Drinking game

1. — Я до сих пор понять не могу, как можно было упустить из вида убитую проститутку, спрятанную внутрь кровати, — задумчиво изрекает Джеймс и делает глоток. Майкл лениво пожимает плечами и даже не поворачивает голову в сторону друга. Тот неритмично моргает, то словно бы проваливаясь в забытье, то вновь приходя в себя: от алкоголя его всегда неизменно клонит в сон, и ополовиненная бутылка виски в руках — лучшее подтверждение того, что ему — по-хорошему — уже достаточно. За происходящим на экране он следит осоловелым взглядом, невнимательным, постепенно теряя бдительность, упуская важные детали, все дальше сползая по спинке дивана и склоняя отяжелевшую голову на бок. Веки притягиваются друг к другу неумолимой силой притяжения, смыкаются, слепляются, будто бы их обмазали клеем; МакЭвой откровенно клюет носом, и бутылка опасно кренится, грозя пролить содержимое на обивку дорогого дивана. Персонал отеля будет недоволен. Но тут Майкл подает голос: — Может, ее запихнули туда совсем недавно. — Кто? Дети? А почему тогда она успела завонять? Фассбендер безразлично зевает, показывая, что ему, честно говоря, наплевать: это же Тарантино, в конце-то концов. За окном третий час ночи, они устало развалились в номере Джеймса после изматывающего рабочего дня, смотрят «Четыре комнаты» и играют в «drinking game», отпивая из бутылки каждый раз, когда молодой портье, главный герой фильма, попадает в неловкую ситуацию, то есть каждые полторы-две минуты. Поразмыслив над количеством абсурда на квадратный экран картины, они вторглись в бар, оценили содержимое, побрезговали мелкой посудой и извлекли на свет сразу две бутылки, по одной на брата, не размениваясь по мелочам. И правильно сделали: если у Джеймса осталась еще половина, которой вполне может хватить на оставшееся время просмотра, то у Майкла — максимум треть, потому что стремление запить накопившееся переутомление заставляет делать более крупные глотки. Единственный источник света в комнате — телевизор, он отсвечивает от стен, по которым задорно прыгают тени. Джеймс почему-то морщится и на мгновение прикрывает глаза, как будто бы им больно. — Слушай, а давай проверим мою кровать? — неожиданно предлагает он, немного подтягиваясь на руках и принимая более-менее вертикальное положение. — Вдруг там тоже шлюха какая завалялась? Острый на язык Майкл хочет ответить, что да, шлюха там не только валялась, но и ночует вот уже несколько ночей подряд, но решает, что он молод, хочет жить и есть не через трубочку, поэтому только низко смеется и отрицательно мотает головой. — Не-а, мне лень. — Тогда сам и будешь с ней спать, — обижается МакЭвой и делает залп сразу из нескольких глотков. — Во всех смыслах. — Жульничаешь, — пеняет ему Фассбендер и трет одну о другую затекшие от неподвижности ступни. — Я не сплю с бревнами. — Я могу расценивать это как комплимент? Майкл неопределенно шевелит пальцами, а потом великодушно машет рукой, разрешая: — Можешь, так и быть. Я нынче добрый. И, — громко икает, — пьяный. Кстати, напомни мне еще раз, что мы вообще сейчас делаем? Джеймс тут же встряхивается и даже отставляет бутылку. Его глаза радостно, игриво и немного коварно отсвечивают мертвенным молочно-белым цветом. — Мы играем на желание. Кто первый вырубится — тот проиграл и исполняет желание победителя. — И какие у нас желания? — Давай придумаем. Твое? Фассбендер хмурится. Джеймс облизывает губы и, улыбаясь краешком рта, ждет ответа. Ждать приходится долго, эпизоды на экране сменяют один другой, скачут, как играющие в салочки дети; захмелевшее сознание перестает фокусироваться на чем-то одном и теперь распыляется на незначительные зацепки: задний план, фотография в рамке на стене, складка на одежде. Детали разрознены и бесполезны, они не складываются в одну общую картинку, так и оставаясь осколочными множествами целого. Наконец Майкл вздыхает. — Ничего не приходит в голову, — молчит еще немного. — Допустим, если выигрываю я, то получаю от тебя приватный танец. МакЭвой давится, но, скорее, от восторга, нежели от испуга: этому идиоту все ни по чем, ему только дай повод вдоволь повилять задницей и поэпатировать народ — святое дело, рецессивный ген латентного эксгибиционизма, по всей видимости, долго петлял по генотипам его предков, пока все-таки не воплотился в этом наглом провокаторе вместе с рыжиной, голубыми глазами и конопушками. — По рукам. Тогда… — Они синхронно прикладываются губами к горлышкам своих бутылок. — Если проигрываешь ты, то стриптиз — с тебя. Майкл приподнимает брови и воззряется на Джеймса, как на умственно отсталого. Тот разве что пузыри из слюней от радости не пускает — даже в темноте заметен неравномерный румянец, тонким слоем покрывающий скулы от самых висков и до подбородка. Вместе с расплывчатым розовым пятном на поверхности его кожи, кажется, выступает азарт — уж больно его много, невероятные количества зашкаливают за все разумные пределы и выливаются в такие вот разводы на «слабо», которые вроде бы глупы, но которые все равно придется принять с гордо поднятой головой, чтобы не подорвать собственные честь, достоинство и авторитет. Но с этим Майкл не соглашается. Он качает головой, дотягивается до пульта и немного убавляет громкость звука. — Плагиатор несчастный. Так не пойдет, не согласен. Придумай что-нибудь такое, чему