Будучи мальчишками, они договорились делиться своим состоянием, своей любовью, своей жизнью. Как мужчины, они мечтали подняться от бедности к власти. Создав империю, построенную на жадности, насилии и предательстве, их мечта закончилась как тайна, которая отказывается умирать.
Воспоминания донны Алессандры. Хитч ускользнула от меня еще в девяносто первом, когда мы в последний раз разговаривали по телефону, и мои сведения о ее жизни заметно оскудели. Наши жизни разошлись слишком далеко, несмотря на то, что Леви продолжал ей высылать деньги и всячески помогать. Все же, мы жили в разных городах и не виделись. Маттео ничего не рассказывал мне о матери, когда приезжал из Казерты в Неаполь, а я старалась не спрашивать. Но вчерашний утренний звонок сына Хитч прямиком во Флоренцию меня слишком сбил с толку. Испуганным голосом младший Аккерман просил меня о помощи в поисках матери. Дрейс мне напомнила Зика, его тень на протяжении всей моей жизни всегда следовала за мной, подгоняла или подавляла, переполняла гордостью или принижала, не давая мне успокоиться ни на миг. Сейчас, когда я вспоминаю эти моменты из жизни, тень Зика нужна мне как никогда. Она нужна мне здесь и сейчас. Как бы глупо это ни казалось. Я хотела бы, чтобы Йегер исправил нашу с ним историю, что-то вычеркнул, а что-то добавил, переписал ее на свой вкус и рассказал обо всем, что знал, говорил и думал… Он был очень умным. А я была глупой молодой девушкой. Сейчас бы он сказал мне, что Хитч сама виновата и не стоит моего внимания. А сорок лет назад он бы отправил на ее поиски Райнера и Порко. И как бы я ни хотела, я не могла изменить свою судьбу. Да и не пыталась. Как сейчас помню слова матери, пронизывающие холодом до самых косточек: «Поздно не ходи, Алессандра, ночью бродит Каморра, она в каждом уголке города, в каждом кирпичике. Каморристы насилуют, а потом убивают девушек. Они безжалостные животные». Моя мать была права. Но вопреки всем ее опасениям, я супруга дона. Что теперь об этом говорить? Теперь я сама пожилая женщина, и у меня есть дети и внуки. А также самый любимый мужчина, без которого я бы ни за что не имела того, что имела сейчас. Я родилась на земле Каморры, на территории с самым высоким показателем по количеству убийств в Европе, где бизнес неотделим от жестокости, где ценность имеет лишь то, что обещает власть. Где все обладает привкусом крови и перестрелки. Здесь сложно поверить в возможность мирного существования. На земле Каморры, казалось, противостояние кланам не закончится никогда. Здесь все решали деньги и власть. Со временем царство Аккерман разрослось. Организация становилась запутанной и не поддающейся управлению. Леви разработал новую систему контроля. Десять лет назад он поставил свою дочь Габи на место Райнера, присвоив ей звание консильери. Что могло быть лучше, когда твоя родная дочь — твой личный советник, умная, находчивая и властная, как отец. Фалько получил звание капореджиме (командир отряда). Леви хотел и Маттео приспособить к делам Каморры, но жизнь сына Кенни в какой-то момент пошла по наклонной. Наркотики, алкоголь и странные связи испортили всю его молодость. Он нигде не работал, ссылаясь на то, что матери нужна поддержка дома, хоть ночами постоянно пропадал. Маттео — это не Кенни. Ему приходилось находиться под контролем самого босса, он был человеком несмелым, недостаточно осторожным и не таким жестоким головорезом, как его отец. А сам Леви… Всю жизнь за его щедростью скрывался какой-то эгоистический интерес. Когда его в восемьдесят втором году отправили в тюрьму, мой муж знал, что должен держать рот на замке, и тогда его жена и дети не помрут с голоду. Леви знал, что когда он выйдет из тюрьмы, дома его будет ждать лучшая еда: равиоли, вино, паста и его любимые неаполитанские пирожные. Все друзья и знакомые соберутся и вместе с ним будут праздновать его освобождение. Леви чувствовал, что управлял своим миром несравненно лучше, чем его враги своими империями. Бедные люди из квартала приходили к нему с вечными просьбами: вызволить какого-нибудь молодого парня из тюрьмы или устроить его на работу, одолжить небольшую сумму денег, вмешаться в спор с владельцем дома, который требует