10 причин моей ненависти

1. Начинается все в один дурацкий четверг, когда Майкл является на встречу с Мэттью Воном по поводу роли в его новом фильме. Они обмениваются дежурными любезностями, широко улыбаются друг другу и, кажется, уже готовы жить вместе долго и счастливо, пока новые проекты не разлучат их. Мэтт нравится Фассбендеру сразу: непосредственный, предприимчивый, обаятельный, а кепка у него такая, что тут же хочется заграбастать ее себе в коллекцию, хотя раньше таких фетишей Майкл за собой не наблюдал. Они треплются обо всем и ни о чем, как-то сразу переходя на грядущие планы, пока чье-то тактичное покашливание не возвращает их на землю. Немец в недоумении хмурится, воззрившись на сидящего за столом человека, сжимающего в пальцах сценарий, а Мэттью всплескивает руками. — Совсем забыл! Майкл, познакомься, это твой будущий Чарльз Ксавье. Странная формулировка немного напрягает, заставляя инстинктивно ощетиниться. Молодой человек встает, приветливо улыбается, протягивает руку. Его синие глаза мимолетно сверкают шальным блеском, напоминая переливающийся на солнце айсберг, и Майклу кажется, что кожа, повинуясь одной лишь силе этого взгляда, покрывается замысловатыми узорами инея. Почему-то это настораживает. — … — говорит тем временем голубоглазый, и Фассбендер удивленно моргает, приходя в себя: он настолько увлекся разглядыванием, что названное имя миновало уши и скоропостижно растворилось в воздухе. Кажущаяся внешняя холодность радужки резко подсвечивает алые губы, чуть припухшие, как после длительного поцелуя. Россыпь веснушек на светлой коже добавляет последний штрих, придавая сходство с подсолнухом и какую-то общую солнечность; Майкл прямо на месте охреневает от такого ненормального контраста и протянутую руку пожимает предельно осторожно. Она — на удивление — теплая. — Фассбендер… Майкл Фассбендер, — он запинается, сглатывает секундное замешательство и приветливо скалит в ответной улыбке всю свою зубную поликлинику. Рыжий смеется. Смех его — переливчатый, звонкий, громкий, эхом отскакивающий от шероховатых стен; барабанные перепонки опасно натягиваются и грозят вот-вот лопнуть. — Это как Джеймс Бонд, только Фассбендер? — спрашивает он и слегка наклоняет голову в бок, подобно заинтересованной собаке. Он, блин, что — флиртует? Немного не так, если честно, представлял себе Майкл уважаемого в обществе профессора, богатенького человеколюба, нравственного и интеллигентного персонажа. Его воображение уже успело нарисовать образ чего-то высокого, массивного, непоколебимого, таящего в себе загадки, над которыми тысячи лет бились поколение за поколением. Что-то лысое и в инвалидном кресле — прямо как в комиксах. Этот же — роста маленького, юркий, весь насквозь веснушчатый, а говорит при этом так, как будто сразу после рождения ему сделали обрезание языка. И та самая искра, необходимая для коммерческого успеха любого проекта, между ними не проскакивает. А если даже и проскакивает, то Майкл ее попросту не чувствует. Судя по всему, фильм придется вытаскивать на одних только опыте, мастерстве да честном слове. И ладно — не впервой, они справятся. Майкл спохватывается, перестает залипать, хочет отмочить что-нибудь до ужаса светское, бессмысленное, но исполненное чувства собственного достоинства, что-то вроде: «Хьюстон, что тут у нас, неужели самое первое коллекционное издание фильмов с Чарли Чаплином?» — однако вместо этого у него выходит неожиданное: — Не умничай, рыжий. Под ним слышится одновременно умело завуалированное «не хами» и «не нарывайся». Мелкий одобрительно хмыкает, словно принимает вызов, а Мэттью, почуяв, что запахло жареным, перетягивает внимание на себя, вручает Майклу второй экземпляр сценария и усаживает его на стул. Они по ролям зачитывают сцену, призванную решить творческую судьбу Фассбендера на ближайшие год-два. Судьба решается в наилучшую сторону, Вон в восторге, синеглазый улыбается сдержанно и загадочно, как, блять, Мона Лиза, только Майкл их радости не разделяет: и вот с этим ему придется изображать крепкую мужскую дружбу следующие двадцать четыре месяца? Да не смешите. Они же похожи друг на друга, как зубная паста — на кариес: один — высокий, широкоплечий, с правильным произношением и прямыми чертами лица; второй — несуразный, нелепый, чересчур позитивный, от его веселости отдает фальшью — именно с таким выражением на лице медсестра в психбольнице в десятый раз объясняет пациенту, что дядю-санитара нельзя кусать за ноги, потому что его когда-то тяпнул бешеный хомячок и теперь он боится всего, что имеет хотя бы пару зубов. А еще дяде-санитару попросту больно. Конечно, о себе Майкл наивысшего мнения. Да и был бы этот ненастоящий девушкой — все одно другое дело, девушкам позволено быть легкомысленными, веселыми, жизнерадостными до омерзения. Не представителям сильного пола, которым за десять минут до финальных титров перебьют позвоночник и отнимут тем самым ноги, которых разом предадут лучший друг и названая сестра и который всю оставшуюся жизнь будет вынужден свыкаться с новым недвижимым положением. По пути домой в тот день Майкл ломает голову, пытаясь вспомнить, как же все-таки зовут синеглазого. Кажется, что-то на М? Впрочем, неважно, всякое в жизни бывает, невелика потеря. На его тернистом творческом пути встретится еще целая толпа коллег по цеху, он что, должен всех помнить? Братья по оружию приходят и уходят, а житейские дела, вроде пустого холодильника в съемной квартире и мерзкой, промозглой погоды — остаются и преследуют всюду, кроясь за спиной и отставая на пару шагов. 2. В следующий раз Майкл приходит в студию уже на первые чтения. Они собираются всем кастингом, присматриваются друг к другу, примеряются, начинают постепенно притираться. Он, как и подобает опытному актеру, сразу же оценивает потенциальные возможности, подмечает детали, сильные и слабые стороны, приходит к определенным выводам. Кевин слишком хорош для злодея, у Дженьюари потрясающая улыбка, дети, которые будут играть первых учеников, — и в самом деле совсем еще дети, некоторым из них, наверное, даже двадцати одного нет. Майкл внезапно чувствует себя старым, как мир, однако не придает этому особого значения. Он же сюда, в конце концов, не мериться силами с молодняком пришел, к тому же сидящая слева Зои Кравиц так заинтересованно выглядывает из-под ресниц, что и вовсе становится на все наплевать. Только пустующий с правой стороны стул немного отвлекает от нее внимание: здесь определенно должен кто-то быть, вот только — кто? Фассбендер исподтишка рассматривает присутствующих, время от времени бросая на сценарий быстрый взгляд, сравнивая и проводя негласную перекличку. На месте все, кроме… Что и требовалось доказать. Мелкий, которому отведена роль матери Терезы и миротворца вселенского масштаба одновременно, соизволяет показать свой светлый лик только через пятнадцать минут после назначенного времени. Он врывается в комнату, как резкий осенний ветер — в распахнутое окно, тут же становится как-то шумно, суматошно и суетно. Он поспешно извиняется, пытаясь пригладить растрепанные волосы; на нем мятая рубашка, топорщащаяся из-за складок на спине, светло-голубые джинсы, которые неожиданно гармонируют с синими глазами. Хотя сегодня у них немного другой оттенок — если в день встречи они напоминали безоблачное небо, то сейчас больше похожи на море перед штормом. Рыжий, все еще что-то бормоча о пробках, протискивается к своему месту и плюхается на тот самый свободный стул, быстро улыбается в сторону Майкла, обнажая ровные зубы. Ни на кого не глядя, он берет стопку листов, скрепленную степлером, и потихоньку вливается в процесс. Репетиция проходит в общем и целом неплохо, ничего особого в процессе не случается, разве что Майкл время от времени ловит себя на мысли, что присматривается к будущему лучшему другу с неприлично усердным вниманием. Подмечает его манеру заправлять за ухо прядь волос и привычку постоянно облизывать губы. А от постоянно раздающегося чуть пониже уха голоса почему-то то и дело вздрагивает. Фассбендеру с самого начала казалось, что конопатая мелочь, как и полагается по правилам, должна быть визгливой писклей, но нет — тембр достаточно низкий, мелодичный, немного необычный. Его обладатель виртуозно пользуется им, повышая и понижая тональность, будто это оркестр, которым он дирижирует при помощи голосовых связок, и у него прекрасно получается. Мурашки по коже — лучшее тому доказательство, хотя придыхание, которым синеглазый выделяет некоторые слова, звучит немного по-блядски. Вот так, видимо, все и работает здесь, в Голливуде: набирается массовка, на фоне которой главные герои будут выгодно выделяться, самих спасителей мира должно быть обязательно двое — атлетического телосложения, подтянутый, с волевым подбородком и хищным взглядом из-под мужественных бровей и маленький, скромный, неброский, затравленный, теряющийся где-то на заднем плане вместе со статистами. Ну, как Бэтмен и Робин. Напарник будет принимать участие во всех операциях, проявлять находчивость в самых опасных ситуациях, но все подвиги в конечном итоге все равно присудят большому и сильному: он внушает больше доверия. Здесь немного не так. Здесь еще разобраться надо, кто из них двоих главнее и без чьего присутствия снять фильм будет проще. Наверное, в данном случае царит равноправие — все-таки история никогда бы не завязалась, если бы эти двое не встретились. Тот, что немного хамоват, по-мужски, сурово красив и с ярко выраженным чувством справедливости, уже есть. Кто же второй? По всей видимости, это — как раз тот случай, тот самый маркетинговый ход, финт ушами, призванный приманить к экрану всю женскую половину населения земного шара в возрасте от двенадцати до, допустим, пятидесяти лет. Эдакий смазливый красавчик, невинный и чистый до неприличия, миниатюрный и хрупкий, которого все два часа экранного времени будут бить и унижать и которого вследствие этого захочется прижать к себе и защитить. Кукла, чьи страдальческие синие глаза крупным планом раз в пятнадцать минут будут стабильно вызывать томные охи и вздохи в зрительном зале, чем и обеспечат вполне себе приличные кассовые сборы. Хотя в данном случае, если так все и есть на самом деле, создатели