Шведская семья, французские поцелуи и истинно японские традиции

Он приходит вечером – в один из тех редких дней на Золотой неделе, когда в кафе, несмотря на присутствие тут местного икемена в виде Канеки, почти нет посетителей. Приходит, неожиданно смирным, скромным и испуганным каким-то взглядом оглядывается по сторонам, смотрит на неё долго своими неожиданно грустными большими глазами и садится за столик – не его обычный, ближе к окну, а где-то в глубине кофейни, прячась за спинкой высокого дивана. Потом мелким кивком, дёрганно здоровается с проходящим мимо Кеном, снова оглядывается на неё и незаметно подзывает рукой. Тоука заинтригована – его сегодняшнее поведение сводит её с ума, если точнее. – Мы можем поговорить? – начинает Хидейоши откуда-то несоизмеримо издалека, и Тоука только в недоумении приподнимает брови. Он – с ней? О чём? Ну, то есть, они могли бы поговорить о чём угодно… но почему он просит об этом её? Почему не Кена? – А… А Кен? – она ищет глазами мужа и хмурится, находя его у столика с молодой болтающей ногами девушкой, которая только и делает, что бросает ему многозначительные взгляды. Что ж. Стоит, вероятно, потерпеть. Он даже не умеет притворяться, что флиртует в ответ. Он вообще умеет флиртовать? Угораздило же её выйти замуж за такого идиота… Впрочем, пока он хорошо сказывается на продажах в Золотую неделю… пару-тройку оскорблённых его отсутствием ответа клиенток можно и потерпеть. – Это личное. Только между нами, – прерывает её Нагачика (сейчас она даже не уверена, уместно ли называть его "Хиде", потому что звучит он уж слишком серьёзно), и Тоука только хмурится ещё больше и поджимает губы. – Можем встретиться у меня в квартире? Я напишу время. Тоука, очевидно, не может отказаться. Не тогда, когда он выглядит, как жертвенная корова, осознающая своё предсмертное положение. Сейчас Нагачика выглядит даже хуже, чем выглядел Кен во время жизни в подземелье – со всеми его синяками под глазами и вечной усталостью. Тоуке слишком интересно, что могло довести его до такого… она перебирает в памяти момент последней серьёзной встречи – за пару месяцев. Правда, уже тогда что-то в нём не сходилось. Хидейоши заказывает крошечный кусочек чизкейка и какой-то кофейный напиток (назвать это произведение "кофе" у Тоуки язык не поворачивался), в котором сахара и сливок больше, чем кофе и воды, и ковыряется вилкой в десерте, по ощущениям, целый час (Тоука поглядывает на него и на часы – проходит от силы минут двадцать). Когда он уходит, чашка так и остаётся полной, а десерт на тарелке, за исключением его помятости, стоит нетронутым. *** Она уходит из кофейни гораздо раньше, чем обещала – в конце концов, их с Кеном сыну всего год, и она не может оставлять его с Йомо или Аято надолго, даже чтобы присмотреть за бизнесом. Уже в тот момент, когда она, одетая, собирается выйти через чёрный ход, Кен окликает её издалека и спрашивает, почему она уходит так быстро, и Тоука не находит ничего лучше, чем просто ответить честно: "У меня есть дела с Хиде". Канеки выглядит ошеломлённым, если не сказать больше – когда это у Хиде были дела с его женой в обход его самого? – но просто кивает и улыбается на прощание. Улыбается как-то грустно. Возможно, он тоже заметил, что с Нагачикой что-то не так в последнее время. Тоука решает, что нет таких вопросов, ради которых стоит ехать в нору к Хиде (на другом конце города, в крайне неудобной транспортной развязке, и вообще, у неё маленький сын), и просто приглашает его в гости. Хиде, кажется, сначала думает брыкаться, но быстро соглашается (особенно после заверения, что Кен закрывает кофейню и вернётся не раньше девяти, хоть она и не может понять, почему его отсутствие во время разговора настолько принципиально). Хиде приезжает где-то минут через сорок после приглашения – одно это уже выдаёт, что у себя дома он не был, от дома ему добираться час с лишним в лучшие дни, Тоука знает это не понаслышке – и выглядит он… всё так же жалко. На нём его обычная маска – чёрная, с глупым белым каомодзи кота, но сегодня Хиде выглядит в ней так, как будто его заставили надеть её какие-то молодые внуки-панки. На выходе он сталкивается с выходящим Аято (они всё это время обсуждали, как Ичика учится в школе) и даже не здоровается, только приподнимая голову и провожая его глазами. Аято уже на улице оглядывается на него – в изумлении хлопает глазами, мотает головой и уходит, не желая слишком сильно забивать всем этим голову. Нагачика – тот ещё демонёнок. Если распутывать всё, что происходит с ним в жизни, можно легко сойти с ума. Хидейоши молчит. Он тихим