квартплату с безработных жильцов. Тем временем целых два года я места себе не находила. Я жила во Флоренции с Раффаэллой в приличной трехкомнатной квартире в центре города и медленно сходила с ума. От Леви не было весточек. Кольт, Райнер, Бертольд, Энни, вся Каморра не могла с ним связаться. Исключено. Опасно. Но одним осенним теплым утром, когда во Флоренции поубавилось туристов и спала жара, в дверь позвонили. На пороге я увидела заросшего, небритого, усталого супруга. Сейчас трудно сказать, что я ощутила тогда, увидев Леви. Призрак? Галлюцинации? Фантом? Но это было самое прекрасное чувство на земле. Светлое лицо, конечно, заметно посмурнело. В черные волосы добавилось больше седины. Исхудавший неаполитанский мафиозный король был не похож на себя, а скорее, на обычного грязного мальчишку, очаровательного в своей простоте. — Они предлагали мне все деньги мира, чтобы отдать власть в Каморре. Но я сказал, что всех сбережений не хватит. Взял машину и примчался к тебе. Теперь у меня стало больше врагов, но я вырвался. Здравствуй, любимая. Леви смотрел проницательно, с прищуром, настороженно, как почуявший врага зверь. Затем сделал шаг ко мне, достал из старого пиджака белоснежный носовой платок, но так и не донес его до лица — я вклинилась поцелуем. — Тебе не противно? — отшатнулся от меня Аккерман. — Я мылся неделю назад. От самого себя мерзко. — Я и не заметила, любимый. Тогда скорее в душ, а потом завтракать. Как была рада видеть отца Раффаэлла, не передать. И как была рада видеть его я. В ту ночь мы с Леви занимались любовью как ненасытные животные. Всю ночь — этого с нами давненько не случалось. Не знаю, откуда взялась такая выносливость в его возрасте, он никак не мог успокоиться. А потом мы еще долго разговаривали. Леви рассказал о человеке, который помог ему выбраться из Поджореале. Депутат неаполитанского парламента, предприниматель, чиновник и богатый человек. Тео Магат. — Я пообещал ему защиту и продвижение в римский парламент. — Он хочет играть по твоим правилам или по своим? — спросила я. — Он — и нашим, и вашим. Хочет власти. И только мафия ему может это дать. Под утро Аккерман уснул в моих объятиях, положив голову на грудь. Это был глубокий мирный сон удовлетворенного и счастливого мужчины.***
Каждое утро сеньор Райнер Браун наведывался в квартал и проверял состояние своих пяти домов, высоток. Он был падроне, человеком, который еще в порту вербовал итальянских рабочих и продавал их предприятиям Леви. На доходы от этого купил, один за другим, пять домов. У Райнера не было детей, не было внуков, не было жен и постоянных любовниц. Видимо, Господь его счел плохим отцом и мужем. Он от природы не был злым, но постоянная забота о своем капиталовложении, о заработанных деньгах, о неизбежных для владельца недвижимого имущества расходах так напрягали нервы Райнера, что он все время казался рассерженным или впадал в странную депрессию. Много принимал лекарств, запивая дорогим алкоголем и часто вызывал к себе врача, который ставил ему капельницу и советовал уехать на Сардинию помочить ноги в морской воде. Сейчас по неаполитанским улицам слухи разлетались быстро, а у каморриста Райнера на каждом углу имелись свои уши. Слышали они, как люди спустя пол века продолжали вполголоса обсуждать Каморру и ее деяния. Боялись, что Аккерманы покажут простым итальянцам настоящий звериный оскал, только кровь на брусчатке была вражья, а не простых людей, и не смывалась никогда. Слышали еще, что в шикарных высотках молодые девушки продавали свои красивые тела мафиози, но Райнер знал, что этого не было. Все в прошлом. Он считал деньги от недвижимости и цемента. Так он бродил еще пол часа, выкуривая сигару. А потом его задумчивость нарушилась окликом: «Райнер!» Не подобает достопочтенного сеньора называть просто по имени. Так он думал. — Райнер! Здравствуй! — Маттео выбрался из машины, кое-как ее припарковав, чтобы успеть поговорить с давним другом. Его жесты показались Брауну беспокойными. — Слава Богу, я тебя встретил. Как раз ехал к тебе. Представляешь, мама пропала. Мы с Алессандрой ее уже три дня ищем. Она с Казерты никогда не выезжала. Почти все вещи на месте, только исчезла ее косметичка. — Доброе