приняли абсолютно провальное решение. Ну что в этом типе такого интересного? Сам собой неказист и невзрачен — ни кожи, как говорится, ни рожи. Ни выразительной линии бровей, ни аристократического носа, ни даже устрашающего шрама на пол-лица, идущего от виска и до самого подбородка. Только шальной язык, то и дело дразняще пробегающий по неприлично красным губам, и вызывающе громкий смех. Майкл приходит в себя от ощутимого тычка в бок и понимает, что снова впал в прострацию. И пялится. Непростительно долго рассматривает сидящего по правую руку, который теперь, в свою очередь, удивленно таращится на него своими огромными глазищами и даже не улыбается. Окружающие смотрят на них, они — друг на друга, и круглый зрачок, тонущий в васильковой радужке, конвульсивно сокращается из-за яркого света ламп. Ритмичные сжатие и расширение завораживают, затягивают, гипнотизируют, и еще секунд десять требуется для того, чтобы моргнуть, разорвать зрительный контакт и наконец-то отвернуться, встряхнуть головой, справиться со смятением и внезапным смущением. Фассбендер бормочет слова извинения и утыкается лицом в сценарий, проводя в этой позе все оставшееся время. Затем, когда Мэттью благодарит присутствующих, он резко подрывается с места, поспешно задвигает стул и торопливо выскакивает в коридор, не попрощавшись толком. Ему не хочется снова ощущать это странное оцепенение, чувство тотального зомбирования, подчинения чужой воле. Так себя, наверное, чувствуют люди, в чью голову беспардонно вторгся телепат и теперь диктует свои решения. Может, из-за этого мелкого и взяли на роль? Если так, то все грехи создателей тут же отпущены, ибо не прогадали: у него прекрасно получается. И одна только эта особенность компенсирует все прочие недостатки. Майкл достает из кармана пачку сигарет и прикуривает сразу, как только выходит на улицу. Осматривается, оценивает обстановку, запоминает панорамы. Пейзаж не особо красивый, но все же не без своего шарма, светлый и яркий. Свежий воздух немного отрезвляет, и Майкл приходит к выводу, что в помещении просто было душно, вот и все. В конце концов, его же не может заинтересовать человек, имени которого он даже не запомнил? Невзрачный, серый, как мышка, с абсолютно не запоминающимся лицом. В его чертах нет ничего интересного, поэтому образ испаряется из памяти тут же, стоит только отвести в сторону глаза. Майкл не может понять, нравится ему новый партнер или нет. Ни то, скорее всего, ни другое — просто полное равнодушие, тотальное безразличие, совладать с которым сложно, но можно. Лишь бы оно не мешало творческому процессу и не портило рабочие отношения. А так все пойдет ровно, как по накатанной, и они общими усилиями соорудят годный продукт, который окупит сам себя и, вполне возможно, повлечет за собой еще пару сиквелов. Горячий дым клубится в воздухе, заполняя собой пространства, Майкл вздыхает с облегчением, выбрасывает из головы засевшую там мысль о новом знакомом и делает шаг в сторону парковки. Но тут же слышит за спиной: — Майкл! Вспомнишь… Черт. Веснушчатый выходит из здания, останавливается рядом, улыбается краешками губ. А Фассбендер только перестал о нем думать, вакуум в черепной коробке казался гораздо приятнее невольного ревностного, придирчивого сравнивания себя самого с человеком, с которым придется делить на двоих и экран, и гонорар. И почему только ничем не примечательная личность мелкой занозой засела в заднице и потихоньку покалывает вот уже второй день? — Чего? — Нам теперь работать вместе, — пожимает голубоглазый плечами. Молодец, изобрел велосипед. — Тебе не кажется, что было бы полезно узнать друг друга поближе? Нет, не кажется. Совсем. — Правда? — Предлагаю сходить куда-нибудь выпить. Выбор заведения предоставляю тебе. А мелкий-то не дурак, знает, как завоевать жесткое сердце черствого немца. — Здесь есть какой-нибудь бар, где наливают настоящее немецкое пиво? — Есть, — некоторое время они молчат, а потом рыжий спохватывается. — Но если у тебя какие-то планы, я не настаиваю. Сходим в другой раз. Губ почему-то касается усмешка, тянет левый уголок вверх. Майкл давит этот внезапный порыв, недолго раздумывает, тушит сигарету и прищуривается: — Так как, говоришь, тебя зовут? 3. Недоразумение — не М, а очень даже Д. Недоразумение зовут МакЭвой, а если точнее — Джеймс МакЭвой, то есть Майкл все-таки прогадал, хотя и не совсем: обе буквы находятся в алфавите одного языка, причем не на таком уж и великом друг от друга расстоянии, так что это достаточно близко. Он младше на два года, счастливо женат, и у него есть сын. Майкл не особо прислушивается к бессмысленной трескотне, влетающей в одно ухо и вылетающей из другого, минуя мозг и долговременную память, но ему все равно каким-то неведомым образом удается улавливать мало-мальски важную информацию. О самом себе он распространяется скупо и неохотно, предпочитая больше внимать, и старается не пялиться, потому что манеры, движения, мимика Джеймса странным образом завораживают и приклеивают к себе взгляд. Они экономные, от них так и сквозит уверенностью в себе, а обаяние и шарм — так те вообще прут напролом, сбивая с ног. Глядишь, засмотрится и снова попадет в неудобное положение, как всего пару часов назад. Да еще и дырку взглядом во лбу просквозит, с кем ему тогда вместе сниматься? За пару дней нового исполнителя роли не найдешь, а слухи распространяются быстро — кто вообще захочет сниматься с человеком, укокошившим прошлого партнера? А вот улыбка у МакЭвоя, что ни говори, дурацкая: открытая, до самых зубов мудрости, она так и выдает в нем слабака, которого придется защищать практически от всего. Сдувать с его плеч пылинки — последнее, чем Майклу хотелось бы заниматься, но, по всей видимости, именно эта роль ему и отведена на этом празднике жизни: по сценарию он — уверенный в себе, поломанный, изувеченный нелегкой судьбой одиночка, привыкший идти к своей цели по головам и полагаться только на себя; в реальности — просто человек, которому в очередной раз повезло/не повезло с ролью — это уж с какой стороны посмотреть, который хочет просто спокойствия дома, комфорта — на съемках и успеха — в личной жизни. Или наоборот. МакЭвой же — богатенький, избалованный ребенок, которому все в этом измерении преподносилось на блюдечке с голубой каемочкой, без каких-либо усилий с его стороны. Ну и что, что профессор? Обыкновенный инфантил, глупец, мямля, манерный интеллигент, которому кажется, что он командует парадом и все должны соглашаться только с его мнением, ибо оно — едино в своей правоте. И так уж выпала карта, что эти двое встречаются, объединяются и идут к общей цели, один прет напролом очертя голову, а второй защищает его, сам не зная, почему это делает и что вообще он здесь забыл. Майкл не представляет, как дело обстоит в реальной жизни, представлять, если честно, пока не очень хочет и надеется, что в данном случае жизнь не скопирует искусство. У него и помимо Джеймса есть люди, о которых нужно и — главное — хочется заботиться, а подтирать нос какому-то сопляку он не подписывался, в контракте не было такой графы. А еще Джеймс — шотландец. Он говорит о своем происхождении, предках, обычаях с неподдельной гордостью, а Майкл чувствует, что его брови ползут и ползут, взбираясь все выше, как скалолаз — на Эверест, почти под самые растрепанные волосы. Шотландец. Это которые килты носят, что ли? Насколько помнит Фассбендер, килт — это юбка такая. В клеточку. К которой обязательно должна прилагаться заунывно воющая волынка. Картинки переполняют голову, стремительно сменяют одна другую. Майкл прыскает в полупустой стакан и едва не давится со смеху, закашливается. Джеймс хлопает его по спине, причем его лицо приобретает выражение серьезной озабоченности, как будто бы ему действительно не наплевать, будет ли в этом заведении сегодня вечером первый труп. «Не пугай меня так больше», — хочет попросить Майкл, но смертельно обижать нового знакомого в первый же день — не очень-то по-джентельменски. Тогда, по идее, сейчас нужно сказать: «Ты спас мне жизнь, теперь я твой должник» — не упоминая, разумеется, виновника инцидента, однако Майкл выбирает что-то среднее, нейтральное: он утыкается носом в стакан и глубокомысленно в нем булькает, пока Джеймс внимательно его рассматривает. У него какие-то странные глаза, они имеют привычку менять оттенки, как аристократы — перчатки, но при этом не выходят за рамки синего цвета. Синий — он вообще холодный, но Майкл никогда не подозревал, что настолько. Кажется, мороз на коже вступает в схватку с теплом тела, проигрывает ему и стекает по шее каплями конденсата. Хотя в пабе, наверное, просто жарко и душно. Немец закуривает, Джеймс чересчур придирчиво его разглядывает. Свататься собирается, что ли? Другого логичного объяснения этому взгляду нет — внимательный, пробирающий до самых костей, а нотка узнавания, мелькающая на самом дне, и вовсе заводит в тупик. И, чего уж таить, немного пугает. А потом на лице проступает выражение блаженного просветления, как будто МакЭвой постиг глубокую дзен-буддистскую истину. — Точно! — заявляет он и в сердцах хлопает ладонью по стойке. Майкл вздрагивает и на всякий случай окидывает помещение взглядом на предмет наличия тяжелых и колюще-режущих предметов. Поранится еще кто-нибудь. — Что? — осторожно спрашивает Фассбендер и на всякий случай отодвигает свой стакан. — Догадайся, что было в 2001? Вот уж внезапно. Майкл ожидал чего угодно, начиная криками «Майкл, я твой отец» и заканчивая «Сами мы не местные, пустите переночевать, помогите, кто чем может». Но этого — отнюдь. Он не помнит, что было вчера, и весьма смутно припоминает, что ел на завтрак — откуда ему знать, что было почти десять лет назад? Но Джеймс ждет, поэтому Майкл пожимает плечами и ляпает наобум: — Одиннадцатое сентября? — Мимо. — Мне было двадцать два? — Тоже мимо. — Тебе было двадцать, а я тебя не поздравил? МакЭвой давится смешком, но тут же берет себя в руки. — И это тоже, но вообще опять мимо. — Что тогда? — Мы снимались вместе! Следующее за восклицанием молчание подразумевает, что нужно выражать по этому поводу бурный восторг. Однако восторгом здесь даже не пахнет. Не то чтобы Майклу стыдно, страшно, неловко, неудобно, больно