Шведская семья, французские поцелуи и истинно японские традиции

Хиде устало захлопывает дверь в свою берлогу (тёмную, захламлённую и почти необжитую, потому что за последние годы он ночевал здесь всего пару месяцев) и опирается спиной о дверь. Он почти не ел целый день, и это служит ему хорошим оправданием для того, чтобы зайти в ближайшую раменную вниз по улице и посидеть там ещё час, игнорируя все входящие звонки и сообщения (хотя и оказывается, что ему за всё это время никто больше не звонит и не пишет). Но сейчас он дома (хоть это и сложно в действительности назвать "домом", если по правде), и у него больше нет оправданий, чтобы убегать. Он и так не сможет заснуть от всей этой бури эмоций, которую сам же в себе возбудил. Не сможет уснуть, обдумывая сегодняшний (и, похоже что, завтрашний тем более) день. Не сможет – вспоминая, как спокойно Тоука отнеслась и к нему, и к его словам. Как она… поверила в него? В… них? Сообщение от Кена короткое и единственное, сильно отличающееся от его обычно вежливого стиля: "У тебя есть какое-то дело с Тоукой?" – и Хиде совершенно не хочет думать ни над остроумным, ни над шутливым ответом, поэтому просто пишет "Секрет. Возможно, узнаешь завтра." – и проходит в спальню, падая на незаправленную кровать лицом вниз, вынимая из кармана телефон и закидывая его куда-то в угол. Шторы в спальне незадёрнуты, и он долго глядит на то, как переливаются ночные огни за окном, пока не начинает болеть шея, – и думает: думает о том, как, наверное, тепло сейчас в его доме. Как радостно приходить ему к жене, и к детям, и к новому дню, в котором по определению произойдёт что-то интересное. Как здорово было бы сидеть вместе с ним на кухне и пить – да хотя бы кофе, на что только не пойдёшь – просто чтобы быть рядом, чтобы видеть его улыбку, его сияющие добрые глаза. Чтобы – насколько Хиде известно, бывает и такое – подавать ему сменную одежду, когда он приходит заполночь с операций по уничтожению гулей-маньяков и Драконьих сирот, весь в крови и грязи. Чтобы обрабатывать его раны. Чтобы утешать его, если вдруг, в одну из редких ночей, ему всё же приснится кошмар. Хиде считает, что он готов. Что он готов ко всему. Кроме, возможно, одного. Отрицательного ответа. И Хиде снова плачет, обняв чересчур мягкую подушку. *** Тоука говорит с ним вечером. Юкио спит уже окончательно, после маминого молока и отцовских колыбельных, и Тоука получает от Хинами фото, на котором они с Ичикой (несмотря на поздний час) бодрствуют и корчат рожи. И… это что, тени? Полосы от помады у Ичики на щеках? Аято (если судить по грамматическим ошибкам) отбирает у Хинами телефон и объясняет, что они играли в ниндзя. Что ж. Успокаивает. Кен лежит на другой стороне кровати, лицом к комнате с Юкио, и читает лежащую у него на сгибе локтя книгу. Тоука долго, слишком долго собирается с духом, притворяясь, что переписывается с Хинами (что она и делала примерно первые пять минут), и всё, чем она сейчас занимается, – листает старые фотографии, сделанные ещё прошлым летом. Тогда Юкио был ещё совсем маленьким, и Тоука носила его в рюкзаке-кенгуру на груди. Они все вместе отправились куда-то в другую префектуру, ближе к морю, потому что Кену настоятельно рекомендовали отдохнуть, а ей – подышать свежим воздухом, а не "дымом большого города". Тогда с Хиде они пересеклись скорее случайно – он то ли находился в ближайшем городе со своей проповеднической миссией, то ли менял аэропорты – буквально на пару часов. На одной из фотографий он сам несёт Юкио в рюкзаке (и тот, судя по всему, даже не плачет, как он делал тогда при любом расставании с мамой), а на другой они с Ичикой вместе едят какие-то леденцы в форме светло-голубых морских звёзд. Тогда ему ещё не провели финальный этап операций, и его шрамы, ярко-розовые, выделяются на его загорелой коже даже больше, чем обычно. Не говоря уже о том, что вместо короткого рубца на губе у него на лице красуется, от носа примерно до середины щеки, зияющая щель. Впрочем, судя по радостным лицам её детей, никто из них не против. Она доходит ещё до одной картинки – где Хиде, щурясь от солнца, улыбается, пока Кен окатывает его водой, стоя по колено в море, – и неожиданно решается: – Кен! – М? – тот только поворачивается к ней, устало потирая глаза, и пытается не зевнуть (Тоука всё ещё удивляется тому, как у него сохранились