песенка спета, моя джульетта

— И всё-таки мне кажется, тут что-то нечисто, — говорит Саша, когда они с Катей едут в такси. — Пока я спал, этот чёрт наверняка успел тебе что-то наговорить. Я его знаю, он только на людях меня поносит. Надеюсь, ничего такого, из-за чего ты начала бы меня жалеть. Поцелуи из жалости — этого мне только не хватало. — Он сказал, что ты способен на большое и светлое советское чувство, — улыбается Катя. — Разве из-за этого людей жалеют? По-моему, наоборот, завидуют. — Я же говорю, он идеалист, — цокает Воропаев. — Всё надеется слепить из меня мальчика-зайчика. — Может, он просто видит то, чего не видишь ты? — Вот только не надо, — развевается гордым и одиноким флагом на ветру Саша, — читать мне морали. Если решила разглядеть во мне второе дно, где я романтический герой, то даже не начинай. Ничего такого во мне нет. Красивой истории не получится. — Да я и не надеялась. — Кате страшно весело. — Просто предположила. Но нет так нет. Думаешь, после Жданова я верю в принцев? Вы же все по итогу бракованные, и корона у вас не золотая, а картонная. — Это правильно. Нечего ждать милостей от природы. Саша настолько боится, что от него что-то будут ждать, что готов увидеть бомбу в баночке «Колы». Но Кати ему опасаться нечего — она действительно ни от кого ничего не собирается ждать; тем более от человека, которого едва знает. Она стала гораздо разумнее и больше не летает по розовым облакам. Если она в кого-то когда-то и влюбится, то это будет долгая процессия со строгим фейс-контролем. Вплоть до требования серии и номера паспорта — чтобы быть во всеоружии. Я на тебе, как на войне, и всё вот это вот. А почему, собственно, не может быть кого-то? Катя смотрит на себя украдкой в переднее зеркало — синяки под глазами, смазанная от бессонной ночи тушь и убранные в карман очки делают её вполне обычной женщиной, у которой насыщенная жизнь. Она усталая и немного загадочная. У неё болят глаза, и это, наверное, к лучшему. Ничего такого ужасного в её лице. Только пальто это бабушкино сменить — и всё, нормально. — Так я дождусь от тебя внятного ответа? — не сдаётся Александр. — Надеюсь, мне не стоит начинать волноваться? Катя закатывает глаза. — Слушай, следователь. Ты не устал задавать вопросы? — Ты же знаешь — это мой стиль жизни. — Ничего такого я в тебе не увидела, успокойся. Поцеловала потому, что… захотелось. Решила, что пора бы себя отпустить. Пушкарёва не врёт; это был порыв, но ей этого хотелось. Как завершения самых необычных в своей жизни суток. Как способа приблизиться к человеку, который стал ей немножко, самую-самую малость, своим. Как возможности дотронуться до тёмно-рыжих волос. Как подтверждения, в конце концов, физиологии — та, которая общая на всех. Руки Саши были так по-нужному тёплыми и ласковыми, а она, наконец, почувствовала, что это такое — быть желанной в самом деле. Кто-то фыркнет и посмеётся, а ей — целая новая философия. Да, без фальшивых нежных слов, от которых лапша на ушах вырастает сама собой; как было с Андреем. Но кому вообще нужны эти пустые слова?.. — Да-да, — язвительно, но уже более расслабленно тянет Саша. — А потом плач Ярославны посреди ночи. Сегодня ожидать? Скажи, чтобы я ковчег успел построить и уплыть, если что. — Да не буду я плакать, — устало отвечает Катя. Не бравирует, не обещает, а просто озвучивает факт. — Слёз уже не осталось. Интонация такая, что Воропаев сразу же верит. — Костик поучаствовал, судя по всему? — А ты знал, что поучаствует? — Пушкарёва слабо улыбается лишь уголком губ. — Ну да, он показал мне одну классную штуку. Если вдруг начну внезапно хохотать с закрытыми глазами — не пугайся. Это я травму отрабатываю. — В его духе, — усмехается Александр. — Но, должен признать, это иногда работает. — Неужели ты что-то извлёк из своего падения? — Да, — кивает Саша с очень серьёзным видом. — Одну очень важную мысль. — Какую? — Что