вспоминать тот период или что-нибудь еще. Просто он не испытывает по отношению к этому году, к этому человеку, к этой жизни в общем каких-либо чувств, будь они положительными или отрицательными, поэтому рациональное сознание просто отказывается понимать всю коварность судьбы-злодейки, которая по какой-то причине вновь свела их вместе, как будто на что-то намекая и побуждая к действиям. — То-то я думаю: рожа у тебя больно знакомая, — невпопад отвечает Майкл. Кажется, в яблочко. По крайней мере неподдельная радость, последовавшая за этим, позволяет предположить, что он только что сорвал джек-пот и навсегда занял в сердце МакЭвоя особое место. Вот только ни хрена Майкл на самом деле не помнит, и от этого ему ни горячо, ни холодно. До недавнего времени он вообще ни разу о Джеймсе не слышал — ни когда, молодой и зеленый, бегал с муляжным автоматом наперевес, ни когда, уже будучи постарше, обнимался с медведем, ни после. Но у МакЭвоя так загораются глаза, подсвечивая кожу изнутри — почему-то золотом, — что Майкл прощает себе эту маленькую ложь, хотя и не может не уточнить. — Погоди-ка… А где и у кого это было? И счастье тут же сдувается, словно его никогда и не было. Просто поразительно, сколько эмоций может отобразить одно человеческое лицо за такой короткий промежуток времени. Хотя их сподручнее ожидать от ребенка или девушки, а Джеймс — не ребенок и уж тем более не девушка. Да и лет ему достаточно, чтобы свыкнуться уже с тем, что жизнь — явление до неприличия несправедливое, но он так наивно закусывает губы, так приподнимает брови, что самообладание летит ко всем чертям, а образ ледяного высокомерия тает, как Снегурочка — в микроволновке. — У Спилберга, — обиженно бормочет МакЭвой, и Майкл как-то отстраненно отмечает, что с муляжными автоматами он все-таки не прогадал. Но неловкое молчание все равно воцаряется. Они заказывают еще по одной, Фассбендер гоняет кубики льда круговыми движениями кисти, заставляя их звонко стукаться о стеклянные стенки стакана, и пытается придумать правдоподобную отмазку, которая его оправдает. Врожденно плохая память на лица? Не пойдет. Пару лет назад поймал точно затылком тяжелую арматурину, проходя мимо стройки, и заработал амнезию? Тоже нет. Что тогда? Однако Джеймса, видимо, и отпускает так же легко, как захватывает. И хотя взгляд по-прежнему расфокусированный, направленный в одну точку, голос такой же легкий, как и обычно, с этим непонятным шотландским акцентом. — Военная форма так тебе шла, — рассеянно произносит он и подпирает подбородок рукой. А Майкл давится во второй раз за вечер. 4. Когда начинаются съемки самых первых сцен, Майкл думает, что лучше бы он захлебнулся еще в том баре, в который они с Джеймсом ходили «знакомиться и узнавать друг друга поближе». Потому что данный съемочный процесс не похож на съемочный процесс вовсе — он больше выглядит как дурдом на выезде, психдиспансер, кунсткамера, зоопарк, гей-клуб и стрип-бар разом. И все это — по вине одного человека, одного маленького человека, который макушкой едва достает самому Фассбендеру до уха. Мало того, что Джеймс постоянно ходит за ним по пятам, буквально дышит в спину, как какой-то преследователь, и при этом улыбается, скалится в этой своей идиотской улыбке, как какой-то даун. Он еще и объясняет свои действия тем, что «они же друзья». И только ушами не хлопает, как какой-то восторженный щенок. Друзья? Они актеры, поэтому игра в дружбу как-то автоматически входит в привычку. Приобнять за плечо, улыбнуться, отпустить дружескую колкость — повторить. Все вокруг смеются, девушки умиляются, Мэттью одобряет, а над павильонами разве что яркими красками не сверкает радуга. Майкл покорно принимает правила игры, потому что так комфортнее и ни у кого не возникает лишних вопросов, хотя МакЭвой, похоже, не притворяется. Что ж, его проблемы. Потому что у самого Майкла проблемы абсолютно иного характера. Он вынужден проводить с Джеймсом по восемь, десять, двенадцать, а иногда — и шестнадцать часов в сутки. И все бы ничего, но шотландец искрит, как разорванные непогодой высоковольтные провода. Он напичкан энтузиазмом под завязку, он заряжает энергией все, к чему прикоснется, этим и располагает к себе в первый же момент знакомства. Всех, кроме Майкла. Он непоседлив, словно бы в его задницу засадили пару десятков шприцов с крепким кофе и капельницу с адреналином внутривенно — и все это в один момент. Он мельтешит перед глазами со сверхзвуковой скоростью, умудряясь все везде успеть, побывать в одно мгновение сразу тут и там. От стремительности его передвижений кружится голова, хочется схватить мелкую егозу за шкирку, усадить насильно на диван и приковать хоть чем-нибудь, хоть ремнем, хоть бечевкой, хоть шнурком привязать — неважно, что все равно перетрет, перегрызет и выберется на свободу, пусть охладится хоть на пару минут. Он приставуч. Еще никогда в жизни Майклу не доводилось встречать настолько прилипчивых типов, по-детски радующихся и разве что не пищащих по поводу каждой второй окружающей вещи. — Майкл, а Джерард Батлер правда такой же крутой, каким выглядит? — Правда, Джеймс. — Майкл, а Тарантино правда так крут, как о нем рассказывают? — Правда, Джеймс. — Майкл, представляешь, а мы с тобой оба не англичане! — Правда, Дж… То есть круто. Я хотел сказать, что это круто. Майкл стабильно соглашается со всем, что МакЭвой ему говорит, даже особо не вслушиваясь, потому что в его случае проще согласиться, чем объяснить, почему нет. Фассбендеру кажется, что он не поведет бровью даже на предложение провести остаток жизни вместе, каждый вторник отращивать розовые крылья, браться за руки и лететь распространять любовь по всему свету, уделяя особое внимание странам третьего мира. Вечно МакЭвоя тянет помогать сирым и убогим, эта черта когда-нибудь не только не доведет его до добра, но еще и куда-нибудь заведет. Джеймс четко проводит границу между Англией и Шотландией, пусть даже второе — одно из составных частей первого, не понимая, почему Майкла не волнует серьезная политическая подоплека данной проблемы. Немцу все равно, немцам вообще должно быть наплевать на все, кроме пива, колбасок и отечественного порно, но Джеймс об этом, разумеется, даже не подозревает, хотя подобные безумные умозаключения — его конек. У него есть «я» и «другие люди», что выглядит немного эгоистично, но на самом деле вполне объяснимо логически: каждый актер — это в первую очередь он сам. Но вот что действительно раздражает — так это то, что у Джеймса гораздо больше хороших работ в хороших фильмах. Это не раздражает даже — по-настоящему бесит. У него, конечно, и стаж больше, и ролей — на добрых два десятка, но неприятный осадок все равно остается, и он ничуть не слабее, чем тот, который впитывается во внутренности, когда во время очередной попойки мужская часть компании устраивает фаллометрию и твой показатель оказывается далеко не самым внушительным. До вселенского горя, как ползком до Великой китайской стены, но все равно обидно. Очень не вовремя просыпается профессиональная зависть, которая враз отравляет все мало-мальски положительное впечатление, опасно балансирующее на краю, и так держащееся на одном честном слове, как гимнаст — на тросе под куполом цирка. Майкл сначала некоторое время даже недоумевает: ему никогда не было сложно составить непоколебимое мнение о человеке. Если с самого начала все плохо — все плохо и до самого конца, а если это любовь с первого взгляда — то это и дружба навек. Здесь же дело обстоит иначе: Джеймс — само по себе уже лабораторное чудо-юдо, которое только посадить на цепь да активно изучать, жертвуя годы и десятилетия своей жизни. Иногда его хочется обнять, прижать к себе, а иногда — расчленить особо изуверским способом, до последнего не позволяя отключиться от боли. И из-за этого штормит. Бросает из крайности в крайность. Резкие перепады настроение никогда не являлись проблемой, потому что их попросту не было, но теперь Майклу кажется, что проблема есть. И проблему зовут МакЭвой. Джеймс МакЭвой. Это как Джеймс Бонд, только другая фамилия, полное отсутствие легендарной крутости и явные признаки отставания в развитии на лице. Одного только у рыжего недоразумения не отберешь: он хорош как актер, непозволительно хорош. Можно сказать, что даже прекрасен, и это определение ни капли ему не польстит, потому что так и есть. У него все получается с первого раза. Он прекрасно чувствует окружающих, сцену, атмосферу и настроения. Он умеет подстраиваться, мастерски перевоплощаться за доли секунд. Невозможно переоценить или перехвалить его таланты, и подсознательно Майкл понимает, что должен быть счастлив. Что должен влюбиться в такого партнера по съемочной площадке, привязать к себе и больше никогда не отпускать, чтобы в любой момент они могли срастись друг с другом и стать самым-самым гигантом в Голливуде — гигантом, который даст прикурить даже монстру Франкенштейна. Подсознательно — да. Но на деле все оказывается гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Потому что Джеймс непростительно часто пытается вторгнуться в личное пространство или влезть в чужую голову, прочно в ней осесть. Для него в принципе нет границ. Вот уж точно Профессор во плоти — его никто не звал, а он все равно приперся, обосновался, остался. Майкл по натуре своей не любитель обнимашек и прочих телячьих нежностей, поэтому от каждого соприкосновения, которое не предусмотрено сценарием, его встряхивает, как будто разрядом тока прошивает от затылка, вдоль по позвоночнику и до самого копчика. И это, к слову, единственная искра, которую им удалось высечь. И если Джеймс искрит по-настоящему, то Фассбендер — сверкает, как работающая с перебоями лампа, стоит им соединить цепь, добиться контакта кожи с кожей. Очередное соприкосновение — очередное короткое замыкание. Его трясет, будто бы в эпилептическом припадке, он изо всех сил старается не скрипеть зубами и растягивать губы в фальшивой улыбке, чтобы кто-нибудь вдруг не заметил. Первоочередное — съемки в фильме, шанс быть задействованным в котором выпадает не каждый день, а межличностные взаимоотношение — уже второстепенное. Уживаться с партнерами по съемкам еще никогда не было так сложно. Просто партнер — каждый день