голосом здоровается, долго баюкает в руках горячую кружку, будто не замечая температуры (Тоука даже начинает думать, что концы его обкушенных пальцев действительно ничего не чувствуют), слегка улыбается (Тоука замечает, как двигаются под маской его губы, замечает, как чуть-чуть загораются глаза), видя радостного Юкио, который тянет к нему свои маленькие ручки и что-то говорит на своём детском языке. Тоука заводит разговор ни о чём, потому что Хиде явно не собирается говорить что-то первым, и, усыплённый её нежным голосом и монотонными, односложными ответами Хиде, Юкио засыпает у неё на руках. Тоука извиняется, встаёт с диванчика, чтобы унести его в кровать, и Хиде только кивает, как болванчик, словно бы говоря "всё хорошо". Она возвращается к непривычной тишине. Чашка (всё так же, полная почти до краёв) стоит на низком журнальном столике, а Хиде прячет лицо между коленей, сцепив руки за головой. В первые мгновения Тоуке даже кажется, что ему плохо (что, с другой стороны, кажется абсурдным – ему сейчас едва ли за тридцать, и он переживал события и похлеще), и она судорожно пытается вспомнить, где у них дома лежит аптечка. Хиде, слыша шорох её шагов, поднимает голову, и она – ей даже приходится отступить шаг назад, – видит, что он плачет. Тихо, даже не шмыгая носом. Он слегка приопускает маску и так же безмолвно вытирает дорожки от слёз со щёк. Тоука, надо признаться, вообще редко видела за свою жизнь, когда мужчины плакали (Кен не в счёт, он скорее исключение), но тем более она ни разу не видела, чтобы плачущие мужчины выглядели так… жалко. Разбито. Обречённо. Всё это сейчас было во сто крат хуже, если учесть, что плакал Хиде – человек, который, судя по всему, вообще не знал других выражений лица, кроме улыбки. Тоука сама ощутила, как резко у неё защипало в глазах. – Хиде, что случилось? – спрашивает она шёпотом, будто боясь спугнуть, сама не заметив, когда успела обойти полкомнаты и сесть перед ним на коленях, положив руки на плечи. Он только отводит глаза, и его плечи вздрагивают (Тоука ощущает это ладонями, пальцами; всё это настолько жутко, неправильно). – Обещаешь, что не будешь злиться? Тоука только молча смотрит на него широко раскрытыми глазами. Она – злиться? На него? Он за всю жизнь, наверное, не сделал ничего, за что она могла бы на него разозлиться. – Обещаю, – говорит она самым спокойным и нежным голосом, на который только способна, говорит как со своим ребёнком – даже если представить, что у неё по-прежнему такой же дурной характер, какой был в юности, она сейчас сама ощущает, что не может на него надавить. Не может – и, пожалуй, не имеет права. – Мне кажется… кажется, я люблю его, – он впервые шмыгает носом, отворачивает от неё голову и крепко зажмуривает глаза: Тоуке кажется, будто он готовится к удару. Все заготовленные вопросы и ответы сразу же растворяются у неё в голове. Он плачет, потому что боится осуждения? Ну, это непривычно, конечно, наверное, неожиданно – но всё же лучше, чем ничего, Тоука уже начала бояться, что он покончит как… как… она даже не может подобрать примеров. Он спрашивает у неё любовного совета? У женщины, которая вышла замуж скорее потому, что ничего другого в её предположительный остаток жизни не оставалось? И кто вообще этот "он", в которого Хиде влюблён? Тоука его знает? А Кен? Наверное, он был бы рад, хотя и удивлён. Раз Хиде так долго скрывал свою любовь от своего лучшего друга… Тоука молчит. У неё в голове вертится только одна мысль, которая поставила бы на места всё происходящее. Но Тоука не хочет её думать. – Я… я, наверное, плохой человек, – вдруг говорит Хиде и трёт глаза одним из целых пальцев. – Ну почему… нет ничего такого в том, чтобы любить… ты же не можешь приказать себе не чувствовать, – Тоука и сама понимает, насколько слабо и неубедительно звучат её слова, но говорит их скорее на автомате, не задумываясь о смысле. Им обоим сейчас не до того, чтобы думать. – Я ревную его к тебе! – вскрикивает он, резко разгибаясь и с громким "бум!" стукаясь о спинку дивана шеей, и они долго глядят друг на друга немигающими, встревоженными взглядами. Да, возможно, с его стороны это был перегиб. Но с стороны её… Тоука может понять. Да, нельзя же просто запретить себе чувствовать. Она знает это по себе. Знает, сколько боли может причинить эта тоска. Тоука опускает глаза, долго изучает пол, водит пальцами по гладкой поверхности дивана, подбирая слова. Хиде всё ещё плачет, сидя на диванчике над ней – так же тихо, почти не двигаясь, опираясь о диван теперь уже всем телом и запрокинув набок голову, как брошенная тряпичная кукла, и