можно было бы присудить первое место в конкурсе на оригинальность. Вызов принят. Джеймс нехорошо прищуривается, скользит языком по губам в привычном жесте, и его кончик почему-то кажется Майклу раздвоенным, как у змеи. Это не к добру, понимает он, но делать нечего: слова, так легко вырвавшиеся на свободу после принятого на грудь алкоголя, висят между ними в воздухе, даже и не думая рассеиваться. Тишина немного затягивается. — Хорошо, — наконец говорит МакЭвой и расплывается в улыбке чеширского кота. — Оригинальность так оригинальность. Ты сделаешь это в платье. Он довольно хмыкает, любуясь замешательством, откидывается на спинку разложенного дивана и делает еще один глоток. Он чувствует напряжение Майкла, заставляющее волосы на загривке вставать дыбом, наслаждается колебаниями: с одной стороны, в какой-то степени это унизительно, с другой же — придурок в ближайшем интервью разболтает все подробности, как уважать самого себя после такого позора, как смотреть в глаза собственному отражению? И Майкл сдается. — Ладно, я согласен, — вздыхает он. — Но ты мне за это отсосешь. Они серьезно пожимают друг другу руки, принимая условия соглашения и скрепляя договор, и, успокоившись, возвращаются к просмотру. Ленты остается всего ничего, она близится к логическому завершению, и в каждом заснятом движении чувствуется рука великого гуру, неповторимая атмосфера воспринимается порами, впитывается сквозь них и всасывается в кровь. — Квентин — ненормальный. — В голосе Майкла безошибочно угадывается восхищение. — Но он по-настоящему тащится от своего дела. Он всегда знает, что будет лучше, и работать с ним — одно удовольствие. — Это было всего один раз, — скучающим тоном парирует Джеймс. — К тому же тебе отстрелили яйца, и до конца ты не дожил. Фассбендер презрительно фыркает и закатывает глаза. Не понять тупому шотландцу, что главное не победа — главное участие, то есть съемки в тарантиновском фильме — уже заведомо выигрыш независимо от того, каких органов его персонаж лишился в процессе и с какими почестями его похоронили, если похоронили вообще. — Тарантино такой Тарантино, — невозмутимо, как ни в чем не бывало продолжает МакЭвой. — Только ему могло прийти в голову пригласить на роль евреев чисто немецкие рожи — твою и Швайгера. — Именно за это его и любят, — просто отвечает Майкл. Дискуссия могла бы неутомимо, неумолимо разрастаться, длиться часами, потому что за плечами каждого — по два десятка аргументов «за» и «против», но тут на экране появляется сам злой гений и предлагает молодому Тиму Роту рассудить спор. — О, а вот и виновник торжества, — замечает Джеймс, а Майкл подхватывает: — До дна! Они звонко чокаются бутылками и залпом допивают то, что в них еще осталось. Опьянение накатывает неторопливо, постепенно, но в конечном итоге все равно захлестывает девятым валом, бесцеремонно ударяет по всем органам чувств, дезориентирует и затягивает за собой в глубину, туда, где нет ни света, ни воздуха. Джеймс крепится из последних сил, но все-таки сдает, уступает позиции, и последнее, что он видит, — ликующая акулья улыбка Фассбендера во все двести восемьдесят зубов, неподдельно довольного тем, что ему не придется обряжаться в платье и извиваться вокруг шеста. Следующим утром Джеймс не чувствует собственную печень. Он просыпается на том самом злополучном диване, скрученный в три погибели; так и не выключенный телевизор безразлично бормочет что-то вполголоса о солнце здесь и осадках — там; левая половина тела затекла и негласно молит о пощаде, и где-то в голове с громкими хлопками лопаются искры, ослепляя изнутри. Он тихо стонет и пытается перевернуться на другой бок, но ласточкой слетает на пол и больно ударяется виском. О бутылку. Пустую и валяющуюся почему-то прямо на полу. События ночи Джеймс припоминает весьма смутно — разве что улавливает, что обязался на спор что-то исполнить и проиграл, а дальше — тьма тьмущая, только филиал пустыни во рту напоминает о том, что отголоски похмелья неутомимо стучатся в дверь. МакЭвой шествует в ванную, откручивает на полный напор холодный кран и принимается шумно лакать прямо из мощно бьющей струи, по-собачьи зачерпывая воду языком. Прохладная влага приятно заполняет образовавшиеся из-за сухости микротрещинки, скользит по горлу, впитываясь прямо там и не добираясь до желудка, который, кажется, сжался до размеров улиточного. Потом он подставляет голову, отплевываясь и сердито фыркая, когда сырой морозец пробирается за шиворот; старается не встречаться взглядом с собственным отражением в зеркале и отправляется в разведку. Майкла Джеймс находит спящим на собственной кровати, огромной и порядком измятой. Фассбендер даже не потрудился укрыться, он раскинул руки и ноги на манер морской звезды да так и отрубился, отставив разве что свою бутылку в сторону. На его лице застыло выражение блаженного просветления, волосы разметались по подушке; Джеймс посчитал бы его красивым и умилился, если бы только от Майкла не разило перегаром за версту. — Эй, Фассбендер, — зовет Джеймс, но безуспешно, и в ответ получает только насмешливый всхрап. — Майкл! Скотина ты наглая! С невероятной для похмельного организма ловкостью он перехватывает пущенную меткой рукой подушку на полпути к гудящей голове и тут же обрушивает ее на друга. Тот испуганно подскакивает, исхитряется