разный. Привыкнешь к одному — а завтра уже другое; если не повезет — то к вечеру третье, а там и четвертое. Просто не к чему подстраиваться, а нервная система, натренированная выдержка — они тоже не вечные. Как актер Джеймс хорош, а вот как человек — нет. К такому выводу приходит Майкл спустя пару месяцев наблюдений. И дело даже не в том, что МакЭвой, который женат и с ребенком, пристает к каждой юбке в радиусе пяти миль. Если бы. Все совсем не так. Дело в том, что МакЭвой, который женат и с ребенком, пристает к Майклу. Причем иногда кажется, что пристает на полном серьезе. А все или закрывают на это глаза, или очень умело делают вид, что на самом деле ничего особенного не происходит. Все просто хором твердят: «Химия». Именно так они это объясняют. Экзотермические реакции такой силы, что взаимодействие натрия с водой в больших количествах рядом с ними — детский лепет. Взрывнее пороха, радиоктивнее ядерного взрыва, излучение, пронизывающее все на своем пути и поразительно преображающее в считанные мгновения. (Химия? Простейшее отвращение, приправленное безостановочным сгущением красок, придирками к мелочам, заботливым взращиванием неприязни в самом себе, благо есть плодородная почва: более громкое имя? Один-ноль в пользу шотландца. Счастливая семейная жизнь и полное отсутствие необходимости побегушек от одной юбки к другой? Два-ноль. Чистейшие глаза цвета моря в безоблачный день, готовность любить весь этот мир, желание впускать в себя всех вместе и каждого по отдельности? Три-ноль. Внешняя нелепость и несуразность? Пенальти!) Конечно, химия — это хорошо. Она имеет важное значение в промышленности, медицине и кассовых сборах. Только хреново, когда химия превращается в физиологию. Джеймса становится слишком много. Он отпечатывается на изнаночной стороне век, забивается вместе с никотином и смолами в легкие, голос оседает на барабанных перепонках и вибрирует на них, даже когда самого обладателя нет рядом. Такое сладостное ощущение, сладостное — и оттого ненавистное. Привязываться ведь нельзя. Не потому, что так написано в контракте — просто за окончанием съемок последует болезненный разрыв, который никто не поймет, и штопай в конце концов свою изодранную душу по стежку, по петельке, заделывай прорехи нитками и многочисленными узелками и делай очередные попытки никого к себе не подпустить. Это ведь так просто. Это кажется таким простым. Только кажется. Невозможно испытывать негатив к человеку, который смотрит влюбленным взглядом, который почти что готов отдаться прямо здесь и сейчас, который даже не привязан — приклеен самым мощным клеем, который чувствует искренне, улыбается жизнерадостно, смеется громко, аж уши закладывает, работает на износ, а любит — так и вовсе на последнем издыхании. Это бесит, потому что рядом с Джеймсом Майкл начинает чувствовать себя слоном в посудной лавке. Он неловкий, большой и неуклюжий, он не умеет с такой гибкостью приспосабливаться к ситуациям и даже получать от них удовольствие. А сам МакЭвой, несмотря на то что своим ростом навевает мысли о гномах, поведением поначалу больше напоминает тролля, неповоротливого и тупого. Хотя когда дело доходит до построения отношений и налаживания контактов, выясняется, что змей-искуситель рядом с ним — бесчувственный чурбан, что его коварности и изощренной изворотливости следует поучиться, что, если он положил на тебя глаз, ты попал. Сопротивляться ему невозможно. Фассбендер безжалостно выдирает из себя первые ростки каких-то теплых чувств и взамен забрасывает семя ненависти. Так будет проще жить: ненависть — тот еще двигатель. Поливает каждый день, надеясь, что они разовьются и оплетут собой те мерзкие саднящие язвы, изнутри покрывающие пищевод и лишь сильнее разрастающиеся с каждым днем. То, что нужно, для того чтобы хватило сил продержаться до конца. И отказывается признавать, что это не те зародыши, которым он уделял столько драгоценного внимания. Что это — сам Джеймс, который отыскал лазейку, пробрался в его голову, прочно в ней обосновался и теперь трахает мозг. Именно о нем все мысли двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю — о нем и о том, что его присутствие под самым боком придется терпеть следующие полгода, а то и больше. О том, что этот конопатый нос будет лезть в каждый угол. О том, что перед глазами постоянно будет мелькать его макушка: в нем ведь метр с кепкой наберется едва-едва. Майкл мечется меж двух огней и едва не зарабатывает раздвоение личности: одна его половина утверждает, что капитулировать так скоро — позор, который не смоешь никакой кровью; вторая во весь голос горланит песни о любви и пытается задавить первую, заявляя, что нужно скорее ловить свою счастливую звезду за хвост и в случае собственной нерасторопности не кусать потом локти: она ведь предупреждала. И не вспомнишь теперь, с чего все это началось. Каким Джеймс был в начале — кротким, юрким, послушным, милым и притягательным. Теперь он кажется врагом народа номер один, несмотря на то что не сделал ровным счетом ничего плохого. Одно его существование, нашептывает внутренний голос, — уже главная ошибка. Не родись он, жить было бы легче. Хотя Джеймс, скорее всего, и не рождался вовсе — просто от чего-то отпочковался или размножился спорами, потому что — чистейшая ботаника: глаза синее васильков, волосы на свету отсвечивают подсолнечными золотом и медью, даже почти оттенком тигровой лилии, а россыпь веснушек по всему телу напоминает пыльцу, принесенную ветром. И когда же ты стал таким поэтом и романтиком, Фассбендер? Наверное, зачатки были с самого рождения, а глупые ощущения в груди попросту сыграли роль теплицы, в которых все распустилось и зацвело буйным цветом. Фассбендер живет на одних только инстинктах, и речь вовсе не идет о каких-то глупых чувствах — ни на В, ни уж тем более на Л. На Л он согласен стать только лесбиянкой-феминисткой: окажись он в таком положении, его первой мыслью с утра будет что угодно, но уж точно не лохматая скотина, которая пробралась под кожу, пустила корни в скелет и оплела отводками жизненно важные внутренние органы, — однако терпит поражение по всем фронтам. Мысли в мозгу ютятся самые простые — «еще один день мучений», «за что мне это» и «когда же я наконец сдохну» — но они есть, они плотно сидят в каждой клетке, зашифрованные в спираль ДНК, которая при размножении передает эту драгоценную информацию потомкам-последователям. И вот так ботаника планомерно перетекает в биологию курса старших классов, в котором говорится что-то о размножении, генетической передаче наследственных признаков последующим поколениям, о сперматозоидах, яйцеклетках, их синтезе и слиянии. Химия — это плохо, но биология — еще хуже. Счет причин ненависти начинается именно с нее. А точнее — с того утра, когда Майкл просыпается с безумным стояком. Причина первая: снился Джеймс. Причина вторая: во сне он сначала опускался перед Майклом на колени и облизывал блядские губы, а потом широко раздвигал ноги и с беспардонной самозабвенностью стонал, прикрывая глаза, из-под которых выскакивали аквамариновые искры. Причина третья: это не происходило на самом деле. Причина четвертая: это вряд ли когда-нибудь произойдет. Но. Причина пятая: с тех пор это происходит каждую ночь. Причина шестая: после пробуждения хочется сорваться с места, отыскать мучителя, прижать в углу, из которого нет выхода и возможности сбежать, и драть до изнеможения, томления в животе и защемления в груди. А еще Майкл ненавидит водолазки, которые садисты-гримеры с завидным упрямством напяливают на него каждый день, какой-то извращенной любовью, хотя они ни в чем не виноваты. С одной стороны, ощутимая преграда, из-за них все мало, они сковывают движения, сужают радиус восприятия, любые прикосновения и похлопывания по плечу с ними — меньше, чем ничего. Но с другой стороны — кто знает, что произойдет, если МакЭвой решит «по-дружески» распустить руки? Бах — и на месте целого материка останется глубокая воронка, над которой гордо поднимется ядерный гриб. Накопленной и нереализованной энергии нужен ведь какой-то выход? К концу шестого месяца Майкл становится дерганым и нервным, подпускает к себе еще меньше, курит еще больше. Конечно, все это видят, но никто не рискует сунуться просто так: рост, ширина плеч и отвратительный настрой позволят ему прибить любого сочувствующего и даже не испытать при этом никаких зазрений совести. Есть только один человек, который всегда хочет помочь. Кто же это? Ну разумеется. Джеймс. Только его сейчас не хватало для полного счастья, просто ложись и отбрасывай коньки на месте от радости, но нет, нельзя же: рыжий сдергивает с места и тащит в ближайший бар, на этот раз выбирая сам, где целенаправленно спаивает и щебечет обо всякой чепухе, окружающей с четырех сторон. «Что вижу, то пою», — главный девиз вечера, ведет он себя расслабленно и спокойно. Полагается, что эта манера должна развязать язык и пробудить желание поплакаться в мужественное шотландское плечо, но даже алкоголь не убедит Майкла поведать о своей проблеме своей же проблеме. Они сидят там не час и не два, планомерно напиваясь, подъем в восемь, сейчас — уже почти три, за десятиминутное опоздание Мэттью свяжет и прилюдно снимет скальп, без наркоза, зато под одобряющие свист и гогот, но это ровным счетом никого не волнует. В жизни существуют и более серьезные вещи, а МакЭвою по сценарию и вовсе рано или поздно облысеть придется. Майкл смотрит полупьяным взглядом, затянутым поволокой, подпирает щеку кулаком и думает, что самовнушение в его случае бесполезно. Можно сразу поднимать руки и позорно капитулировать. А Джеймс тем временем ходит, бродит вокруг да около, благоразумно не наступая на больную мозоль, как любитель с металлоискателем, бесцельно бороздящий гигантские территории в поисках заветных безделушек. Круги постепенно сужаются, подбираются к самой сути и все-таки цепляют ее. Не в бровь, а в глаз. — Ты меня ненавидишь, — без обиняков заявляет МакЭвой. — Мне, в принципе, наплевать на причины твоей ненависти: в конце концов, нам с тобой не спать — но я не хочу, чтобы это отразилось на нашей работе. Он смотрит честными, широко распахнутыми, чистыми глазами, по которым видно, что ни хрена ему не