она краем глаза замечает, какими крупным каплями стекают у него по лицу слёзы. Это выглядит даже в какой-то степени комично. Она коротко поднимает глаза и видит, как отсырела сверху от влаги его маска. Даже если бы он захотел, сейчас он не сможет от кого-либо скрыть, что плакал. – Сними её, – невпопад тянет руку к его лицу Тоука, и Хиде рефлекторно отдёргивается, после этого виновато отводя глаза. А после медленно, дрожащими руками, снимает маску и кладёт её рядом, сложенную вдвое. Тоука долго глядит на его измождённое, странно бледное лицо (даже вроде бы его постоянный загар не может этого скрыть), его длинный шрам по всей левой щеке – от рассечённой надвое сизым рубцом губы до самого уха. Двенадцать операций, много использованного регенеративного агента, вставленная в горло металлическая пластина. И всё для чего? Из-за чего? Она слышала, что Хиде написал какую-то официальную бумагу, которая запрещает удалять ему этот шрам на лице в ходе любых операций. Она не знает, правда ли это, но, кажется, сейчас начинает понимать, почему. Возможно, она даже может понять, как именно он заработал все эти шрамы. Ведь, знаете, достаточно сложно лишиться четверти лица, не приближая это самое лицо к голодному гулю. – Ты с ним когда-нибудь целовался? – спрашивает она из неожиданного интереса самый бестактный вопрос, на который сейчас способна. Браво. Хиде непроизвольно гладит свой шрам и опускает глаза. У Тоуки в груди от этого вида что-то ноет. – Понятно, – отвечает она сама зачем-то, и Хиде бросает ей испуганный, почти панический взгляд. – У него есть семья, и дети, и… и ты, – его голос ломается, звучит высоко и тонко, и он сипяще вдыхает, как будто у него в горле не пластина, а всё ещё зияющая дыра, – и я… я не хочу мешать. Я понимаю, это ужасно, и… – Нет, нет, всё в порядке, – перебивает его Тоука, кладя свои тёплые руки на его, холодные и всё ещё подрагивающие. Она ощущает, как скользят под её пальцами вспотевшие ладони и неровные, через один целые пальцы. – Всё хорошо. Она понимает, что все эти "всё хорошо" – это не больше, чем пластырь, наклеенный на рваную рану, но Хиде перестаёт так сильно трястись и даже не поджимает так свои белеющие губы. – Просто это так больно – когда ты… – у него на глазах опять набухают огромные, прозрачные слёзы, и Тоука медленно и осторожно убирает их сгибом пальца, на что Хиде удивлённо моргает и провожает её удаляющуюся руку взглядом. – Больно, когда ты не можешь быть частью его жизни? Хиде жмурится, будто пытается силой прекратить свой плач, и коротко, болезненно кивает. – Я… просто не могу держать это в себе. Я так устал. Это… настолько неправильно… Смотреть на него и ревновать к собственной семье. Я же ему никто – просто… просто друг… – заканчивает он с вопросительной, неверящей интонацией, и Тоука не может сама себе объяснить, но чувствует, что разговор заходит в какое-то не то русло. – Знаешь, он ведь не покинет тебя, даже если не любит тебя… так… как ты хочешь, – Тоука нервно оглядывает комнату взглядом. Она сидит рядом, положив свою ладонь на ладонь Хиде – уже спокойно лежащую и даже теплеющую. В груди у неё всё равно что-то тянет и ноет. – Ты… его самый близкий человек. Ближе, чем кто-либо другой. Ближе… ближе, чем я. Ей больно, очень больно это признавать – то, что его чувства могут быть старше её на тот момент, когда она с Канеки вообще познакомилась. Что они в несколько раз старше Ичики. Что, возможно, даже старше Хинами. Что Хиде – Хиде был его единственной опорой многие годы – годы, о которых она совсем ничего не знает. Больно признавать, что она завидует той тайной связи, которая у них есть. Что, возможно, сама втайне ревнует Кена к Хиде. Не в романтическом плане, конечно – но, теперь… – Это… это всё же не то, – он хмурится, как будто противоречит сам себе. – Я не могу скрывать… все эти чувства, но если… если ответа не будет… Знаешь, я думаю уехать из Токио. Возможно, навсегда. – Как ты думаешь, человек может любить двух людей одновременно? – спрашивает она неожиданно, почти невпопад, но цели отвлечь его от упаднических мыслей это служит хорошо. – Как отца и мать? – он будто смеётся над этой идеей, ёрнически скалясь одним уголком губ и стирая рукой влагу с ресниц. – Как… ты понимаешь, о чём я! – Тоука взрывается: ей уже порядком поднадоел этот фарс, надоело притворяться, что только один он тут бедный и страдающий, и Хиде – Хиде не даёт ей даже разозлиться, со смешком говоря что-то вроде: "А я всегда думал, что он по девочкам…" Тоука думает – думает серьёзно и основательно, что ответить, потому что это уже не разговор-утешение, а