По кому звонит колокол

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.

Джон Донн

Он всегда был один. Несмотря на все нас бедствия, он читал проповедь. Тихо, словно баюкая кота. Тихо, словно бы это Божье откровение. Я смотрел издалека, высунувшись украдкой и впиваясь пальцами в кровавых шрамах на холодный камень. Когда-то эти молитвы читались громко, в полном отчаянии, в исступлении, посреди адского суда и в давящей тишине надвигающейся катастрофы. При смертельно больном, будучи психически смертельно больным. Никто не защитил. Бог оставлял снова и снова, но он возвращался к нему. Безумие. Мистер Бэкон, когда вы будете учиться на своих ошибках? Можно ли вас спасти хоть в одном из миров? Подступающие слёзы давились. Перед ним нельзя представать в таком жалком виде. Только не перед ним — всепрощающим, всемилостивым. В приходе был один Эван. Я вошёл внутрь церкви. Скользкими, скрипящими шагами сразу же приковал его внимание. Нормальный прихожанин не будет ступать, словно кот, охочущийся за мышью, в церкви. Пожалуйста, скажи привет. Пожалуйста, вспомни. Пожалуйста, улыбнись. Дай мне увидеть твою улыбку снова. Но он молчал и смотрел озадаченно. Раньше он часто так смотрел, будучи юнцом, когда мы только-только познакомились. — Привет, — не сдержался уже я и прошептал, — привет, — снова прошептал. Он едва качнул головой. Я приближался, приближался, приближался, я потерял счёт шагов, я потерял ощущение звука, я смотрел лишь в его глаза. А его глаза смотрели на шрамы. Жалкий вид, скажи? Скажи же. Скажи хоть что-нибудь. На лице задергалась улыбка. Пустая улыбка страха. Моя улыбка страха. Его лицо же остаётся спокойным. Он так спокоен — совсем как перед первой смертью. Совсем как перед второй смертью. Я не выдержал и упал на колени перед ним. Я не посмел вскрытыми руками прикоснуться к его коловратке. Я не посмел взглянуть на него, уронив расплывающийся от слёз взгляд в пол. — Вам нужна помощь? — спросил он спокойно, с нотками беспокойства. Я беззвучно рыдал, и крик мой застыл в горле костью твоей руки, гладившей по волосам, через сорок минут ставшей холодной. — Прости, я не защитил тебя от этих ублюдков снова. Прости, я, я… Давясь словами и слезами, я шептал, задыхаясь. — Прости, я снова проиграл. Я хотел всё исправить. Нелегко искать объяснения и оправдания. Если я ничего сам не понимаю. Но разве чужая боль — не есть наказание? И разве нет кары страшнее, чем быть виноватым? — Когда ты умер во второй раз, я попросил… попросил. Лицо задергалась в нервной судороге. — Я попросил помочь найти тебя в другом мире. Я попал… сюда. Бред. Выгони его. Выгони же его, это твой приход, выгони этого сумасшедшего, истекающего кровью подонка, который не смог сберечь тебя дважды. Раздави его как Джеймс. — Расскажите мне дальше. Его голос до холодного спокоен. Он не узнал. Он не помнит, как мы цеплялись друг за друга в борьбе за выживание. Как его предательски убили и как я отомстил. Как мироздание дало нам второй шанс, чтобы снова забрать. Как мы выбрались из ада по чистой случайности, по прихоти Бога. И по прихоти Бога я потерял память, как только переместился в этот мир. Я поднял красные, заплаканные глаза на него. — Я прожил двенадцать лет в другом городе, под чужим именем. Я пришёл сюда, чтобы увидеться с тобой, чтобы спасти тебя. В итоге Эван никогда не стал Эваном. Он унаследовал дело отца, убогий приход. Ютился в бедности. Был добр ко всем и несчастен сам по себе. — Всю ебанную жизнь, все эти тридцать лет ты… Он не знает своего дорогого Оскара Бэкона. Он не раскрыл своего таланта. Он не организовывал протестов