ухватить ее за угол и потянуть на себя. Некоторое время они играют в перетягивание каната на свой, подушечный, лад, и в итоге все пространство, заключенное в коробку из четырех стен, пола и потолка, заполняется снегопадом из перьев, в беспорядочном порядке кружащих по комнате и мерно оседающих на пол. Джеймс тут же чихает, а Майкл тянет его на кровать и придавливает своим весом. Он пытается поцеловать МакЭвоя, но придурок натягивает оставшуюся в руках наволочку на его лохматую голову и издает победный клич. — Мог бы просто сказать, что не хочешь здороваться, — обижается Фассбендер. — От тебя, знаешь ли, тоже не фиалками пахнет. — Спящее чудовище, — немного не в тему парирует Джеймс, но все-таки сжаливается и целует его. Через наволочку. Некоторое время они возятся, как дети малые, попеременно то вырывая, то уступая первенство, при этом, однако, предусмотрительно друг на друга не дыша. Гул в голове постепенно стихает, уступая место более приятным ощущениям — необъяснимой легкости, например, и какой-то призрачной радости. Сквозь плотно задернутые шторы пробивается яркое осеннее солнце — оно грустное, угасающее и уже не такое теплое, как пару недель назад, но при этом неизменно светлое и лучистое. Осколки его лучиков немного режут глаза. Наконец Майкл выбирается из-за идиотского куска бесполезной ткани и кусает Джеймса за плечо. Как бы примирительно. Шотландец брыкается, несвязно ругается, пытается прицельно пнуть, однако центр тяжести безнадежно смещен куда-то в сторону, и вместо коленки Фассбендера он бьет ни в чем не повинную прикроватную тумбочку. Которая тут же дает сдачи. МакЭвой взвывает от боли и окончательно капитулирует. — Я бы тебя на месте прибил, — ласково заверяет Майкл, — но ты мне кое-что должен. Джеймс ненавидит быть должен, и немцу прекрасно это известно. Он ловит почти что на «слабо», разводит, как дурачка, и получает именно ту реакцию, которую ожидал — из-за наволочки показываются немного замутненные, но по-прежнему светящиеся синие глаза, смотрят одновременно недоверчиво и вопросительно. — Что это я тебе должен? — осторожно интересуется их владелец, вылезает из-под тяжелого тела и садится рядом. Влажные пряди волос спадают на лоб, Джеймс выглядит немного младше и немного наивнее, невиннее. Он поджимает под себя одну ногу, другую обнимает за колено и пытливо, чуть напряжено следит взглядом за каждым экономным движением, выглядывая из-под челки. — Миллион долларов и виллу на Канарах, — хмыкает Майкл. — Проигранное желание ты мне должен. Неужели ничего не помнишь? — Отрицательный кивок. — Говори, что хочешь, но после этого я в жизни не поверю, что шотландцы умеют пить. И получает за последнюю ремарку ощутимый тычок в бок острым локтем. Джеймс по-детски надувает губы, фокусируя на них все внимание, и Майкл почти забывает, что хотел сказать. Но сейчас этот трюк не пройдет, одним минетом МакЭвой не отделается. Даже десятью. Уж сильно зудят где-то в основании черепа навязчивые образы, которых раньше и в помине не было. И почему только алкоголь никогда не отшибает память ему? Трагическое молчание немного затягивается, и безразличное выражение лица Джеймса сменяется озабоченным, немного нервным. Он постукивает пальцами по колену, уголок рта подергивается, как от тика, будто бы он пытается сдержать улыбку, и в конце концов не выдерживает: — Ты долго будешь тянуть резину? Я обязался кого-то убить? Изнасиловать? Снова сняться у Бекмамбетова? Что? Майкл выдерживает паузу, наслаждаясь произведенной реакцией и посеянной паникой. Скулы Джеймса так забавно заливает румянец, когда он взволнован, и голос на некоторых звуках едва заметно подрагивает, и сам он такой умильный в своей непосредственности, что подкалывать его — это как пинать лежачего. Инвалида. Без ног, рук и головы. Сначала вспоминаются те кадры из слезоточивого фильма, который он так и не смог заставить себя посмотреть, в котором у Джеймса были безумная прическа, безумный вкус в музыке, безумное поведение и безумная беспомощность, тщательно маскируемая безразличием и хамовато-наглой манерой общения. Но следом Майкл думает о последних днях съемок, том инвалидном кресле, в котором им вдруг приспичило наброситься друг на друга, пусть тесно и неудобно, недовольных криках Мэтта, и весь лирический настрой как ветром сдувает. Он открывает было рот, чтобы ошарашить Джеймса внезапной новостью, но тот вдруг сам, очевидно, до чего-то доходит и падает тут же, на месте, загибаясь в три погибели от смеха. Одной рукой он держится за живот, другой прикрывает глаза и хохочет, как сумасшедший, хохочет во все горло, так, что закладывает уши. На ресницах выступают слезы, которые он тут же смахивает. — И это все? — проржавшись, интересуется МакЭвой. — Я должен всего лишь пару минут повертеться вокруг шеста? И это принесет тебе мир? Майкл упорно игнорирует тот бьющий по самолюбию факт, что потенциальный крышесносный эффект улетел в молоко. — Более или менее. Не то чтобы меня это слишком интересовало — просто для тебя это теперь дело чести, и я не могу позволить бравому носителю килта сесть в лужу. Джеймс понимающе фыркает, но воздерживается от дальнейших комментариев, за что Майкл очень ему благодарен. Всем, разумеется, прекрасно известно, что «химия» — это просто глупая отмазка для детей, что Джеймса жаждет все, что