спор, дело чести, если хотите. – А я… я тоже всегда думала, что ты по девочкам, – неожиданно для себя самой откликается она, и они оба некоторое время сидят, неловко скользя глазами друг другу по носам, по бровям, по скулам – не решаясь посмотреть в глаза. Они пересекаются взглядами – скорее случайно – и Хиде набирает в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но Тоука перебивает его, продолжая: – И знаешь, если бы не сегодня, я бы никогда у тебя не спросила. И у Кена бы тем более. А он – сам знаешь, какой он балбес в таких вопросах. Никогда не пойдёт навстречу первым, – на этих словах в глубине глаз у Хиде что-то ощутимо загорается, – и если его не тыкнуть носом в то, что ты его любишь, – она против воли выпускает безрадостный, короткий смешок, – он же даже не пошевелится. Даже если и сохнет по тебе. Он, знаешь, такой. Скрытный. К тому же, после Дракона… – он хочет перебить, чтобы спросить, что именно такого было после Дракона, на что Тоука отрезает: – особенно. – Особенно скрытный? Тоука делает неопределённый жест рукой. – Он… странный. И теперь, кажется, тем более не будет ни в чём человеку признаваться. – Я… – Вам нужно поговорить. – Что?.. Нет! – он отодвигается от неё на другой конец дивана, как обожжённый, и Тоуку накрывает дикое желание его укусить, дать затрещину – или, может быть, по его шрамованному лицу – что угодно, лишь бы выбить из него эту дурь. – Я с ним поговорю. И ты с ним поговоришь. Видеть твоё тупое лицо я больше не хочу, – и Хиде уже было открывает рот, чтобы возразить, что, если они будут говорить, скорее всего, его тупое лицо она увидит ещё хотя бы раз, но Тоука закрывает ему рукой рот. Он молча дышит, сипло и горячо, и она убирает руку, потому что – смешно, наверное, – ей становится щекотно. Из комнаты, где до того посапывал Юкио, слышится слабый шелест и шевеление. Тоука вздыхает, опуская плечи: – Сиди здесь, – и выходит из комнаты. Когда Тоука приходит обратно с Юкио на руках, задумчиво дёргающим её за волосы, Хиде, к счастью, всё ещё сидит на месте. Она сгружает сына на диван, где он тут же пытается залезть к Нагачике на колени, а потом отвлекается на маску и вазюкает её по светлой ткани, будто поезд, а сама уходит на кухню и уже оттуда громко спрашивает, что именно он будет. Хиде молчит, заворожённо смотря, как Юкио растягивает нарисованного на маске кота в разные стороны. Тоука так же громко вздыхает и бряцает оттуда чашками. Слышно, как она ставит чайник и напевает что-то себе под нос. Юкио уже бросил маску и теперь деловито ползает по Хиде, изучая его одежду (за последние две минуты он успел найти и дёрнуть уже где-то за три пуговицы и, по ощущениям, целых двадцать ремешков, хоть Хиде и знает, что стольких у него в принципе быть не может) и лицо. После этого он успевает (с крайне невинным и любопытным видом) ткнуть Хиде несколько раз в нос, стоя в свой полный небольшой рост на его коленях (тот всё же пытался уклониться и отворачивался, но сделать это, придерживая руками ребёнка, всё же не так просто), ещё несколько раз в глаз, да и к тому же вырвать (с тем же ангельским видом) несколько волосков из бровей (остаётся только поражаться хватке его маленьких пальцев). Заканчивается это всё тем, что Юкио тянется трогать его за левое ухо, и Хидейоши приходится обнять его очень крепко (и, видимо, щекотно, потому что малыш начинает хихикать и извиваться). За этим их застаёт Тоука, выглянувшая из кухни с тарелкой и чашкой. – А ты… не боишься оставлять его со мной? – спрашивает Хиде, пытаясь одновременно удерживать уже стремящегося к полу Юкио и не давать тому тянуть его за уши, на что Тоука только демонстративно ставит тарелку (в ней что-то вроде пюре, судя по запаху, яблочного) и чашку (с чаем, настолько тёмным, что не видно дна, и судя по пару, очень горячим) на столик и хихикает, прикрывая рот рукой. – Ну, начнём с того, что с Ичикой ты уже сидел, – она уходит обратно на кухню и быстро возвращается с детской чашкой, внутри которой плещется что-то белое. – И как показывает практика, с ней всё было хорошо. А ещё, как показывает практика, – она устало улыбается, будто это какая-то ужасно неловкая, но забавная история, – на нём всё заживает как на собаке. Это не оправдание, конечно, – она аккуратно снимает сына с Хиде, что тот начинает возмущаться (в его тираде проскакивают звуки и обрывки слов, которые звучат довольно правдоподобно), и садит его к себе на колени, сама садясь рядом, – не оправдание, чтобы его ронять, но я тебе доверяю. Она смотрит ему в глаза своими – светлыми, честными, нежными – глазами, и Хиде, наверное, потрясён