись влажные тонкие полосы. Семья редко видела меня в таком свете, потому спохватились и, подбежав ко мне, начали трясти за плечи, дабы привести в чувство. Их голоса уже не слышались. Вокруг был лишь громкий звон, закладывающий уши. Раф и Сплинтер резко замолчали, увидев в моей руке пустую баночку из-под лекарств. Их губы задрожали и побледнели. Мы думали об одном и том же. Я озвучил наши общие мысли шёпотом, дабы не спугнуть ни себя, ни других, но как бы эти слова не звучали, они всё равно вызывали ужас. — Микки ушёл…