движется (а что не движется, то он двигает, и оно его жаждет), что Майкл — не исключение, что ему просто хочется увидеть Джеймса таким, каким его больше никто и никогда не увидит, и чтобы Джеймс исполнял только его прихоть. Персонально. — Договорились, — слишком просто соглашается МакЭвой, настолько просто, что за каждой буквой чувствуется подвох. Но подвоха нет. Джеймс согласно пожимает плечами, светло улыбается, обнажая ровные зубы, а потом вдруг встает и без дальнейших объяснений выходит из комнаты. Майкл удивленно моргает, но тут в ванной начинает шуметь вода, раздается тихое пение — даже не пение, а, скорее, мычание, дверь так и остается незакрытой. Выглядит как приглашение. Немец коварно ухмыляется и легко соскакивает с кровати, думая, что ждать своей очереди принять душ — это слишком непозволительная роскошь и вопиющая трата времени. Но проходит день, проходят два, минует неделя, и ничего не меняется, все остается прежним. Интервью тут, интервью там, какая-то фотосессия затерялась в расписании, долгожданный выходной — и снова: интервью тут, интервью там… И по кругу до бесконечности. Майкл изо всех сил пытается убедить самого себя в том, что это была блажь. Что на хрен ему не сдалось это желание, он прекрасно проживет и без его исполнения, зато сбережет чувство прекрасного, потому что Джеймс — он ведь карлик, низкорослый, как гном; у него короткие ноги, он смешной и нелепый, приземистый, неинтересный дуболом с дурацкой улыбкой и замашками светской львицы, которой плевать, что о ней говорят, — лишь бы говорили. Но все уговоры и самовнушение летят прахом каждый раз, когда МакЭвой попадается на глаза. Ничего он не мелкий — изящный, не смешной и нелепый — милый и забавный, а гибкий, пластичный и беззастенчивый при этом просто непозволительно, так вообще мало кто может. Однако сам Джеймс ни о чем не помнит. Он продолжает беззаботно смеяться, бесстыдно выдавать детали личной жизни — обеих из них — и сводить постепенно с ума, точно издевается. Майклу иногда кажется, что над ним за его же спиной насмехается весь мир, потому что как можно так безбожно сохнуть по женатому партнеру по съемкам, с которым жизнь, явно посмеявшись, свела совсем случайно и навсегда перевязала блестящей голубенькой ленточкой? Все вокруг будто слепые и не видят, как под их носами стремительно развивается самый необычный роман, который только можно себе представить, который и не роман-то вовсе, который внезапно начался и, скорее всего, так же внезапно закончится. «Это химия», — в один голос утверждают продюсеры. Всего лишь химия, которая на зубах навязнуть успела. Она благотворно сказывается на кассовых сборах, привлекает львиную долю внимания, делает отличную рекламу и ни к чему не обязывает. Все закончится, как только появятся новые проекты, жизнь раскидает всех по разным уголкам земного шара. А там, глядишь, и не вспомнит никто. Майкл старается об этом не думать, скаля зубы в очередную камеру, и передает первенство Джеймсу: ему разговоры с толпой, алчущей грязных подробностей, всегда удавались лучше. — По вторникам Майкл всегда привлекает меня чуточку больше, — с невинной улыбкой вещает МакЭвой, делая в воздухе странные, но очень выразительные пасы руками. — Мне хочется наброситься на него прямо сейчас, но это же детский канал, да? Или это вырежут? А Фассбендер надвигает шляпу на глаза и чуть съезжает на стуле, стремясь стать как можно меньше и незаметнее. Хотя провернуть эту аферу довольно затруднительно — с почти двухметровым-то ростом и безумным провокатором под боком, который давным-давно уже забыл обо всех многочисленных значениях слов «рамки» и «границы». Джеймс громко, заразительно смеется, интервьюверша подобострастно и немного подхалимажно вторит ему, пожирая глазами. Шотландец сегодня особенно прекрасен (какой пиздец, думает Майкл, неужели мифическая сила вторника все-таки существует?): он облачен в исключительной белизны рубашку, темно-синие джинсы и черный пиджак, даже галстук напялил, будто бы надеется, что после этого заурядного интервью в него влюбится на полтонны девиц больше. Хотя что это, ревность? Какая глупость! Всем известно, что для рыжего психа существуют только три любимых человека: сын, жена и Майкл. Именно в такой последовательности. Но рыба гниет с головы, и чувство собственничества сжирает тоже — с головы. И все равно почему-то хочется хрустнуть пальцами разминки ради и свернуть репортерше шею, как куренку, пусть это и не по-джентельменски. Девушке лет двадцать на вид, она то и дело запинается, восторженно открывая и закрывая рот, путается в вопросах и хихикает совсем не к месту, кто вообще пустил сюда дилетанта? А Джеймс щебечет о какой-то ерунде, о машинках для гольфа, о своей «веспе», о Фассбендере, нагло спящем на его кровати, о безумном графике и будущих проектах, не позволяя вставить и слова. Как он еще горло не просквозил и не помер? Скорострельность — тысяча слов в минуту без повторов, он может трындеть без умолку абсолютно на любую тему, при этом трындеть самозабвенно, со вкусом и наслаждением. Так больше никто не умеет. Однако вскоре и этот эмоциональный фонтан пересыхает, он прерывается на середине предложения и как-то стушевывается, и слово переходит Майклу. У него спрашивают стандартную ерунду вроде «как вы вживались в образ Магнето?» и «читали ли вы