именно этим больше, чем чем-либо ещё за сегодняшний день. Он чувствует себя очень странно: он только что признался женщине в том, что влюблён в её мужа и ревнует его к его семье, а она… просто… в следующий же момент доверяет ему её ребёнка? – А почему… – начинает он и останавливается, совершенно не зная, что сказать, и Тоука отвлекается от кормления Юкио (он очень неловко держит ложку в левой руке и больше бьёт ей по тарелке, смотря, как разлетаются брызги, чем всерьёз ест) и поднимает к нему голову с вопросительным "М?" – Почему ты всё это делаешь? – он наблюдает за Юкио, который как раз в этот момент решает повернуться к нему и долго смотрит на него своими серыми глазами с ложкой во рту, а потом, упустив свой момент просветления, отворачивается обратно и выписывает в тарелке спирали. Он, кажется, должен что-то чувствовать по этому поводу – в конце концов, Юкио почти точная копия Кена, начиная от цвета глаз и волос и заканчивая характером, хоть он ещё и не виден во всей красе, – должен чувствовать хоть что-то: ревность, обиду, может быть, даже злость, – но всё, что он может ощутить… Только необычайное душевное спокойствие. Как будто здесь, на диване, в его, Кена, доме, законное место Хиде. Как будто это совершенно нормально – приглядывать за детьми любимого человека, пусть у него семья и не с тобой, и обсуждать с его семьёй… такие личные вещи. Как будто это не странно – что Тоука… просто предлагает им поговорить, хотя Хиде, по всем правилам, ей скорее соперник, нежели союзник. Она так уверена, что он не уйдёт из семьи? Честное слово, Хиде и сам в этом уверен. Уверена, что их отношения не испортятся? Ну, даже если Кен (в каком-то совершенно фантастическом случае) всерьёз ответит на его чувства, он будет вести себя с Тоукой так вежливо и деликатно, как только может. И то, что она говорила про "любить двух людей одновременно"… Это звучит как нечто совершенно невероятное, и Хиде со злостью на себя понимает, что на самом деле не хочет этого. Всё, чего он сейчас хочет, – оставить Кена себе, одному, безраздельно. Он так истосковался по тем временам, когда он действительно принадлежал лишь ему, просто потому, что больше у него никого не было – пусть даже и просто как друг, а не как нечто… ещё. От этих мыслей ему становится ещё хуже, и, даже осознавая, что накручивает себя, Хиде больше не может остановиться, и, только когда Тоука проводит по его щеке свободной рукой, понимает, что снова плачет. – Пей давай, – она больно тычет ему локтем в плечо и подаёт той же свободной рукой, неловко изгибаясь, чашку. Это волнистая зелёная керамика, что-то из классического чайного набора, и Хиде осознаёт, что, скорее всего, её и купили-то специально для него – маловероятно, чтобы кто-то в действительности стал бы пить из такой кофе, а Ичика и Юкио слишком малы, чтобы по-настоящему ценить старые традиции, – и от этого откровения в груди нисколько не становится легче. Тяжелее, скорее, потому что он всё ещё "плохой человек", всё ещё тот, кто втайне хотел бы, наверное, разлучить своего любимого человека с его близкими – возможно, воспользовавшись доверием с их стороны. Это звучит по-сталкерски, наверное, как-то совсем нездорово – но так же, пожалуй, выглядят и все его жертвы, на которые он шёл все эти годы. Учёба в университете и его спокойная жизнь, потом – очень надолго – жизнь в принципе, а теперь он обрекает себя на принудительное одиночество только для того, чтобы мог по-прежнему наблюдать за объектом своей любви издалека. Или… не обрекает. – Я положила туда кучу сахара, – добавляет она уже в тот момент, когда Хиде медленно и неловко подносит горячую чашку к губам, – а ещё я не знаю, сколько людям нужно заварки. Но это всё равно лучше, чем кофе. Чай действительно исключительно крепкий – горький настолько, что от него вяжет во рту. Не сильно размешанный сахар вовсе не спасает положение, но Хиде почему-то всё равно очень приятно. Эта грубая забота напоминает ему ту цундере-Тоуку, к разговору с которой он готовился. И, если честно, ожидал, что его будут бить. Ведь, в конце концов, это та же Тоука, которая в прошлый раз обещала оторвать ему уши, если он продолжит шутить "такие ужасные шутки" (Хиде уже и сам забыл, какие). – А почему я так делаю… – отвечает она на тот вопрос внезапно, смотря куда-то в пол, – это было бы честно. Она подаёт Юкио в маленькие ручки его чашку с молоком, и он деловито хлюпает, оглядываясь по сторонам и болтая ногами на маминых коленях. Он очень приятный ребёнок. Тихий (по крайней мере, относительно своей сестры), очень вежливый, несмотря на то, что совсем