нужно внимательно смотреть, куда садишься. Они снова громко смеются; таксист смотрит на них, как на сумасшедших, но ничего не говорит. — Слушай, а тебе кнопки на стул в детстве подкладывали? — интересуется Катя. — Конечно, — хмыкает Воропаев. — Только у меня кожа очень толстая, я ничего не чувствовал. Меня потом слоном прозвали. — Не обидно было? — Чего обижаться. Слон — вполне добродушное животное. И хобот лучше, чем шнобель. — Дался тебе этот шнобель! — смеётся Пушкарёва. — Ощущение, что он волнует тебя больше, чем меня. Это что-то фрейдовское, может? — Просто испытываю солидарность к его невесте. Мы же вроде однофамильцы, как я понял. — Да. Это меня злой рок преследует. — Катя вредничает. — Злой рок — это твой Жданов. А я — хороший, старый добрый рок. Звезда по имени Солнце. — Ты посмотри, как мы себя любим. Почему же тогда в Питере сегодня так пасмурно? — Потому что Солнце спустилось на Землю, — поясняет Воропаев. — Разбираться тут с одной покинутой и грустящей девушкой. От подобных разговоров шапка бедного таксиста едет куда-то на глаза сама по себе. — Я уже почти не грущу, — отвечает Катя, ни в чём себя не убеждая. — Мне лучше. Спасибо. Ощущения, в самом деле, как во многих песнях «Кино». На заднем сиденье машины душно и немного вязко; она прошаталась где-то всю ночь и полдня и теперь очень хочет в прохладную мягкую кровать. Вокруг проносятся дома, бывшие особняки — жёлтые, розовые, серые — на них хорошо только смотреть, но не жить. Небо затянуто дымной поволокой, укрывает большим куполом от всего плохого. Тяжёлый город, никогда не вырывающийся из оков своей монотонности и вечной безнадёги. Но именно в нём она как будто изолирована от всех бед. А время — оно никуда не спешит и не подгоняет. — Приехали, — с радостью и облегчением говорит таксист. Может, если бы пассажиры выясняли отношения со скандалом или горячо целовались, ему бы было легче. Бедный. — Слушай, — говорит Саша, когда они оказываются в номере, — может, заберёшь вещи из своего отеля? Лишняя трата денег. — Не знаю, а это удобно? Может, тебе захочется побыть одному… — Да ладно мяться-то. Поздно спрашивать про удобство, согласись. Катины губы разъезжаются в широкой улыбке. — А я уж думала, не предложишь. Она снимает ставшие такими тяжёлыми ботинки и пальто; немного приглаживает растрёпанные сырой погодой волосы. Ждёт действий Саши — интересно, предпримет он что-нибудь или нет. Саша не язвит, не говорит колкие слова: снимает верхнюю одежду и подходит к Кате. Кладёт руки на плечи и смотрит изучающе. Может, старается окончательно убедиться в её намерениях; может, пытается понять, готова ли она хоть к чему-нибудь. Катя сама не знает, готова ли она, и к чему именно; ей просто хочется, чтобы Саша её поцеловал и прижал поближе к себе. Тепла и желанности — банальных вещей. Ничего высокого в этом нет. Она уже не дрожит, как в тот день, когда пришла сюда впервые. Воропаев-то точно её не съест. Ну, наверное. То, как он медленно двигает её в направлении кровати, заставляет задуматься. Может, и съест. Когда они опускаются на кровать, Катя делает судорожный глубокий вдох. Губы Саши где-то на её шее, руки шарят под водолазкой; и даже в этих движениях чувствуются сдержанность и осторожность. Как будто он боится её напугать своим напором и голодом. Почему-то от этого внутри всё тяжелеет. — Когда я лежал на коробках, я понял ещё кое-что. — Его глаза становятся почти чёрными, как будто их нарисовали тушью. — Твоё лицо в какие-то моменты можно даже назвать симпатичным. — В глазах промелькивает лукавство: — Если особо не всматриваться. — Какое же ты хамло, — шепчет Катя, подаваясь навстречу. Сколько раз ей говорили гадости насчёт внешности? Не сосчитать. Но прикосновения и поцелуи Воропаева гораздо красноречивей той чепухи, которую он несёт; на него вообще не выходит обижаться. Наверное, потому, что он и не стремится её обидеть.