в Великобритании, он не убивался по мёртвому возлюбленному, не страдал от травли в СМИ и не пытался убить себя. Он не попал в убогое телешоу смерти, оказавшееся смертельной игрой, не рыдал над трупом той горничной, не ломался и не дрожал от страха каждый день, не доверился Честертону, не разговаривал со мной, не пытался понять, не выручал столько раз. Не пытался защитить до последнего. Тот Эван Бэкон мёртв. Остался Ирвин Вильерс, пастор захудалого прихода в Ленстере. Не он начал новую жизнь, подаренную Богом, со мной. Долгие три года покоя и любви. Не он доверился снова не тем людям и заболел. Не он умер в молодом возрасте. Снова. —… Он шумно вдохнул. Я продолжал смотреть в его глаза, надеясь отыскать хоть каплю прозрения, надеясь на чудо. Дважды чуда не будет. Да и чудо ли это, если тебе дают сказку, а потом её же нелепо отнимают? — Твой Бог — мудак, — прошипел я, пробуя подняться и снова падая. И снова поднимаясь, вставая на ноги. Вытирая рукавом слёзы. И идя прочь. Сказка оборвалась. Глупости — убиваться по тому, что умерло. Ты же не убивался по тому, что убил множество людей. Всё ждал, когда он примет твою исповедь. — Постойте. Нет, Эван, а теперь уже Ирвин, я не остановлюсь. Ты ненавидел пастырские одеяния. Ты боялся. Ты обещал, но всё откладывал — и вдруг набрался смелости для прогулки с сомнительными людьми. И чем они тебя привлекли? Что случилось той ночью? Это останется погребено в вечности. Неизвестность давила. — Постойте, — повторил громче и твёрже. И я… остановился. И развернулся к нему. Подошёл. Нахмурился, разглядывая зелёные глаза. И внезапно встал на одно колено. Чувства успокоились. Горло хрипело. Он ждал, но я молчал. Не знал, что сказать дальше. — Я потерял память и только недавно вспомнил себя. То, что было и зачем я сюда попал. И сразу же порезал себя в истерике. А потом сбежал искать тебя. — Вот как… Протянул задумчиво. Звучит набат. Новое бедствие придёт и захватит нас. По кому звонит колокол? Он звонит по моим бесплодным попыткам спасти и достучаться до сердца, которое не чувствовало. Получить прощение от того, кто ничего не знает, и не видит во мне никого, кроме сумасшедшего. Я не могу больше ничего рассказать ему. Всё, что было нужно, чтобы остановить зарождающееся бедствие — или, хах, оттянуть его, я сделал. Мы молчали. Набат звонил. Набат звонил. И мы молчали. Я стоял на колене, смотря в его глаза. Он же с нерушимым спокойствием задумчиво водит взглядом по полу своей убогой церквушки. — По кому звонит этот колокол? — …по нам. Пойдёмте на улицу. Служба уже кончена. И не понять, почему он звонит. Не останавливаясь, вещает о приближающимся конце. Он мягко поднимает меня и берёт под руку. Как тогда. Два мира назад. В предыдущем тоже. Возможно. Воспоминания расплываются и наслаиваются друг на друга, как и сны. Он выводит на улицу, в городскую ночь. Шёл — закат. Вышел — ночной воздух и сумерки. — Вы спрашивали, по кому звонит колокол… Эван-Ирвин начал внезапно, подходя сзади и хлопая по плечу. — Вот только колокол не звонил. Затянувшаяся пауза. — Никакого бедствия нет. Его не будет. Молчание. Как это. Звон же… Встретив мой ошеломлённый взгляд, ожидающий Катастрофу с минуты на минуту, он… улыбнулся поднявшимся уголками губ. Я задержал дыхание. — Мистер Адамсон, у вас галлюцинации на фоне кровопотери. Уже вызвал такси до больницы. Он помнит. Он всё помнит. — Эван, — шмыгнув, я закрыл лицо руками. Он мягко погладил меня по волосам. — Обопрись о меня. Не хватало, чтобы ещё свалился как английский парламентарий после заседания. Он усмехнулся. Я уткнулся ему в грудь. Помнит.