маленький – Хидейоши думает, что Кен в раннем детстве был таким же. Но Юкио не такой же. Он не забитый, не напуганный, не одинокий. И вряд ли когда-нибудь будет. – Ты хороший человек, – продолжает Тоука, прижимая сына к себе, и он отрывается от чашки, чтобы радостно начать повторять "ма", "ма" и что-то, похожее на "сюда". Потом он показывает пальцем, неловко согнутым, на Хиде, и тот рефлекторно ёжится, вжимаясь дальше в спинку дивана. – Что, хочешь к Хиде на ручки? – Юкио машет почти пустой чашкой, восклицая "Де! Де!", и Тоука мягко разжимает его пальцы и ставит её на стол. Каким-то слегка виноватым взглядом глядит на него. – Подержишь? – А… Да, – это… даже смешно, наверное. Но когда Юкио усаживается к нему на колени и начинает лезть на плечи, Хиде думает, что, в сущности, неплохо было бы и быть вместе. Не вместо них. Может, Тоука планировала это с самого начала. Но, – он смотрит на неё краем глаза, придерживая мальчика за спину, когда тот уже начинает опираться ему на голову и пребольно дёргать при этом за волосы, любопытно улюлюкая, – Тоука вряд ли настолько… хитрая, что ли. Она всю свою жизнь была прямой, как… он даже не может сравнить. Может, людей так сильно меняет родительство? – В общем, это было бы честно, – она разглаживает складки на своей юбке, и Хиде только тогда понимает, что, похоже, она даже не переодевалась с того момента, как пришла домой. – И я представляю, что это такое – когда тебе приходится молчать. Тем более, как думаешь, получила бы я что-нибудь из того, что у меня есть сейчас, если бы молчала? Это звучит как колкий упрёк, едкий кивок в его сторону, и Хиде, честное слово, от этого становится легче. Яснее, что ли. Ехидная Тоука ему гораздо понятнее, чем тихая и… нежная. – Ну и тем более, я не хочу больше видеть эту твою кислую рожу, – она в притворной злости щурит глаза и сильно тянет его за щёку – ту, что со шрамом, – пока её сын, уже переползая на спинку дивана, по-прежнему тянет его за волосы в другую сторону. – Как бы там ни было, вы разберётесь друг с другом, и дело с концом. И Хиде от этого почему-то так спокойно, так весело, и он уже чувствует, как клокочет неуместный смех в груди. Как будто так и должно быть. Саркастичная жена, маленький любопытный ребёнок, сладко-горький чай, дочь-школьница, у которой проблемы с кандзи первого класса, несмотря на то, что она уже порывается читать папины книжки. И он снова плачет, и, кажется, одновременно с этим смеётся, но Тоука от этого улыбается, а не кривит губы в оскале. – И вообще, я думаю, что у него, типа, большое сердце, – говорит она скучающим тоном, аккуратно снимая Юкио, уже перекидывающего ноги через спинку дивана и думающего с него так вот спрыгнуть, и осторожно ставя его на пол, где он некоторое время стоит, оперевшись одной рукой о диван, и только вертит головой, а потом неожиданно начинает бежать вперёд, очевидно не смотря перед собой, задевает ногой край стеклянного столика и с громким "шлёп!" падает на пол, с руками и ногами в разные стороны. Хиде уже дёргается в его сторону, пытаясь встать и помочь ему подняться, может, успокоить, но Юкио только медленно, шатаясь, встаёт, опирается уже двумя руками на диван и смотрит на него своими честными глазами и что-то (к его удивлению, совсем без слёз в голосе) говорит. Тоука смотрит на это из-под руки, стараясь сдержать хихиканье, и осаждает его ладонью на плече со словами вроде: "Да всё с ним нормально. Он так всех по нескольку раз на дню пугает. Аято особенно", – и вытирает с уголка глаз слёзы, после чего всё же начинает смеяться в полный голос, пока Юкио сначала пытается обежать всю комнату каким-то кривым маршрутом, а потом устаёт, падает где-то в углу и начинает играть с оставленной под столом машинкой, состоящей только из колёс и блока конструктора. Хиде тщетно пытается собрать мозги в кучку, потому что не волноваться, наблюдая за таким крохой, которого отправили в свободное плавание, невозможно. Тоука тоже пристально следит за сыном, положив голову на сгиб руки, пока тот толкает машинку вперёд (озвучивая при этом) и потом, с ужасным тарахтением, как будто представляя себя танковой бригадой, ползёт за ней следом. Они говорили про сердце. Да. – Кими-сан же говорила, что у него… нет сердца? – спрашивает какой-то анатомически глупый вопрос Хиде и сам представляет, насколько, наверное, странно это звучит: человек, буквально живущий без сердца. А ещё без лёгких и с полыми костями, как у птиц. У которого вместо кожи во многих местах чешуя. – Ну, это, – она раздражённо описывает какую-то окружность рукой, – метафора. Ты думаешь, что я бы