утро, Маттео. Сколько лет тебя не видел, — проговорил Райнер, сцепив руки за спиной, сжимая истлевающую сигару. — Помню, как ты двадцать лет назад приходил ко мне, но с иной просьбой. Младший Аккерман, недовольно цокнув, не желая вспоминая свое дерьмовое прошлое, где он убивал свое здоровье и красоту наркотиками и алкоголем. Райнер сделал шаг вперед и положил одну руку на крышу серого Mercedes. Его немного трясло изнутри от болезни и тех ран, что оставила на нем жизнь. Браун не надеялся, что разговор с Маттео пройдет легко, но и не таил лжи под сердцем: хотел напомнить о своем существовании, по-мальчишески выложив абсолютно все. Райнер взглянул на Маттео, как отец на своего блудного сына — с требовательностью и жалостью во взгляде. Заметил, что младший Аккерман потерял свою былую красоту черных ярких глаз и черных как смоль волос. Красоту истинного юного итальянца. Он стал сильно похож на Кенни. — Хитч смелая, даже чересчур. Но она совершенно не умеет мириться с реальностью. Аккерман не знал, как отреагировать на эти слова, но вновь пришлось спросить: — Райнер, я хочу найти мать. Она пожилая женщина, с ней могло что-то случиться. Ты можешь мне помочь? Браун сжал губы, чтобы они не задрожали. Боковое зрение улавливало прохожих, Райнер вновь сцепил за спиной пальцы. Костяшки побелели, несмотря на загорелый цвет кожи. Если бы не уличный шум, наверняка раздался бы хруст. Однако выражение лица каморриста не изменилось. — Твоя мать у меня дома. Жива и здорова. Теперь она будет жить со мной. Пару секунд молчания затянулись в минуту ступора. — Нихрена себе, повороты! — воскликнул Маттео. — Какого она вообще решилась жить с тобой. Она тебя ненавидит. Всю жизнь ненавидела. Что произошло? Я и сам в детстве не хотел, чтобы мама общалась с тобой. Я видел, как вы смотрели друг на друга на вечеринках Каморры. Я хотел, чтобы мать любила отца. С этим вердиктом Райнер не хотел спорить. Ребенка можно было понять. — Хитч не способна принимать других такими, какие они есть. Да и себя тоже. Любить ее мне слишком было тяжело. Да и сейчас тяжело, но продолжаю любить, черт возьми. Но, видимо, так должно было случиться в нашей с ней жизни. — А почему ты мне не позвонил, я все морги оббегал! — Потому что твоя мать не хочет, чтобы ее тревожили. И не хочет возвращаться в Казерту. У нее нет больше желания с тобой жить, нет желания тебя видеть. — Но… — он запнулся. — Она — моя мать? Ты что, рассказал ей, что когда-то я жил у тебя и брал деньги на вещества? Маттео всегда был эгоистом, думал только о себе, холя и лелея свою мнимую безопасность и свободу. И ведь все это казалось ему единственно правильным и верным. До исчезновения Хитч. Как бы пафосно и избито это ни звучало. — Ничего я ей не рассказывал. У вас была своя жизнь, и ты прекрасно знаешь свою маму. Еще девушкой твой отец забрал себе ее всю, без остатка, сжевал и разрушил, и когда ей стукнуло двадцать два, она стала для него чем-то вроде привычной вещи. Он шлялся по бабам, а на нее даже не смотрел. Когда-то у нас могло быть все хорошо, но в другой жизни, в жизни вне Каморры. У нас были бы дети, и я забрал бы ее у Кенни, но… Маттео, ты понимаешь… Все, — скомандовал резкий голос, — возвращайся домой, найди работу, или хочешь, работай на меня. А Алессандре я сегодня сам расскажу про Хитч. — Но можно хоть в какой-то другой день с мамой повидаться? — Ты мне как сын. И я всю твою жизнь за тебя переживал и заботился о тебе. Мне не жалко было для тебя никаких денег. Ничего не жалко, но пусть решит твоя мать. Однако я скажу, что ты искал ее. В какой-то момент показалось, что между ними установилось понимание. Легкие сдавило тисками, Аккерман отвернулся, сжал челюсть, скрывая слезы. Конечно, нет. Никакого понимания. Райнер хладнокровно воспринял Маттео, и вряд ли они смогут стать вновь друзьями. Хотя и этот момент во время разговора на парковке в центре Неаполя его удивил. Маттео приготовился сесть и уйти, но… не пришлось же. — Можешь приехать на следующей неделе. После того, как мать ушла к бывшему любовнику, невозможно было вернуться к прежнему с ней общению. Нельзя было сделать вид, что ничего не случилось. Та самая точка невозврата, в которой