комиксы до того, как пробовались на роль?» Это как будто игра такая: все задают одинаковые вопросы, только по-разному, и ожидают одинаковых ответов, разве что немного перефразированных. Побеждает тот, кто сориентируется быстрее и ответит смешнее, потом будут пластиковые улыбки, приклеенные к лицу, сахарно-сиропные, паточные, искусственные, омерзительно сладкие, уставшие и задолбанные; саркастичные переглядки голодных волков и вздохи облегчения после, а потом все снова по кругу. Идиотизм, думает Майкл, и принимается заливать сказанное уже сотни раз до этого. Нет, говорит он, комиксы не читал. Обклеил, добавляет, стены в своем трейлере распечатками рисунков с Эриком в действии и пытался повторять его жесты, отрабатывал их не то чтобы слишком долго и слишком упорно, потому что Эрик — он пока только учится быть супермутантом, к тому же он стремился не копировать своего предшественника, а привнести в образ что-то свое, что-то новое. Джеймс понимающе хмурится, кивает, строит одухотворенную мину, хотя на самом деле, похоже, попросту пытается не заснуть: это невежливо. Но тут у него вдруг звонит телефон, он лезет в карман, немного шкодливо покусывает кончик большого пальца, отключает звук и интересуется, лучезарно улыбаясь: — Вы меня извините? Интервьюверша смотрит на него такими большими оленьими глазами, словно готова не только извинить, но и отдаться прямо здесь и сейчас (чувство собственничества, низко урча, с аппетитом отъедает от совести еще один здоровый кусок и оставляет после себя оттиск, углубления, напоминающие вампирские клыки, — отпечатки зубов). МакЭвой салютует рукой, отчего она едва не лишается чувств, отворачивается и принимает вызов. Разговор длится буквально пару секунд — одна фраза с того конца провода и короткое «да» со стороны Джеймса. И он снова в строю, но последующие обсуждения не клеятся вовсе, потому что Майкл пребывает в не самом оптимистичном расположении духа, удрученный тем, что приходится талдычить одно и то же; шотландец и вовсе хихикает через каждые два слова, напоминая взволнованную школьницу перед первым свиданием; а окончательно сбитая с толку девушка, кажется, вот-вот примется сдирать с себя одежду, наплевав на камеры, оператора и присутствие по меньшей мере одного Фассбендера, который, честное слово, подкараулит сучку в темном переулке с битой наперевес, если она хотя бы попытается. Наверное, мысли все-таки материальны, решает Майкл, когда девушка принимается поспешно закругляться и прощаться с ними, или же горячие волны недоброжелательности исходят от него во все стороны. Джеймс рассыпается в дежурных любезностях и комплиментах, доводя несчастную до предоргазменного исступления, одергивает пиджак и выскакивает на прохладный воздух, вдыхает полной грудью. Майкл следует за ним, мрачный, как грозовая туча, и в машину они садятся в полном молчании. — Не надо так больше делать, — на очередном повороте, минут десять спустя, говорит вдруг Фассбендер. — Ты на ней чуть трусики не расплавил. Джеймс только смеется — открыто и ярко, вдавливает педаль до упора. Ездить с ним в одной машине — чревато, а когда он за рулем — чревато вдвойне. Жизнь подвергается опасности примерно пару раз в минуту; он газует, как гонщик Формулы-1, тормозит так, что только пристегнутый ремень безопасности не позволяет протаранить носом лобовое стекло, и при этом умудряется разряжать обстановку непринужденными шутками-прибаутками, хотя кому какое есть до них дело, когда мотор под задницей просто разрывается от перенапряжения, того и гляди — лопнет ненароком. — Я не виноват, что она и без нас была какая-то нервная и заведенная. К тому же мы обеспечили ей незабываемое интервью, которое она будет вспоминать до конца своей жизни. Майклу нечего на это возразить, так что он просто пожимает плечами и отворачивается к окну. Листья на деревьях постепенно начинают желтеть с краев, сворачиваться, трава на газонах неторопливо жухнет, а прозрачный воздух позванивает при малейших порывах ветра, как колокольчик. Осень только вступает в свои права, но уже чувствуется приближение зимы, хотя до нее еще нужно дожить, что в складывающихся обстоятельствах немного проблематично. Пейзажи стремительно сменяют один другой, становясь постепенно все более незнакомыми, отель остался в противоположной стороне, расстояние между ними и мягкой кроватью, в которой хочется проспать всю следующую неделю, неумолимо разрастается. — Погоди, — хмурится Майкл, — тебе не кажется, что это неправильный путь? — Не-а, — отвечает Джеймс, не отрывая от дороги взгляда. — Все в порядке, мы почти приехали. Наверное, он заблудился и теперь просто не хочет в этом признаться. Вот всегда так — самое долгое и извилистое путешествие обязательно начинается со слов: «Я знаю короткую дорогу» — и теперь им предстоит петлять по незнакомым улицам, пока бензин не выгорит чуть более, чем полностью. — Но нам в другую сторону. Хитрый взгляд обжигает скулу. — А кто сказал, что мы возвращаемся к себе? Пару минут они хранят наполовину удивленное, наполовину самодовольное молчание, а потом Джеймс неожиданно плавно сбавляет скорость, ловко припарковывается в загроможденном пятачке — настолько ловко, что вызывает невольное восхищение — и глушит мотор. Они выходят в прохладный воздух, от которого покалывает кожу, Майкл оглядывается по