назвала своего мужа бессердечным? Хиде думает, что, конечно же, нет. Даже если у него и вправду нет такого органа, назвать Кена бессердечным можно только с очень нереалистичной натяжкой. – И что с того тогда, что у него большое сердце? – он всё ещё пытается довести те её слова до логического конца, но за один раз ему это тоже не удаётся, потому что Юкио вытаскивает откуда-то ещё тоненькую книжку с яркой обложкой, опять долго пытается встать, а после подходит обратно к ним, держа книжку за корешок и скрежеща уголком по полу. Он пытается поднять её одной рукой, но та, ожидаемо, под собственной тяжестью выскальзывает и падает на пол, и последующие несколько минут Юкио занят тем, что сосредоточенно её поднимает, пытаясь подцепить крошечными пальцами. В итоге он размахивает ей над головой и ходит туда-сюда, скандируя "никка! никка-а-а!". – Хочешь книжку? – спрашивает у него Тоука, на что мальчик только кивает, поджимая губы в подобии улыбки. – Почитаешь ему книжку? – спрашивает она Нагачику, и тому в голову опять же не приходит даже мысли отказаться. Последующие где-то полчаса они заняты тем, что Хиде читает Юкио книжку (но перед этим Тоука ненадолго уносит его куда-то и возвращается, пожалуй, слишком поспешно, в домашних шортах, но всё ещё в рабочей рубашке и жилетке, пока Юкио у неё на плече машет свободной от обнимания маминой шеи рукой и всё ещё скандирует призывы к книжке, Хиде и чему-то ещё). Сюжет напоминает ему одновременно историю про Момотаро и Маленького Принца, хоть ни то, ни другое он уже почти не помнит. Первые пару страниц Юкио сидит у него на коленях относительно спокойно, положив маленькие ручки на глянцевые страницы и молча рассматривая яркие картинки, но чем ближе история подходит к середине, тем нетерпеливее он становится и постоянно порывается перевернуть страницы самостоятельно, не дожидаясь, когда Хидейоши (честно старающийся читать специально для этого быстрее) дойдёт до конца. Тоука глядит на это всё выжидающе, как будто что-то должно произойти, и в конце концов Юкио не слушает Хиде вовсе и переворачивает страницы сам – сначала по одной, а потом по скольку придётся, за раз пролистывая почти до задней обложки и выглядя донельзя огорчённым, как будто не увидел чего-то, что хотел. Он (Хиде не очень хорошо заметно это из-за копны чёрных волос) поджимает губы и хмурится, будто готовится заплакать. На это Тоука очень мягко подныривает под руки Хиде и листает страницы в обратную сторону, пока не останавливается на том развороте, где нарисован большой мультяшный медведь. Юкио оживляется и поднимает книжку над собой, ёрзая, чтобы можно было развернуться и показать содержимое Хиде, тычет пальцем в картинку и тянет "ве-е-едь!" – Ему нравятся медведи, – объясняет Тоука с улыбкой. – Покажи Хиде свою любимую картинку. Юкио сосредоточенно хмурит брови и листает, проскальзывая пальцами по страницам, сначала в одну, а потом в другую сторону, пока не находит разворот с хороводом маленьких медвежат на лугу. – Во-о! – он суёт ему в лицо распахнутую книгу, и Хиде вспоминает, что в последние пару дней Кен действительно спрашивал, знает ли он, где можно купить каких-то особенных плюшевых мишек. После этого разговор переключается в какое-то совершенно неожиданное русло, потому что сначала Юкио тянет мать за руку в сторону комнаты, а потом они все вместе туда идут, чтобы Юкио мог, важно расхаживая с книжкой (и несколько раз, опять же, с ней же шлёпнувшись на пол), показывать Хиде свою небольшую коллекцию игрушек. Тоука шёпотом, на ушко, предлагает ему капучино со сливками и печенье взамен на то, что он посидит с Юкио ещё немножко, чтобы его окончательно утомить, потому что время близится к вечеру, и ему нужно будет скоро ложиться спать. Всё оставшееся время до того, как Юкио действительно начинает выглядеть уставшим, они с Хиде вдвоём вкладывают разноцветные пластиковые штуковины в окошки соответствующей формы. Юкио долго думает над тем, чтобы вложить круглую в дырку в форме звёздочки, и пытается просунуть её туда боком. Потом они выкладывают в ряд его разноцветные кубики (Юкио добавляет в набор учебники сестры, стаскивая их со стола и укладывая в конец ряда на пол) и строят из них башни. Тоука приходит в комнату с двумя чашками и целой тарелкой печенья, зажатой между занятыми ладонями. Юкио сразу же отвлекается и требует свою долю, и Тоука отдаёт ему маленькую светлую печеньку, лежащую с краю – единственную без начинки посреди целой тарелки с шоколадной крошкой. Хиде уже даже хочет спросить, почему вообще у них так много сладостей, если ни Кен, ни она не могут их