наплевать. Просто он поступает правильно: делает безразличный вид, ковыряя раны, даже не раны, а нарывы, которые не вскрываются, не рубцуются, не затягиваются с течением времени; если понадобится, он поднимется на ноги и тут же, на глазах у толпы съездит кулаком по лицу, чтобы вернуть на эту грешную землю. А Майкл ничего не отвечает — просто закуривает, несколько раз глубоко затягивается, но не получает ожидаемого удовлетворения. Сигарета кажется неожиданно мерзкой, дым — прогорклым, а легкие — переполненными. Молочно-белая завеса не скрывает его от пронзительного взгляда, отрезает последние пути к отступлению, лишает возможности щелкнуть пальцами, сказать «абракадабра» и просто раствориться в воздухе, чтобы избежать дальнейших душеспасительных бесед. И да, сейчас Майкл ненавидит его всеми фибрами измотанной души и каждой клеточкой не менее истощенного тела. За то, что Джеймс такой кроткий и домашний, с ним легко работать, у него все получается с первого раза. За то, что у него патологически прекрасное расположение духа, что его все любят, а девушки — те и вовсе души в нем не чают. Он находит общий язык и с ними, дает советы, флиртует, ни к чему не обязывая, утешает и дарит ровно столько тепла, чтобы хватило всем, и каждой при этом — с головой. Ненавидит за то, что безумно хочется разузнать: а на коленях у него тоже есть веснушки? Еще одна причина к бесконечному списку. На спине — есть. Да что там — ими усыпана вся ее поверхность, плечи, лопатки, вдоль позвоночника — и вниз. Майкл видел их однажды издалека и только благодаря идеальному зрению — во время очередного перерыва Джеймсу пришлось переодеваться, он щеголял на съемочной площадке в одних брюках, заставляя всех представительниц противоположного пола как одну громко вздыхать и давиться слюной, да что там скрывать — и Майкла тоже. Фассбендер не хотел смотреть, но не мог отвести взгляд, он жадно хватал все возможные детали, откладывал их в памяти, потому как знал: такое больше не повторится, другой возможности не будет. Конопушек были целые созвездия, плеяды, галактики; беспорядочная система казалась неизвестной кодировкой, в которой хитро зашифровано важное послание. Джеймс не считал свои конопушки отвратительными, но все равно их ненавидел. А Майкл ненавидел его за это. Плюс один. — У меня нет ненависти, — вяло отшучивается немец и с внезапной злостью давит окурок в пепельнице. Ему не под силу признаться: именно это «нам с тобой не спать» в данный конкретный момент он ненавидит больше всего. МакЭвой вопросительно вздергивает бровь — они вообще у него своей жизнью живут, эти брови, — но ничего не говорит. В конце концов, не его это дело. Попытку он предпринял, от ворот поворот получил — ну и на здоровье, изголодавшаяся по нехорошим поступкам совесть не обглодает его при первом же выпавшем случае. И они продолжают пить, пить, заливаться виски по самые гланды и еще выше — выше подбородка, выше выступающих косточек под ушами, выше максимально возможной ватерлинии. Потом вызывают такси, называют первый пришедший в голову адрес, а Майкл начинает приставать прямо в машине, на заднем сидении. Он царапается однодневной щетиной, кусает Джеймса за шею, подбородок, дотягивается до уголка губ, не встречая ярого сопротивления. И в процессе начинает ненавидеть еще и за малодушие. И несдержанность. На этот раз — уже себя. Плюс один. 5. Утро добрым не бывает в принципе — и это давно известная истина. Утро не бывает добрым вдвойне, если оно начинается с очередного «мокрого» сна с МакЭвоем в главной роли. В этот раз Майклу снится, что они сидят на обсуждении за круглым столом, со всех сторон — осветители, монтажники, операторы, продюсеры, Мэттью отдельной категорией, коллеги по цеху. Ведется жаркий диспут, едва ли не перерастающий в самую настоящую коллективную истерику, но Джеймс вдруг соскальзывает с места, залезает под столешницу, поспешно расправляется с «молнией» на джинсах Фассбендера и отсасывает ему прямо на месте. А присутствующие, черт бы их двадцать раз побрал, при этом ничего не замечают. Или тактично делают вид, что не замечают, мол, «какая бы химия ни была, чем бы ни тешились, лишь бы на камеру ничего не снимали и в Интернет не выкладывали». Образы непозволительно яркие, кажется, даже горячие пальцы отчетливо чувствуются на бедрах. Фассбедер тихо стонет и вжимается пахом в диванную подушку, почти незаметно трется, бессознательно, ненамеренно, но ощущения все равно захлестывают с головой и плещут через край. Пробуждение в момент оргазма, наверное, самое приятное из всех, какие только можно пожелать, но тут диван шевелится. Как Майкл не остается импотентом на всю оставшуюся жизнь, он и сам не знает. Утро не бывает добрым втройне, если оно начинается с незнакомого тела в собственной постели. Тело лежит к нему спиной, поэтому разглядеть можно только лохматый затылок, кусочек шеи с задорно выступающим позвонком и белую футболку, обтягивающую плечи. Тело глубоко вздыхает, сонно причмокивает, забрасывает руку за спину, что-то нащупывает, тянет, и это «что-то», судя по ощущениям, — очень даже стояк. — Я тоже рад тебя видеть, — невнятно, немного рассеянно бормочет тип и неожиданно дергается так испуганно, что кувырком слетает на пол. — Блять! — вопит он, крепко приложившись пятой точкой, и тут же за этим следует: — Фассбендер, что за на хер ты здесь делаешь?! В данном случае все происходит с точностью до наоборот. Утро добрым не бывает, если оно начинается с очень даже знакомым типом, но в абсолютно незнакомой постели. — Это я у тебя узнать должен: что за на хер я здесь делаю? — переспрашивает Майкл и с ужасом осознает, что штанов на МакЭвое нет. А у него самого расстегнута ширинка, не скрывающая стояк. И рубашка валяется скомканная на полу. А у Джеймса три ярко-красных пятна на шее, все еще отсвечивающих следами зубов, и абсолютно шальной взгляд. Некоторое время они смотрят друг на друга, тяжело дыша. Секунды сплавляются и сливаются в минуты, губы у рыжего непозволительно красные, немного припухшие, точно без устали трудились всю ночь, и это совсем не помогает справиться с напряжением в джинсах. Пряди волос спадают на лоб, как если бы за них долго и упорно тянули, глаза широко распахнуты и кажутся невероятно глубокими, веснушки скачут и складываются в слово определенно неприличного содержания, которое Майкл изо всех сил старается не прочитать. Джеймс первым приходит в себя. Не разрывая зрительного контакта, он осторожно отползает назад, как от взбесившегося тигра, подбирает под себя ноги, поджимает колени. А Майкл, за неимением лучшего варианта, набрасывает на плечи рубашку. — Где я? — спрашивает он, судорожно соображая, что теперь делать. — У меня, — так же осторожно отвечает Джеймс. — Что вчера было? — Не знаю. — Почему я здесь? — Не знаю. Последняя сцена, отпечатавшаяся в сознании, — это как они, уже порядком набравшиеся, пили на запоздалый брудершафт и стеснялись целоваться у всех на виду. А дальше — пустота, хотя недвусмысленные пятна на бледной шее навевают определенные сомнения. Джеймс сидит на полу еще некоторое время, потом принимается подниматься на ноги и тут же морщится. Потирает задницу, прислушивается к ощущениям и замирает. Неспешно, как в замедленной съемке, поднимает глаза и смотрит совершенно дико, испуганно. Следующий вопрос задает уже он. — Почему у меня зад болит? Наверное, потому же, почему следов каких-либо джинсов на нем не присутствует? Майкл давится вздохом и пытается не впадать в панику. Хотя тут не впадешь — незнакомая квартира, главная причина его ненависти, состоящая из миллиона маленьких составных, стояк, непотребные виды и никаких намеков на то, что же все-таки случилось прошлой ночью. В горле пересыхает. Собственное дыхание проходится по нему наждаком, сдирает кожу, заставляет кровоточить и отзываться болью на любые попытки судорожно сглотнуть. Фассбендер прокашливается и слабым голосом, севшим, сиплым, отвечает: — Не знаю. И поспешно прибавляет: — Я первый в душ. Он позорно ретируется, но побег позволяет выиграть несколько драгоценных минут на размышления. Сначала холодная вода заставляет все внутренности сжаться, затем приводит в себя. Майкл быстро расправляется с «маленькой утренней проблемой» и принимается серьезно думать. Странно. Алкоголь никогда не действовал на него так, как на остальных. Сколько же нужно было выпить, чтобы схлопотать такую знатную отключку? Или он был опьянен Джеймсом, всю ночь упивался им, и как там еще говорят в сопливых дамских романах? Чушь. Скорее всего, они просто слишком вымотались на съемках, этим можно все объяснить. Этим нельзя объяснить завладевающее всем существом чувство облегчения и гордости. Облегчения — потому что это наконец-то случилось, пусть он даже ничего не помнит; гордости — потому что задница болит все-таки не у него. Молодец, Майкл, даже в неадекватном состоянии ты не забываешь, что такое быть настоящим мужиком. Только постарайся теперь прилично вести себя на людях, а то вдруг у тебя там винтики какие-нибудь в голове после такого развинтились. Видимо, отмокает он слишком долго, потому что через некоторое время в ванную начинает скрестись Джеймс и жалобно умолять пустить и его тоже. Майкл серьезно рассматривает перспективу распахнуть дверь в чем мать родила и смутить мимоходом еще пару десятков раз, отмачивая по пути сальные шуточки, но благоразумно передумывает: это не та сцена в душе. И если он разломает мелкому психику на запчасти, женщины бальзаковского возраста во всем мире этого ему не простят. Остаток утра они хранят гробовое молчание, не зная, какими словами можно его нарушить. «Было круто»? «Повторим как-нибудь»? «Ты божественно сосешь»? Майкл скрывает нервное хихиканье в чашке с кофе. Выдать такое — это номер, только триумф омрачит тот факт, что нет вещественных доказательств. Если судить по снам, сосет и правда неподражаемо, но издевки подсознательного нельзя принимать за истину в последней инстанции. В студию они добираются по отдельности, соблюдая между своими прибытиями промежуток почти в полчаса. Мало ли, вдруг кто-нибудь что-нибудь заподозрит? 