сторонам, оценивает обстановку и недоуменно приподнимает брови. — Стрип-клуб, закрытый на ремонт? Что мы здесь делаем? Джеймс облизывает губы и смешливо улыбается в ответ, даже, скорее, скалится, явно переняв эту манеру у Майкла. — Я задолжал тебе желание, разве нет? Они заходят с черного входа и тут же попадают в гигантского размера помещение, больше похожее на реставрационную мастерскую: кое-где стоят банки с краской, к одной стене прислонена стремянка, на имеющиеся предметы мебели натянуты бледные чехлы, в темноте кажущиеся серыми и пыльными, а прямо посередине, на круглой формы возвышении, красуется шест, длинный, призывно поблескивающий в сумраке, отливающий сталью, ртутью и серебром. Нет ни одного окна, поэтому пробираться внутрь приходится осторожно, на ощупь, внимательно глядя под ноги. Джеймс одним щелчком зажигает разноцветные прожекторы, скорее слепящие, чем дающие настоящий свет, позванивает ключами и бросает их на барную стойку, стулья вокруг которой также задрапированы тканью. Он ведет себя спокойно, как будто приходит сюда не впервые и уже давно освоился, а вот Майклу немного не по себе. Ему кажется, что это разбой, несанкционированный взлом, невооруженное нападение, грабеж и на место уже выехал наряд вместе с детективами, кинологами и спецназовцами. Но Джеймс, по всей видимости, настолько вжился в роль, что даже перенял некоторые черты и умения у своего персонажа. Способность читать мысли, например. — Все в порядке, — говорит он и осматривается. — Мы здесь по полному праву. — Кто его тебе дал? — Охранник. Он должен мне с незапамятных времен, вот я и попросил. — И все? МакЭвой усмехается, и в сумраке не видно, слышно только тихий выдох. — И сотня за неразглашение. Присаживайся, располагайся, чувствуй себя как дома. На пару часов мы здесь законные хозяева, — он выдерживает драматическую паузу. — Но, думаю, мы успеем раньше. Майклу не нравятся модуляции в голосе Джеймса. Он становится немного более низким, тихим и вкрадчивым, хриплым, будто бы подготавливающим к чему-то. Хотя почему «будто бы»? Обоим известно, зачем они пришли сюда: один будет отдавать честно проигранный долг, другой — принимать, все серьезно и по заранее установленным правилам. Только все равно почему-то кажется, что в горле встал ком, который мешает дышать полной грудью. Майкл облюбовывает себе место за одним из столиков — у стойки ему по какой-то причине не нравится, хотя причина очевидна: хочется места в первом ряду — и сдергивает чехол со стула, чинно усаживается и закидывает ногу на ногу. Джеймс легко и почти незаметно стаскивает с него шляпу, проходя мимо, четко выверенным движением, явно подражая ковбоям из вестернов, проворачивает ее через руку и водружает на голову. А потом разувается и на несколько мгновений исчезает из поля зрения. Майкл почему-то нервничает, хотя кто здесь и должен нервничать, так точно не он, а если даже и он, то в самую последнюю очередь. Но ладони все равно потеют, слух, компенсируемый нехваткой зрения, обостряется и улавливает мягкие шаги по блестящему полу, и сердце в груди бухает мерно, но с силой. Слышится тихая ругань, а потом откуда-то сверху льется музыка, не такая громкая, как обычно в подобных заведениях, но все же достаточно громкая, для того чтобы заглушить шум крови в ушах. От предвкушения что-то сводит в животе и поджимаются пальцы на ногах, один трек сменяет другой, все они вроде бы разные, но какие-то однотипные, а потом воцаряется оглушающая тишина. Джеймс с легкостью запрыгивает на возвышение, ведет плечами, разминая спину, немного неровным движением облизывает губы и красивым жестом надвигает шляпу на глаза, скрывая верхнюю половину лица, выставляя на обозрение только полуулыбку и подбородок, акцентируя на них внимание. Потом встряхивает кистями рук и берется за шест. Вот тут-то Майкл и понимает, к чему был весь этот маскарад: и рубашка, и пиджак, и даже галстук. Все это было изначально сделано не без злого умысла, но результат оправдывает цели и средства — общая картина впечатление действительно производит неизгладимое, мягкие тени облизывают светящуюся белизной кожу, обнимают со спины и обвивают за талию, неторопливо скользят по плечам, предплечьям, бедрам, обрисовывают изящный силуэт. Невероятная, неподражаемая скотина. Скотина знает об этом и нагло пользуется. Начинает играть музыка. Майкл узнает песню с первых же нот, и ему тут же хочется откинуться на спинку стула, крепко зажмурить глаза и страдальчески застонать, потому что это — та самая песня, которой Джеймс изводит его вот уже не одну неделю. Песня, по нелепому стечению обстоятельств названная его именем, та, которую МакЭвой так любит цитировать в самые неподходящие моменты, а после — утром — напевать вполголоса в душе, с придыханием и этим своим неповторимым акцентом, заставляющим слова звучать немного глуше, немного резче, немного более рокочуще. Песня, которую написал такой же бесстыжий рыжий шотландец родом из того же Глазго, чем Джеймс страшно гордится; песня, которая уже намертво связалась, перевязалась, срослась с десятком не самых приличных ассоциаций и теперь в любой момент вызывает самые определенные желания. Джеймс притопывает в такт и покачивает бедрами, а Майкл тяжело сглатывает и чувствует острую необходимость чем-нибудь занять руки, чтобы скрыть замешательство и