пройденный путь кажется настолько длинным и тернистым, что проще идти вперед, в неизвестность, чем возвращаться обратно. Несмотря на то, что Маттео Аккерман испортил всю жизнь своей матери, он очень любил ее и каждый раз, приезжая в Неаполь, старался с ней повидаться в доме Райнера, хотя, по правде говоря, немного боялся этих встреч. Хитч сильно изменилась. Старость не пощадила ни Брауна, ни Дрейс. Свои короткие, выкрашенные теперь в пшеничный цвет волосы она стригла сама — не потому, что ей так нравилось, а потому, что было плевать, как она выглядит. Но она была счастлива. Поистине счастлива жить с любимым человеком, хоть и спустя сорок лет.***
Неаполь. 2005 год. Кладбище Сан-Дженнаро. Под лучами зимнего солнца старое кладбище выглядело тихим и спокойным. Все те же знакомые Алессандре склепы: семейства Галлиард, Кенни Аккерман. Множество могил мафиози, чуть дальше, казалось, почти заброшенные две могилы — Зика Йегера и его брата Эрена. Алессандра, запахнутая в дорогое пальто, бродила между могилами знакомых ей мужчин и клала цветы на гранитные плиты. Мануэль, сопровождая, шел позади матери. — Если бы я знал в лицо всех этих каморристов, мне бы пришлось освободить в голове целую чертову комнату под портреты. — Все эти люди действительно достойны внимания. Это второй раз, когда мать приехала с сыном к могилам, принадлежащим каморристам. До этого Алессандра еще в детстве показала Ману, где почивал его отец, и всегда ходила к нему одна. Сегодня было исключение, сегодня хотелось вспомнить всех вместе с сыном. — Только теперь понимаю, что боюсь потерять родных. Слишком многих я потеряла в этой жизни, слишком много боли пришлось пережить. Не хочу терять еще и Леви, ведь это обязательно когда-нибудь, да и произойдет. Алессандра, сняв перчатку с руки, смахнула ладонью пыль с выгравированного имени Зика на плите. — Они все уходили, все доны, — произнес Мануэль. — И отец «уйдет». Хотя мне кажется, что он вечный. Вот честно. Он называл Леви «отцом», а Зика вспоминал лишь как исторического персонажа, которого нужно чтить и уважать. — Мам, смотри, — Ману подошел к могиле Эрена и поднял старый выцветший снимок Муссолини, валявшийся рядом. — Это как сюда попало? Смешно, что его до сих пор любят. — Я же тебе когда-то рассказывала, что Эрен был фашистом. Эта фотография очень старая. Сюда вряд ли теперь приходят чернорубашечники. Леви поэтому никого не подпускал настолько близко к себе, боясь предательства. Предпочитал держать всех на расстоянии, чтобы не было потом мучительно больно забывать, как хорошо было когда-то вместе. — Отец очень сильный человек. Думаю, он сильнее Зика. По крайней мере, мне так кажется. Он идет всегда напролом. А в себе я этого никогда не чувствовал. Во мне вырос лишь аристократ. — Я не хочу сравнивать Зика с Леви. Они слишком разные, чтобы их любить одинаково. На миг Алессандре показалось, что кто-то за ней следит. Чьи-то глаза наблюдали через широкий вход на кладбище. Чьи-то руки гладили каменные стены, мимо которых она сюда сворачивала. Аманнити обернулась. Мужчина направился к ним. Мануэль насторожился, потянувшись за пистолетом в кармане пальто. — Алессандра? — незнакомец подошел ближе и спустил шарф с губ. Смуглый итальянец с темными блестящими глазами и иссиня-черной шевелюрой и седыми висками обратился к донне. — Простите. — Фабрицио Аманнити. Мануэль на мгновение покосился в сторону матери. — Господи! Все Силы Небесные! Фабри, ты?! Алессандре стало больно дышать, холодный воздух обжигал легкие изнутри, она словно задыхалась, вынужденная от этого еще больше хватать воздух ртом, словно выброшенная на берег рыба. И каждый шаг, который она делала навстречу к родному брату, причинял боль, будто она шла по битому стеклу. — Я ехал домой через Сан-Дженнаро, так короче, увидел издалека ты-не ты. Потом решил проверить. — Ах, Фабри! Как ты меня узнал? Я теперь старая сеньора, каких в Неаполе много. — Все такая же красивая… Фантастика, да и только. Учитывая их прошлые отношения, Алессандра вполне могла считать Фабрицио мертвым. — Ману, познакомься, это мой родной брат. Голос дрожал, и молчание между ними затянулось, но повисшая тишина отнюдь не тяготила. Слишком долго они не виделись, чтобы понимать друг друга без слов. Но когда Фабрицио слегка наклонился к сестре, чтобы обнять ее, она не думая прижалась к брату, и слезы из глаз полились непроизвольно.***