6. Наверное, нужно было сразу его трахнуть, думает Майкл. Было бы, конечно, стыдно, но либо ты, либо — тебя. В таком случае МакЭвою не удалось бы протрахать в его собственном мозге такую знатную дырку. Через нее можно смотреть на свет, а однотипные мысли и образы в нее входят и выходят, какая после этого может быть совместная работа? Всю следующую неделю оба держатся подчеркнуто холодно и отстраненно. Некоторые уже начинают думать, что в химических реакциях перестало хватать высоких температур и катализаторов, но на самом деле им просто неловко посмотреть друг другу в глаза. Джеймс при первой же возможности поворачивается спиной и изо всех сил маскирует следы на белом горле, исчезает из поля зрения после первой же команды «Стоп, снято!», а Майкл воображает, как все было на самом деле, и ему не под силу отделаться от новоявленной привычки. С Зоуи он начинает встречаться для отвода глаз. С Зоуи, которая не то чтобы ему нравится, но которая отзывчивая, внимательная, покладистая и помогает теперь справляться с утренним стояком вместо правой руки. Некоторое время дышится спокойно, наваждение вроде бы бледнеет и забывается, Майкл позволяет себе дежурные акульи улыбки девушкам, шуточки в сторону смущающихся детей, даже некую фамильярность с Воном, хотя последний, впрочем, не возражает. Самая интересная работа превращается в унылую рутину: свет — камера — мотор — переснять — еще дубль — снято — все молодцы, все по домам. То есть как по домам — по съемным квартирам, по которым вечно разбросаны носки, в которых вечно холодно, необжито, пусто в холодильнике и смотреть нечего даже по кабельному. Не по квартирам даже, а по ночлежкам — времени как раз на шестичасовой нездоровый сон и остается. Хотя жизнь, чего там говорить, стала все-таки немного легче. Когда Джеймс нарочито равнодушен, старательно не смотрит в лицо, проще решить, что все, жажда экспериментов утолена, все закончилось, даже не начавшись, было круто, а теперь можно разбежаться. Если бы. Главный каламбур кроется в том, что, не получив желаемого, успокоиться не сможешь. Начинаешь зацикливаться. Гадаешь: а как все было бы, если? Изобретаешь различные сценарии развития событий — хоть двадцать фильмов снимай и руби на них столько, что на безбедную жизнь хватит еще десяти поколениям после. Невольно скапливаешь энергию, которая при первой же возможности высвобождается и сбивает с ног. И если бы только самого себя — волна цепляет и тех, кто рядом. Незаменимых людей нет, но Майкл с трудом представляет себе, как будет выглядеть, если заявится к Мэттью со словами: «Я требую нового Чарльза». Ну, или: «Ищите другого камикадзе на мою роль, а я не могу работать в таких условиях и умываю руки». А в качестве обоснования выдвинуть такую причину: «У меня на этого вашего МакЭвоя стоит». Или: «Я не могу проникновенно смотреть ему в глаза, потому что думаю, в каких позах и сколько раз я бы его поимел. А еще я постоянно пялюсь на его задницу. Держу пари, веснушки есть и на ней». Честной люд, конечно, будет издеваться над ним до конца сознательной жизни — люди вообще по природе своей очень злые существа, — но какая разница, пусть хоть так, только бы отпустило. Пожалуйста. Джеймс, однако, тоже мучается угрызениями совести. От этого немного легче. Он постоянно кусает губы, делает страдальческие выражения лица, морщится, когда садится (Майкл злорадствует), замыкается в себе и в конечном итоге из юлы, у которой шило в заднице, превращается в смиренную монашку с чистыми помыслами и одной только верой. Насколько вера сильна, понять невозможно, поскольку даром телепатии никто из присутствующих не располагает, но страдать все равно приятнее, когда страдаешь не в одиночку. А потом, в день, еще более дурацкий, чем тот, когда все это началось, Джеймс подходит к Майклу и заявляет: — Майкл, нам нужно поговорить, — глубокомысленная пауза немного затягивается, потом шотландец уточняет. — Серьезно поговорить. Фассбендер едва ли не оседает на месте и с трудом сдерживает стремящийся наружу дикий гогот. Проходящий мимо Ник удивленно поднимает брови, сворачивает голову и едва не врезается в осветительную стойку: их в последнее время нечасто заметишь рядом за пределами съемочной площадки. Что-то тут нечисто. — МакЭвой, с тобой-то? Серьезно поговорить? — кивок. — Да не смеши. Приходи, когда станешь старше меня. Джеймс хмурится, а над головой как будто собираются грозовые тучи. Вот и расплата грянула, думает Майкл. Любой конфликт рано или поздно придет к логическому завершению, хорошему или плохому — разница только в количестве жертв. Рыжую скотину нельзя назвать тихоней, но и на вечно упоротого он тоже не похож; а задолбанные тихони — самое страшное явление на свете. Их достают, а они молчат, и так может продолжаться неделю, месяц, год. А в какой-то момент они не выдерживают, берут с кухни гигантский нож для рубки мяса и выходят собирать урожай. И тогда горе всем: и правым, и виноватым. Фассбендер не считает себя виноватым, но точно знает, кто будет первой жертвой. И ему не очень хочется, чтобы его голова, набитая опилками, до Судного дня висела у охотника над камином. У Джеймса, может быть, и нет камина, но по такому случаю он обязательно его организует. — Придурок, — выплевывает МакЭвой; презрение в его голосе сбивает с ног. — И с кем я только о серьезности говорю? Майкла это цепляет. Не то чтобы он считает себя несерьезной девицей, но выслушивать наставления от несостоятельного ребенка? Увольте, можно даже без аванса. А любая зацепка должна быть отмщенной. Немец скрещивает руки на груди и прищуривается: — Говори. — Не здесь. Найдем укромное место, чтобы не подслушали. Вот вам и наглядная демонстрация раздраженного пай-мальчика. Хорошо как все предусмотрел, надо отдать должное: Майкл решит, что ему сейчас признаются в вечной любви и отдадутся прямо в кустах, а как только дело дойдет до самого интересного, так и двинут чем-нибудь тяжелым по темечку, не позволив даже штаны обратно натянуть. Этим его не проведешь. — О чем же ты хочешь поговорить? — О химии. — А школьный курс литературы в кратком содержании тебе не изложить? — хмыкает Фассбендер и коварно ухмыляется. Джеймс сжимает руки в кулаки. — Через пять минут в моей машине. 7. МакЭвой успевает за четыре с половиной. Он плюхается на пассажирское кресло, рядом с Майклом, и тут же сцапывает сигарету из его пачки «Dunhill». Владелец неодобрительно фыркает, но все же прикуривает и ему, и себе: разговор явно предстоит нелегкий. Они синхронно затягиваются, густой дым тут же заполняет машину, Майкл заводит мотор. Джеймс сразу же начинает взволнованно ерзать на сидении, видимо, понимает, что весь план, каким бы он ни был, насмарку, но Фассбендер решает: кто раньше встал, того и тапки, так что эту партию они переиграют. Тем временем они выезжают на трассу, непривычно пустую в это время суток, открывают окна, и прохладный ветерок заполняет салон, вытесняя весь дым. — Куда мы едем? — Джеймсу наконец удается обрести дар речи, голос не дрожит, но звучит далеко не так уверенно, как еще пятнадцать минут назад. Интонации вопросительные, просящие, почти что умоляющие; такого Джеймса хочется погладить по голове, почесать за ушком, как кота, но сдаваться и отступать рано. Этот придурок измотал всю нервную систему, нужно сначала отодрать его самого, а затем — выдрать из подкорки сознания его образ, смеющийся, яркий, радостный и солнечный. — На природу, — немного зло откликается Майкл и тут же жалеет о своих словах. Джеймс подскакивает на месте, всплескивает руками и только кудахтать не начинает, как курица-наседка из сказки — над своими золотыми яйцами. Как даже в такой ситуации он умудряется выставлять себя малолетним идиотом с замашками отчаянной домохозяйки? Нашел, о чем сейчас думать. — И ты ничего с собой не взял? — У меня есть сигареты. Лично мне этого достаточно. — А подстилка? Фассбендер хмыкает. И одним предложением отмщает все полгода своих страданий: — На пассажирском сидении. Джеймс оглядывается, но сзади ничего нет. Пусто. Тогда он затихает, впадает в прострацию, а когда его все-таки осеняет, вспыхивает. Скулы плавно заливаются краской, уши пунцовеют, глаза на ярком фоне кажутся еще более холодными, колкими и пронзительными. Похоже, ему обидно. Иначе с чего это вечный двигатель в его заднице так резко заглох и перестал генерировать глупости со скоростью десять штук в минуту? А Майкл только и рад: разбиться в самом расцвете лет по вине невоспитанной шотландской фиалки — последнее, чего бы он хотел. За окнами мелькают незнакомые панорамы, зданий становится все меньше, а зелени — больше. Вторая сигарета подходит к концу, начинается третья, тишина затягивается. Не совсем тишина — где-то чирикнет птица, мотор мерно гудит, но все равно не то. — Так о чем серьезном ты хотел поговорить? Джеймс вздрагивает и несколько раз в недоумении моргает. Рукава его рубашки закатаны до локтей, обнажают запястья, на которых тоже кое-где мелькают рыжие пятнышки; сигарету он держит осторожно, словно боится сломать. Майкл резко отводит взгляд и сглатывает. — Мне надоело. Я больше так не могу. — А поподробнее? Мне вот, например, надоело, что гринписовцы всюду суют свой длинный нос. Но я же не похищаю тебя со съемочной площадки среди рабочего дня, рискуя головой? МакЭвой что-то недовольно бормочет себе под нос. Улавливаются «серьезно», «называется» и «пиздец»; сознание, занятое ведением машины и оценкой обстановки на дороге, отказывается складывать это в связное предложение. — Я о том, что происходит с того самого утра. — Ничего не происходит. — В том-то и дело! Выпад — слишком резкий и неожиданный; из-за этого машину немного заносит, пассажиров встряхивает, и Майкл роняет зажженную сигарету на колени. Некоторое время в салоне царят беспорядок, легкая паника, суета, шум и возня, но непотушенный окурок в конечном итоге все равно оказывается за бортом. — А чего ты от меня хочешь? Чтобы я женился теперь на тебе? Джеймс откидывается на спинку и прикрывает глаза, осторожно подбирает выражения, при помощи которых удастся корректно обличить мысли в слова. Майкл терпеливо ждет и не торопит, только сбрасывает скорость: тише едешь — дальше будешь, а он и сам не знает, куда они едут. Шотландцу не удается сосредоточиться — это видно. Он облизывает губы, вздыхает и продолжает ерзать. Рано или поздно он протрет либо джинсы, либо