ступор. Поэтому он лезет в карман, достает пачку сигарет, выщелкивает одну и закуривает. Горячий, пропитанный никотином дым кажется глотком свежего воздуха, немного кружится голова, ведет в сторону, а МакЭвой принимается крутить задницей, будто бы ненароком потираясь пахом о шест, его лицо скрыто тенью, но Майкл все равно отчетливо видит, как шальной язык медленно, соблазнительно, дразняще скользит кончиком по губам, оставляя после себя глянцевый блеск. Этот мотив будет сниться ему еще двадцать лет в страшных снах, после которых просыпаешься обычно либо уже на влажных простынях, либо еще с безумным стояком, уж Джеймс постарается. Он неторопливо приседает, широко разводя колени в стороны — Майклу неосознанно хочется повторить это движение, — рывком воздвигает себя обратно на ноги, старательно прогибаясь в спине и запрокидывая голову. Шляпа чудом не слетает на пол. Джеймс не обращает на нее внимания — он делает шаг в сторону, поворачивается, и теперь его аппетитная пятая точка так и мельтешит перед глазами, не позволяя оторвать взгляд, а потом ее владелец крепче сжимает пальцы на шесте, крутится вокруг него и ныряет вниз. Кажется, что он сейчас упадет, ударится копчиком, выбьет из позвоночника пару звеньев, но нет — ловко, без малейших неудобств выпрямляется во весь рост и снова возвращается в исходную, как будто теперь трется о воздух. Майкл искренне радуется своей непринужденной позе, скрывающей воодушевление в джинсах, сводит ноги вместе и даже не хочет представлять, как они поедут обратно в отель. Дым густо клубится светящейся в полумраке белизной, сигарета в руке чадит и светится бледным огоньком, он затягивается редко, совершенно о ней забывая, внимательно следя за разворачивающимся перед глазами действом. Джеймс немного не попадает в такт песни, но не потому, что у него нет чувства ритма, — мотив действительно быстрый и немного беспорядочный, поэтому он подстраивается под свой каданс, под собственный пульс. Еще и тихонько подпевает самому себе под нос, немного мурлыкающе, получая от песни — и текста — неподдельное удовольствие; только изредка с придыханием выдавая, выделяя интонациями «so sexy» или «so come and dance with me, Michael». И Майкл послушал бы, присоединился, но не каждый день удается получить приватный танец, за который дорого заплачено, причем заплачено не тобой, не тебе и даже не исполнителю. Движения Джеймса — мягкие, плавные, пластичные и завораживающие, гипнотизирующие, гипнотические, неторопливые, но решительные. Сразу видно, что он не брал уроки стриптиза на дому, но определенно знает, что делает — физическая подготовка на уровне, он не мешкает и даже не смущается, хотя щеки заливает светлый румянец: разогрелся и вошел во вкус, начал наслаждаться процессом. Ни стыда, ни совести, думает Майкл и пропускает через себя сигаретный дым, стремится вдохнуть как можно больше, чтобы он его отрезвил, стряхивает пепел прямо на пол. И как у него вообще сохранилась способность думать? Он и сам не знает. Он просто зачарованно пялится, пожирает глазами Джеймса, который как раз отклоняется назад, прогибается в пояснице, едва ли не становится на мостик, правой рукой придерживая шляпу. И насмешливо подмигивает одним глазом. Какой пиздец, мелькает в голове у Фассбендера, изощренный мучитель еще ничего с себя не снял, а стоит уже так, что хоть гвозди забивай. Очевидно, он транслирует Джеймсу свои мысли (и еще на многие километры в радиусе): тот тут же рывком разворачивается к нему лицом и принимается манерно расстегивать пуговицы на рубашке, одну за другой, снизу вверх, обнажает гладкую кожу, не прекращая тереться задницей о шест. Выдергивает из джинсов сначала одну полу рубашки, затем — вторую, а на губах играет насмешливая, издевательская, абсолютно дьявольская улыбка; он покусывает неприлично красные губы, к которым тут же приливает кровь, и продолжает подпевать соотечественнику, такому же безнадежному засранцу, который старательно выводит текст о неком Майкле, короле танцпола, обтянутом в кожу, раскрепощенном, без комплексов, которого хотят все в округе: и парни, и девушки. Еще ни в одном исполнении обыкновенная песня не звучала настолько пошло и откровенно, хотя песня — это всего лишь слова. Скромной обнаженки хватает для того, чтобы Майкл прикусил язык и сделал глубокий вдох. За ним следует смешок. И Джеймс вдруг падает на колени. Неужели выдохся? Если бы. МакЭвой поднимает голову, становится на четвереньки и начинает неумолимо приближаться, вкрадчиво, пружиня на руках, как на мягких лапах. Он сгибает локти, из-за чего почти касается лбом пола, резко отталкивается ими от твердой поверхности и виляет задницей из стороны в сторону, мерно, подобно часам: тик-так, тик-так. Выглядывает из-под полей шляпы, наслаждается произведенной реакцией и подползает еще ближе, точно неотвратимое, от которого не спрячешься, сколько ни бегай, оно все равно накроет девятым валом и еще очень долго не отпустит. А подпевала на заднем плане кричит, задыхаясь и перекрывая музыку: — Michael, you’re dancing like a beautiful dance-whore, — и Фассбендеру хочется взвыть, влезть на стул с ногами, потому что рано или поздно столкновение случится, оно будет подобно взрыву ядерной бомбы, кто знает, может, отдачей взрывной волны его разорвет на кусочки, которые никому не будет под силу склеить. Джеймс