съесть, но Тоука на опережение жалуется ему на то, как Кен разбаловал Ичику, и она ест до невозможности много сладкого – и много ест, судя по всему, в принципе. И жалуется на то, что её за последний год слишком часто пришлось водить к зубному. Юкио посапывает у матери на сгибе локтя, сидя на полу, и Тоука осторожно откладывает недоеденный кусочек печенья на край тарелки и уносит сына в кроватку. – Он ещё проснётся, – она оглядывается и долго стоит так, смотря на то, как Юкио шевелится во сне. – Из-за моей работы у него весь режим сбит. – Из-за работы? – Хиде встаёт с пола, чтобы в неловкости сесть на него снова, потому что, честно говоря, тут одни только детские стулья и кровати, и на них он садиться не собирается. – В Золотую неделю приходится присматривать за кофейнями, – Тоука вздыхает и убирает выбившуюся из пучка прядь волос со лба. – Слишком много посетителей. Не говоря уже о том, что нужно присматривать за Кеном. Много кто ему признаётся в любви в это время, нужно его из этого вытаскивать. Хиде нервно хихикает, и Тоука оборачивается к нему. – Так на чём мы остановились? Хидейоши поглядывает на время на телефоне – сейчас уже почти восемь, а значит, если он не хочет с одним человеком пересечься, ему очень скоро нужно будет уходить. – На… том… что у него… метафорически большое сердце? – он всё ещё думает над словами "много кто признаётся", потому что из-за них у него в груди что-то жжёт и тянет без особых на то причин. Тоука ещё раз тяжело вздыхает и отпивает кофе из своей чашки. Потом она уходит, шуршит чем-то в их с Кеном комнате, вроде как приглушённо матерится и возвращается обратно уже полностью в своей пижаме (свободной и розовой) и устало плюхается на кровать Ичики (прямо на цветастую простыню с мультяшными кроликами с цветами). Потом откидывается назад и падает прямо на спину с раскинутыми в сторону руками. Хиде, только что тянувшийся к чашке, отдёргивает руку. – Ты чего не ешь? – слышится голос Тоуки откуда-то с той стороны. Хиде медленно и осторожно берёт с тарелки печенье и молча его грызёт. Один из плюсов наполовину протезированных дёсен – не боишься сломать себе зуб. Или пить что-то холодное. Или горячее. – В общем, я думаю… – она медленно садится, прикладывая руку ко лбу, – думаю, что у него достаточно большое сердце для нас двоих. Это по-прежнему звучит нереалистично и слишком идеалистически, но Хиде сейчас совсем не в том состоянии, чтобы думать и сомневаться. Он устал. Он устал думать, хочет делить свою любовь с кем-то или нет. Хочет быть гостем в доме или хозяином. Хочет ли вообще заниматься с чужими – уже почти своими – детьми или нет. Он слишком устал. (А ещё индикатор на телефоне мигает, предупреждая о непрочитанном сообщении.) – В общем, я поговорю с ним вечером, – бормочет она почти неслышно, опять лёжа на спине у положив руки на лицо. – Зайди завтра когда-нибудь днём? – Днём? – он снова проверяет время, и на экране высвечивается сообщение от Кена, поэтому он поспешно блокирует телефон обратно, даже не успев посмотреть на то, за чем пришёл, и краснеет. – Я… я пойду, наверное. Тоука смотрит на него так, будто что-то знает, и только устало кивает. – Я закрою дверь. Уже на пороге она добавляет: – Если твой поезд уже не ходит, может, дать тебе денег на такси? В конце концов, это я… заставила тебя… задержаться. Хиде улыбается ей уже в дверях (что неожиданно для него самого, вполне искренне), и только когда ночной ветер обдувает ему чувствительное лицо, понимает, что забыл маску внутри, и делает шаг обратно. Тоука ойкает, уходит куда-то в полумрак дома и быстро возвращается, протягивая ему маску и зябко ёжась. – А кстати, где Ичика? Она разве не должна была… вернуться из школы? – только потом он вспоминает, что сейчас, в общем-то, Золотая неделя, и школы сейчас не работают, и поэтому отсутствие Ичики дома, наверное, даже более странно. – Она с Хинами. Решила, – она вздыхает и поджимает губы, как будто готовится сказать какую-то глупость, – решила "пожить самостоятельно". Вчера она весь вечер сидела с Йомо. Ходили на рыбалку, пообедали в каком-то кафе, всё такое. Сегодня она учит Хинами готовить. И, вроде бы, развела её на поход в магазин видеоигр. Это… настолько неожиданно интересно, что Хиде на мгновение забывает о том, что обещал сам себе поспешить, и уже было думает спросить что-то, но Тоука решительно выталкивает его наружу (он не готов к такому, и поэтому чуть не падает на дворовую дорожку спиной вперёд) и бросает ему что-то типа "Приходи завтра!" перед тем, как с силой запахнуть дверь – так, что дребезжат в окнах на первом этаже стёкла.