обивку, но на первое плевать, а вот второе все-таки жалко. — Я с того самого утра места себе не нахожу, — признается Джеймс. Конечно, найдешь тут место, когда задница саднит от соприкосновения с любой более-менее твердой поверхностью. — Все как-то… изменилось. Майкл не находит себе места уже полгода. И ничего не меняется. — Для меня — нет. Я ни хрена не помню, но, по всей видимости, было неплохо, если тебе до сих пор больно сидеть. Чего еще ты от меня хочешь? Джеймс выпрямляется. Немного разворачивается, облизывает губы. И выпаливает: — Вообще-то нет. — Что — нет? — Не больно сидеть. Майкл чувствует, как его брови против воли ползут вверх, как кожа на лбу собирается гармошкой в попытке слезть. Он медленно поворачивает голову и тихим, напряженным голосом переспрашивает: — То есть как это — не больно? Красных губ касается улыбка, одновременно невинная и виноватая. Судя по всему, сейчас кого-то будут бить. И даже не нужно обладать даром предвидения, чтобы догадаться — кого. — Я пошутил, — с ангельским лицом признается Джеймс и благоразумно отодвигается чуть подальше. Над его головой зажигается призрачный, но отчетливый нимб. И действительно: врезать по наглой рыжей морде хочется невыносимо, наотмашь, чтобы в кашу разбить губы и при возможности — пересчитать все зубы через один. Костяшки саднят и чешутся, как будто наружу рвутся стальные когти, и останавливает лишь то, что садисты-гримеры нагнут и прилюдно выпорют за любые следы на лице. Невозможно понять, какими же нелогичными категориями — а точнее, каким местом — думает Джеймс. Его логика не поддается ни законам физики, ни моральным нормам, ни обыкновенному здравому смыслу. То есть нет, конечно, Майкл догадывается, но пока что догадки не находили документального подтверждения. И если сам Фассбендер в последнее время думает исключительно членом, то Джеймс — теперь уже официально — задницей. Которая, к слову, не болит, потому что ничего не было. И весь потенциальный трах вновь скатился в изощренный мозгосекс, потому что энергия требует выхода, гордиться больше нечем, а неясное чувство неудовлетворенности требует самого пристального и оперативного внимания. Хочется назвать Джеймса дебилом. Хочется повозить его носом по асфальту. Хочется, чтобы в жизни не осталось ни намека на его присутствие. Хочется нести возмездие во имя армии нервных клеток, бесславно погибших в неравном бою. Хочется. Но вместо этого Майкл бессильно вздыхает и только не роняет голову на руки, крепко вцепившиеся в руль: — Если бы я знал, с каким чудовищем мне предстоит иметь дело, я не согласился бы на роль даже за все деньги мира. Джеймс молчит, как пойманный на шалости ребенок. Слишком долго молчит. Майкл успевает выкурить сигарету, сделать звонок и насвистеть прилипчивый попсовый мотивчик. А Джеймс молчит и разве что смотрит как-то так, что знобит. Пугающая тишина затягивается на непозволительно долгое даже для драматической паузы, символизирующей затишье перед бурей, время. Майкл тянется к радио, невпопад тыкает кнопку включения, и голос Джона Бон Джови из колонок тут же заполняет все свободное пространство, уверенно вещая о том, что это его жизнь, так что сейчас или никогда*. Джеймс стремительно ориентируется и принимается подпевать — он что, знает наизусть все песни, находящиеся в ротации на местных радиостанциях? — и час от часу не легче. — Ты все умудряешься превратить в фарс, — продолжает Майкл, закидывая удочку в попытке подцепить, и добавляет, немного подумав. — И в фарш. И подцепляет. — Просто ты мне нравишься. Песня Bon Jovi — «It’s my life» 8. Тормоза визжат, как свиньи на скотобойне, только еще более панически. Непристегнутый МакЭвой чудом не пробивает стекло лбом и не вылетает на дорогу, громко ругается, прикрывает глаза, тяжело дыша. Рука машинально, на одних инстинктах взлетает вверх, проходится по лицу кончиками пальцев, как будто снимает паутинку. — Блять, Фассбендер! Не труп везешь! Но Майклу наплевать. Он приглушает мотор, вытирает внезапно вспотевшие ладони о натянутые на колени джинсы. Помогает, но слабо, а голос — тот вообще подрагивает и предательски ломается, громкость регулируется с трудом. — Что ты только что сказал? — тихо, вкрадчиво, с опаской переспрашивает Майкл. Наверное, он ослышался. Его восприятие реальности искалечено до такой степени, что слуховые галлюцинации — только первая ласточка, вскоре за ней последуют визуальные, а там и до желтого дома недалеко. Он ловит твердый взгляд. Если глаза — зеркало души, то в душе у МакЭвоя сейчас царит полнейший штиль, все разложено по полочкам, и говорит он на полном серьезе. Только как-то не верится. Все это похоже на очередную шутку, потому что только слепой не видел, как Майкла клинило, как он изводился и разве что не лез на стены. Можно было бы признаться намного раньше — тогда различных жертв было бы меньше. И вдруг — такое заявление, как будто даже взвешенное и обдуманное. Какой еще козырь таится в закатанном рукаве рыжего мудака? Козырей оказывается несколько. Сначала Джеймс повторяет: — Ты мне нравишься. Потом добавляет: — Только ты понимаешь, есть небольшая загвоздка: мы стоим прямо посреди дороги, на которой нет ни пешеходных переходов, ни светофоров. Больницы поблизости, я уверен, тоже нет. Поэтому если прямо сейчас ты не нажмешь на газ, нашей пылкой и пламенной любви придет самый трагичный конец в истории человечества. И мне не кажется, что о нас снимут десять фильмов. И наконец контрольный в голову — это его рука на «молнии», под которой все тут же начинает оживать, топорщиться, повиноваться почти неощутимым движениям. Блядская физиология снова берет верх, но сопротивляться почему-то совсем не хочется. Майкл сохраняет на лице хладнокровное выражение, хотя зачем? Наступил самый долгожданный в жизни момент — а он голову в песок, как тупой страус? Машина идет медленно, ровно, степенно и даже в какой-то степени вальяжно; пальцы сжимают руль крепко, до побелевших костяшек, и от собственного дыхания запотели бы стекла, не будь окна открыты. Работает Джеймс оперативно и образцово-показательно, его действия только в учебники по скоростному соблазнению записывать: сначала раззадоривает легким трением, затем — одним движением вытягивает кнопку из петельки и расстегивает «молнию», проводит рукой по члену пару раз. И вдруг рывком наклоняется. Майкл всхлипывает, авто заносит в сторону, и они чуть не съезжают в кювет. Неприспособленный МакЭвой давится, но поспешно приходит в себя и щекочет языком головку, основной акцент делая на пальцы, которые определенно умеют больше. Сосет он неумело и неглубоко, однако с очевидным энтузиазмом, и учится до неприличия быстро. Сплошная разделительная полоса на ровном асфальте кажется мельтешащим пунктиром, не остановятся сейчас — живым из поездки не выберется никто. Фассбендер зарывается пальцами в немного вьющиеся, растрепанные волосы и пытается оттащить, но Джеймс протестующе сжимает губы и стонет, и становится так невыносимо хорошо, как будто на земле внезапно наступил рай. «Порву с Зоуи», — отчетливо думает Майкл и упорно кусает губы. Охи и вздохи кажутся ему проявлением слабости. «Точно порву», — убеждается он, когда шотландец изворачивается, взбирается на сидение с ногами, устраивается поудобнее, поджимает под себя колени и активнее насаживается ртом на член, задерживая дыхание. Слюна начинает скапливаться в уголках губ, они алеют стремительно, напоминают маков цвет. Следить одним глазом за дорогой, а вторым косить вниз неудобно и чревато, паркуется машина нехотя, взбрыкивая, как ретивый конь; стоит только мотору перестать вибрировать под сидениями, на затылок Джеймса ложатся уже обе руки. Все мысли из головы вышибает напрочь. Предрассудки, предосторожности — туда же, потому что рот горячий, обволакивающий, трудолюбивый, такой подходящий, точно и был для этого сделан. Джеймс сжимает пальцы на стояке в такт с маятникообразными движениями головой, над воротником выступает все тот же позвонок, удивительно трогательный и беззащитный, уязвимый в жаркой, душной атмосфере; красные губы растягиваются в идеальной формы букву О и обхватывают, затягивают, уносят куда-то далеко, откуда еще никто не возвращался в здравом уме, трезвой памяти и при цельном рассудке. Майкл скребет по белоснежной коже на обнаженной шее короткими ногтями. Расфокусированный взгляд цепляет отдельные веснушки, очень яркие, довольно крупные, ритмично частые. Джеймс очень органично сюда вписывается, и член у него во рту — тоже органичен. Но смешок выходит всхлипом, сердце буйствует в груди так, что с легкостью выбивает из легких последний кислород, под его натиском трещат ребра. МакЭвой сглатывает вокруг члена, его кадык рвано дергается, напряжение сводит плечи. Белая рубашка выглядит чересчур неправильной сейчас: белый — цвет чистоты и незапятнанности; эти определения в последнюю очередь характеризуют ловкий, быстрый язык, выписываемые которым знаки бесконечности граничат с непристойностью и развратом. По виску стекает капля пота, воздух на улице прохладен и свеж — кожу лица покалывает, но водолазка прилипает к взмокшей спине, волосы — ко лбу, взгляд — к губам, которые кажутся эластичными, как горячая резина. Джеймс с готовностью обхватывает, принимает в горло, хотя пока еще осторожно; крупная головка то и дело оттопыривает щеку. Глаза прикрыты, черные ресницы трепещут, дополняя и без того шедевр мирового художественного искусства в области натуры. Любой ценитель порно, увидев это, вышел бы в окно нервно покурить; Майклу тоже хочется, но еще больше ему хочется, чтобы сладкая, тягучая пытка никогда не заканчивалась. Он так долго этого ждал, видел почти в каждом сне, почти каждую ночь, даже не надеялся на благосклонность судьбы, думал, что правая рука — скромный удел на всю оставшуюся жизнь. А тут — собственная эротическая фантазия перед ним на коленях, старательно, синхронно работает рукой, ртом и горлом, благоразумно управляет удовольствием и выглядит при этом просто потрясающе. Потрясающе настолько, что что-то сводит в животе, сводит пальцы — они сжимаются в кулаки, надавливают на затылок, а бедра дергаются вверх, нетерпеливо толкаются. Майкл кончает без предупреждения, с протяжным, громким, вибрирующим на голосовых связках