ступает вальяжно, расслабленно, эффектно, как хозяин жизни — ему удается выглядеть внушительно даже на четвереньках, — как большой кот в самом расцвете сил и весны, которому принадлежат все кошки в округе, как глава львиного прайда, с чувством собственного достоинства и выполненного долга. Для дополнения картины не хватает только ушей, хвоста и пушистой шерсти на подушечках пальцев, но это было бы слишком — его и так хочется прижать к себе, потереться в ответ, чтобы он мурлыкал, постанывал и ластился, а потом сворачивался в ногах клубочком и сладко спал. Майкл нервно усмехается: еще зоофилом не хватало стать, а ведь с рыжей заразой нет ничего невозможного. Ничего — потому что зараза у самых его ног, зараза приподнимается, упирается ладонями в его колени и с едва слышным (Майкл готов поклясться в этом, положа одну руку на «Камасутру», а вторую — на половой орган) «мяу» разводит его ноги в стороны, устраивается между ними, скользя проникновенным, изучающим, любопытно-заинтересованным взглядом от паха до самого лица. Его глаза рентгеном просвечивают насквозь, от них — дрожи по телу одна за другой, и сердце почему-то пропускает удар раз через два, и сигарета в длинных напряженных пальцах едва ли не ломается, переламывается напополам, только не сыплет обуглившимся табаком. Майкл ждет, что Джеймс — предсказуемо — сейчас полезет в его джинсы, отсосет, отдастся прямо здесь, на грязном, заляпанном краской полу, потому что нужна разрядка, невыносимо нужна, но нет — тот поднимается на ноги, перекидывает одну через него и устраивается сверху, продолжая равномерно покачиваться, тереться пахом о пах. Фассбендер стискивает зубы, изо всех сил старается игнорировать возбуждение, зеркально отражающее его собственное, и думать о несексуальных вещах, таких как голод и диктатура в Уганде (у Джеймса была потрясающая задница, а еще он проникновенно стонал, когда его подвешивали на крюках), о жестоких, коварных, хладнокровных убийствах (Джеймс с гигантских размеров ножом выглядел охренительно потрясающе), даже о девушках со свиными пятачками (Джеймс тоже носил шляпу, а еще у него были постоянно покрасневшие, заспанные глаза, как будто его беспощадно трахали всю ночь на всех горизонтальных и не очень поверхностях). Получается не очень хорошо, то есть совсем не получается. Зубы сжимают сигарету, одна рука самопроизвольно ложится на бедро, беря движение под контроль, вторая хватает за галстук, наматывает его на ладонь и притягивает к себе, обе устремляются под рубашку, чтобы наконец-то случился контакт, но МакЭвой — сволочь, тварь, скотина — выдергивает дымящий окурок, перехватывает его губами и касается указательным пальцем губ. Наклоняется чуть ниже, свистяще шепчет на ухо: — Тс-с, тебе не позволено касаться, только мне. Он глубоко затягивается, с очевидным наслаждением, отбрасывает сигарету, слегка склоняет голову и замирает в миллиметре от губ Майкла, подающегося навстречу, открывающегося, выдыхает дым в его рот. Тот с готовностью принимает, вбирает его в себя, но поцеловать больше не пытается — послушно терпит, хотя хочется просто ближе прижать к себе, податься вперед и немного вверх и прекратить это сладостное мучение. Джеймс накрывает его ладони своими, ненавязчиво, не принуждая заводит их за его спину, сцепляет в замок; хватается одной рукой за плечо Майкла, второй — за спинку стула. Спина гордо выпрямлена, отчего разница в росте поворачивает вспять, костяшки стремительно белеют, дыхание — хриплое, рваное и неравномерное. Очередной вздох они перегоняют из одного рта в другой, как мячик-попрыгунчик, и безотрывно смотрят друг другу в глаза, чтобы не сорваться, не забыть, что это еще одна игра такая — развязная, раскрепощенная, сногсшибательная недотрога и ее очередная жертва. Песня сменяется другой, и Майклу хочется выругаться, потому что из колонок раздается тот же самый голос, изводящий и потому ненавистный. Это что, наказание такое? За что? Какое преступление нужно было совершить, чтобы навлечь на себя беду в лице целых двух шотландцев, наседающих с разных сторон и буквально распинающих голыми руками, без креста и гвоздей? А Джеймс трется, трется и трется, льнет ближе, прижимается всем телом, на плече его пальцы сжимаются до боли, черный галстук, резко контрастирующий с бледной кожей, усыпанной почти незаметными конопушками, мельтешит перед глазами, двоится, скользит по груди, но совсем не помогает. Расстояние между губами по-прежнему измеряется нанометрами, дернись случайно — и соприкоснешься, приклеишься, вплавишься. Однако для обоих уже дело чести не сорваться и продержаться до конца. Который, кстати, не так уж и далек. Первым сдается, конечно, Майкл — из его горла вырывается стон: нельзя сдержаться, когда эта порнозвезда сидит верхом и ритмично трется пахом о пах, стояком о стояк. Рыжеватые ресницы отбрасывают тени на скулы, хочется сбить с него эту шляпу уже к чертовой матери, но никак: если он расцепит руки и снимет ее, не удержится — проведет пальцами по щеке, зароется в волосы, притянет к себе, и весь антураж будет безнадежно испорчен. Поэтому он запрокидывает голову, стискивает челюсти, царапает короткими ногтями изнанку собственных ладоней, крепко зажмуривается и все-таки кончает, не замечая того, что Джеймс вгрызается с зубами в его плечо и тоже сдавленно всхрипывает.