— Почему ты никогда не хотел со мной общаться? — хмуро продолжила Алессандра, когда Мануэль их привез в небольшой ресторанчик. — Все из-за Леви? — Я хотел с тобой видеться, ты для меня была лучиком света в детстве, моей помощницей и любимой сестрой, но тогда, когда Аккерман отчаянно выгнал меня из своей квартиры, он запретил приближаться к тебе и к Каморре на всю жизнь. Словно анафему наложил. — Я знала, что ты приходил и жил еще дома с мамой, но избегал меня. — Мама сама запретила мне с тобой общаться. В те годы ты была опасной, ты связалась с мафией. А меня могли, в конечно счете, просто убить. Я же был гоним из-за убийства Зика. — Это правильно, что ты избегал меня. И ты выучился, нашел работу, у тебя есть семья. Чему-то жизнь тебя научила. А я… О таких, как я, не говорят в Италии вслух. Ты и сам понимаешь. — Я знаю, Але, знаю. И не осуждаю тебя. Я видел, как тебя любят мужчины. Так любят, как никогда никто никого не любил. — Чепуха! Мануэль улыбнулся, сжав руку матери, таким образом соглашаясь с Фабрицио. — Никакая это не чепуха, и ты так не говори, Але, я помню тебя самой красивой в Неаполе. Верно, Леви влюбился в нее с того самого проклятого дня, когда она пришла на фабрику работать швеей, потому что умер отец и нужно было заработать на кусок хлеба. Не Алессандра это придумала, Аккерман сам рассказал. — Ты просто не знаешь моего мужа. Никто не знает его так, как я, — коротко бросила Аманнити и начала ложкой перемешивать кофе. — Да, я не знаю, — выронил Фабрицио, отпивая свой напиток из чашки. — Но ты, наверное, не замечала, как твой муж себя вел все эти годы? Он может причинить боль рабочим, подчиненным, мне, кому угодно. Может навредить любому, своему дяде, невестке, родственникам, убить кого угодно и принести голову на тарелочке (я читаю газеты). Ему это раз плюнуть. Но тебя он и пальцем не тронет. Ей не оставалось ничего, как согласиться. Она крутила драгоценный перстень, словно хотела снять его с пальца, слушая Фабрицио. Затем брат с сестрой прошлись по дороге, разговаривая, спрашивая друг друга о жизни. Каморру не затрагивал никто. Это омерта. Они дошли к своему старому району почти в молчании. Несколько раз перебросились какими-то фразами, которые невозможно вспомнить уже спустя пять минут. Фабрицио рассказал о своей семье, сказал, что сначала жил с женой в одной из квартир в их старом районе, а теперь живет в небольшом домике на краю Неаполя. В отличие от них, район совсем не изменился. Все те же старые серые дома, тот же двор, в котором они когда-то играли, те же балкончики с бельем, та же дорога, уходящая в черную пасть туннеля, и то же насилие — все здесь осталось прежним. Зато пейзаж вокруг стало не узнать. А еще исчезла швейная фабрика, где работала Алессандра. На ее месте символом лучезарного будущего возвышались стеклянные офисы. И парк уже казался не таким страшным, как когда-то. За этими переменами донна Аккерман наблюдала издалека — с безразличием. После судьбоносной встречи с Фабрицио, в дальнейшем он так и продолжил избегать сестру. Их разделяло время и огромная социальная пропасть. Фабрицио — честный неаполитанец, с обычной зарплатой, плативший налоги государству, воспитывающий детей и внуков. А Алессандра… Как бы она ни доказывала брату, что такая же как и все неаполитанцы — нет. Не такая. Жена бандита и дети ее бандиты, и внуки такими же станут. Богатая успешная сеньора, замаливающая каждое воскресенье грехи своих двух муженьков-каморристов. Наверное, Алессандра родилась под счастливой звездой. Даже когда казалось, что судьба от нее отвернулась, суля самые страшные времена в жизни, на самом деле, она работала на нее. Конечно, у жены дона были свои достоинства. Она была организованна, чистоплотна, умела вкусно готовить, шить, ухаживать за детьми. Она была очень красива и умела нравиться мужчинам. С годами она стала горделива и привыкла к роскоши. Но важнее всего была удача. Итальянцы в удачу не верят, в нее не верили и Зик с Леви, но подарили ее Алессандре в Каморре.КОНЕЦ