стоном, вжимая голову Джеймса в свой пах. Тот покорно терпит, дожидается конца — и резко отскакивает, хватается за горло, заходится в сухом кашле. На губах поблескивают белесые капли, на глаза выступают слезы, он вытирает рот тыльной стороной ладони и хватает воздух, как почти утопленник, в последний момент вытащенный на берег. Но тут до Майкла доходит. Он толком не отдышался, и весь ужас произошедшего нахрапом обрушивается на него стотонной бетонной плитой. Его нескончаемая обсессия, партнер по съемочной площадке и просто самый большой идиот в мире только что отсосал ему — как звучит, а? Лишиться рассудка можно от одной только формулировки, а осознание и вовсе щадить не собирается. Оно очень четко пульсирует в воспаленном мозгу: «МакЭвой тебе отсосал, МакЭвой тебе отсосал, ты кончил ему в рот, тебе понравилось, и ты не против повторить». Фассбендер выскакивает из машины, даже не собравшись толком с мыслями. Тут же извлекает из пачки сигарету и закуривает, пока Джеймс восстанавливает дыхание и осоловело хлопает глазами. Никотин оседает в легких, дым переполняет грудную клетку, пытается вырваться через уши, просочиться сквозь поры, а колени по-прежнему дрожат от слабости. Отсос вышел что надо, однако даже он не избавляет от перспективы длительного, неприятного и нудного разговора, который был так приятно отодвинут, но который все равно предстоит провести. Ему не хорошо и не плохо, ему как-то… правильно. Немного странное определение, еще никогда секс с коллегой по цеху — коллегой мужского пола — не считался правильным, но все бывает в первый раз. И еще в первый раз — всегда больно. А вокруг намеков на цивилизацию как не было, так и нет. С одной стороны — девственное, нетронутое поле, покрытое зеленой травкой, с другой — ряд раскидистых деревьев, стоящих друг от друга на приличном расстоянии. Как будто кто-то специально так сажал, хотя хрен их проссыт, этих американцев, может, и правда сажали. Джеймс выбирается на свободу, когда прогоревший до фильтра окурок лежит прямо посреди дороги, пару раз придавленный подошвой. Он поочередно тянет обе затекшие ноги, выпрямляет спину — слышится тихий хруст костей, — еще раз вытирает рот. Небо постепенно заволакивает светлыми тучами, становится пасмурно, где-то в стороне угадывается смутное присутствие солнца. — Ты слышал, что я тебе сказал? — спрашивает МакЭвой и переминается с ноги на ногу. Майкл иронично вскидывает брови. — Ты этим ртом еще и говорить умеешь? В ответ — презрительное молчание. МакЭвой скрещивает руки на груди и облокачивается задом на капот, ставит ногу на бампер, смотрит испытующе. В этом взгляде нет ни намека на тот, замутненный, затуманенный, который он скрывал под дрожащими веками, когда втягивал щеки и самозабвенно сосал, и сам получая, очевидно, неподдельное удовольствие. Их разделяют считанные сантиметры, от разгоряченного Джеймса веет жаром. И угораздило же Майклу ввязаться в аферу порнушного характера, умело замаскированную под съемки голливудского блокбастера. Вон — хренов сводник и сутенер, его иначе никак не назовешь. Интересно, сколько Джеймсу за это заплатили? — Я этим ртом много чего умею, — неприязненно парирует рыжий. — Я свой шаг сделал, что теперь скажешь ты? Майкл прослеживает направление языка, по-змеиному скользящего из одного уголка губ в другой. Скулы по-прежнему розовеют, на голове — устроенный дрожащими руками шухер, как прикажете теперь смотреть в бесстыжие синие глаза с равнодушным выражением на физиономии? Фассбендер обречен просыпаться каждую ночь в холодном поту и снова — со стояком, потому что именно образы отсасывающего МакЭвоя засядут в голове на веки вечные. Не самый худший расклад, конечно, но. «Сейчас или никогда», — может сказать Майкл, вторя старине Джону. «Знать тебя больше не хочу», — это на случай, если захочется уколоть. И: «Давай сбежим, поменяем имена, поженимся и будем трахаться как кролики, пока смерть от оргазма не разлучит нас» — это как запасной вариант. Но ничего из этого Майкл не говорит. Он делает шаг вперед — крошечный, насколько позволяет расстояние, — грубо, сильно, жестко сгребает Джеймса за ворот рубашки и рывком тянет на себя. МакЭвой смотрит на него с вызовом, видимо, думая, что сейчас его будут бить, но с готовностью встречает горячие, чуть горчащие от никотиновых смол губы своими. Они целуются остервенело, озлобленно, голодно, сманивая первенство на свою сторону; борются, трутся языками. Шотландец вцепляется пальцами в предплечья Фассбендера, Майкл стискивает его бедра, прижимается, вынуждает отклониться назад. Чуть согнутое и отставленное в сторону колено дает больше свободы действий, так что друг о друга они тоже трутся, воруют воздух, которого и без этого катастрофически не хватает, задыхаются и захлебываются. Очень скоро пальцы переползают под рубашку, скрупулезно пересчитывают ребра, и губы у Джеймса чуть солоноваты — ну точно две половины одного ебанувшегося целого. — У меня девушка, — полушепотом вздыхает Майкл в податливый рот и прикусывает нижнюю губу. Он даже не думает останавливаться, но что-то тянет его за язык. Ответом служит такой же тихий шорох: — У меня жена. — Я натурал, — дразня, опускается на шею, покусывает под подбородком, тут же зализывает. Джеймс запрокидывает голову, путает пальцы во всклокоченных волосах и обнимает коленями узкие бедра. — У меня сын. Это напоминает игру в ту же самую фаллометрию, только с немного другими параметрами. Правила те же — убедить другого, что сам круче, а различие одно: необходимо не поразить соперника своими габаритами, а внушить, что тебе плевать больше, чем ему. И Майклу, по сравнению с Джеймсом, в таком случае совсем нечего терять. Он улыбается нехорошо, так, что виднеются самые зубы мудрости. А вот у синеглазой скотины от мудрости, похоже, только зубы и остались. Пряжка ремня поддается неохотно, но ей не удастся противостоять всепоглощающему желанию, мучившему слишком долго. Ширинка — более покладистая и отступает сразу. МакЭвой обвивает руками шею Майкла и вздыхает в его ухо, когда длинные пальцы забираются за пояс джинсов. От этой отзывчивости, открытости и готовности дрожь пробирает до самых костей, неторопливость — лучшая добродетель, в первый раз они сделают все медленно, тягуче, невыносимо, сладко. Может быть, это будет их первым, последним и единственным разом, зачем торопить события? Джеймс приподнимает бедра, покорно позволяет стаскивать с себя джинсы сразу с бельем; морщится — на улице все-таки не май месяц, капот под задницей холодный, кожа покрывается мурашками. Хотя Майкл такой горячий, что его температуры хватит на двоих. И руки у него — такие же горячие. А также неожиданно чуткие и чувственные, виртуозные, почему-то скользкие. Джеймс сжимается внутри, сжимает бесцеремонно вторгающиеся в него пальцы, вопросительно вскидывает левую бровь. — Я подготовился, — бархатно улыбается Майкл, глаза у него — бархатные, сам он весь бархатный, манящий и загадочный, сопротивляться ему — нереально, но реально — незнакомому ощущению, доставляющему определенный дискомфорт. — Сука, — в отместку Джеймс с силой кусает его за подбородок и довольно любуется оставшимся следом. — Просто осуществил прогностическую деятельность и немного понадеялся, — Фассбендер пожимает плечами, добавляет второй палец, толкается ими глубже, целеустремленно. Его попытки венчаются успехом, и распятый под ним шотландец заходится во всхлипывающем вскрике. — Сучка. А потом дело за малым — уложить Джеймса на капот, расстегнуть собственные джинсы, осторожно толкнуться, позволить привыкнуть. Между бровей залегла напряженная складка, глаза крепко зажмурены, но колени стискивают бедра, грудь вздымается и опускается без конца. Одно компенсирует другое, Майкл стискивает зубы и движется медленно, осторожно; не верится, что после долгих, невыносимых, изматывающих месяцев мучений он все еще так может, но — может, и это факт. Джеймс запрокидывает голову, рук катастрофически не хватает, чтобы стянуть с него еще и рубашку, но это потом — времени будет еще полным-полно, к тому же совсем окочурится от холода, простудится, выхаживай его, корми потом с ложечки, чувствуй ответственность. Вот еще! Его хочется касаться, целовать, исследовать, но никак не выхаживать, как инвалида. И Майкл касается, целует, исследует, ловит детали, прежде недоступные: веснушки есть и на бедрах, живот напряжен, а если подхватить под колени и толкнуться вперед и чуть вверх — прогнется дугой, и непонятно, как не трещит по швам, не переламывается хрупкий позвоночник. Джеймс подтягивает колени к груди, впускает в себя, раскрывается и отдается с такой страстью, с такой самоотверженностью, что желание брать растет в геометрической прогрессии. Кожа его такая же наощупь, как во сне, ледяные искры так же брызжут из-под ресниц, но все гораздо лучше, чем в подсознании, потому что наяву. А неведомое наличие веснушек на заднице — черт с ним, пусть, это будет домашним заданием и залогом второго раза. МакЭвой беззастенчиво стонет, в голос, широко раскрывает рот, чуть ли не кричит. Может, ради этого стоило помучиться? Одна половина говорит: да. Даже если завтра вновь начнется тот же изощренный мозгосекс, все равно стоит подождать. Все в этой жизни циклично, а значит ментальная ебля в любом случае рано или поздно окончится бурным, почти что животным выяснением отношений в диком и труднодоступном уголке природы. «Ненавиж-ж-жу», — подобно змее, шипит вторая половина, та самая, которая изначально была против. Ей удается заглушить первую, Майкл ясно осознает, что позорно сдался, но отвоевывать позиции поздно: юркая зараза давно успела отыскать лазейку, просочиться в нее, пустить корни и прорасти ими глубоко внутрь. Ее придется с усилиями выкорчевывать, травить себя пестицидами, а все ради чего? Ради торжества каких-то взглядов, неверно сложившихся с самого начала? Нельзя ненавидеть человека, которого хочется отыметь всеми мыслимыми и немыслимыми способами, однако до сегодняшнего дня у него прекрасно это получалось. Но Фассбендер все равно вторит: — Ненавиж-ж-жу, — и ставит на шею один за одним три засоса, совсем как тогда, в ту ночь, в тех же местах, однако теперь они настоящие. Ведь и правда ненавидит. Ненавидит за то, что любит.