какие-то дыхательные рефлексы, если у него и правда нет лёгких), и Тоука тушуется, выдавая в итоге совсем не то, что конкретно хотела спросить: – Как бы ты отреагировал, если бы какой-нибудь парень признался тебе в любви? Кен откладывает книгу в сторону, на тумбочку, и поворачивается на спину, издавая какие-то мычащие размышлительные звуки, будто действительно всерьёз думает над этим. – А почему ты спрашиваешь? – наконец отвечает он, и… это совсем ничего не даёт. Его искренне удивлённый тон не выдаёт никаких эмоций, никакого отношения к вопросу – и Тоука даже не может сказать, готов ли он к следующему. Тоука всё ещё лежит к нему спиной, сжимая в руках телефон, и не решается повернуться. Чувствует, как Кен водит по позвоночнику тонкими разгорячёнными пальцами, как будто читает по ней некий рассказ для слепых. Забавно, возможно, – Кими прогнозировала ему быстрое снижение зрения в последующие годы из-за старых травм. – А как бы ты… – бормочет она еле слышно и только вжимается лицом в подушку, будто стремится заглушить звук, – как бы ты отреагировал, если бы Хиде признался тебе в любви? Он не отдёргивает руку, не мажет резким движением по коже – он всё так же продолжает пальцами чертить медленную, аккуратную линию вдоль её спины – и Тоуке даже кажется, что он не расслышал её вовсе. Она засовывает телефон под подушку и тоже поворачивается на спину – так, что его рука теперь лежит у неё на щеке, хотя до этого он гладил ей волосы на затылке. Кен долго томно смотрит ей в глаза, так же медленно и почти меланхолично гладя по щеке, и в конце концов наклоняется, чтобы поцеловать её в лоб – теми же лихорадочно горячими губами, после чего тихо спрашивает: – А он собирался признаваться? Тоука слегка паникует – ответ на такой вопрос уж точно не входил в её планы, и она пытается придумать что-то максимально конспиративное, но уже видит, как понимающе улыбается Кен с той стороны постели, видя её мучения и метания. – Как ты думаешь… – Кен отвечает очередным спокойным "М?" и на это, отчего она только сильнее волнуется и чувствует, как у неё начинает дрожать нижняя губа и вот-вот польются из глаз слёзы. – Как думаешь, человек может любить двух людей одновременно? – Как отца и мать? – отвечает он искренне, совсем без тени ёрничества, но Тоука всё равно для профилактики шлёпает его по руке, потому что такой ответ ей успел надоесть ещё сегодня днём. – Да нет! И вообще, ты понимаешь, о чём я говорю! – возмущённо восклицает она, по привычке приглушая свой голос, потому что Юкио спит достаточно чутко. – А этот разговор не может подождать до завтра? – Кен показательно трёт глаза кулаком и проводит по чешуйчатому шраму под левым глазом ладонью. – Нет! – Охх… тогда я… я думаю… что это возможно. Довольна? Можем пойти спать? Очень спать хочется, – плачется он совсем как ребёнок, и Тоуке на миг даже становится его жалко. Но, с другой стороны, в этот миг она понимает, сколь многое стоит на кону. – Ладно, тогда последний вопрос. И ложимся спать, – она садится на кровати, запутываясь ногами в простыне, и кладёт руки ему на округлые, бледные плечи (Кими-сан, кажется, говорила, что у него нарушена выработка меланина – или что-то в этом роде). – Ладно, – соглашается Кен почти бездумно, если судить по его пустым, уставшим глазам. – А ты сам… мог бы любить двух людей одновременно? Целовать их обоих, любя второго человека так же, как первого? Проводить с двумя сразу время? – Я более чем уверен, что там было больше вопросов, чем один, – с закрытыми глазами отвечает Кен, завалившись плечом на спинку кровати, как будто не мыслит больше ни секунды без сна. – Ответь хоть на какой-то, – шёпотом умоляет Тоука, и это, кажется, действует, потому что Кен медленно поднимает веки, и его глаза, кажется, с усилием фокусируются на ней, прежде чем он отводит взгляд куда-то в тёмный угол комнаты. – Я… я думаю, мог бы. Ты ведь про Хиде говоришь? Тоука только поджимает губы, и Кен улыбается с закрытыми глазами. – Ты ведь любишь его? Он медленно открывает глаза, скользит нечитаемым взглядом по её встревоженному лицу. – Мне стоит спрашивать "в каком именно смысле"? Тоука опускает глаза. Её это пугает. – Нет, не стоит. Кен так же гладит её по руке, уже лежащей на простынях, с закрытыми глазами и спящим, разгладившимся лицом. Как будто это вовсе не те вопросы, ответ на которые предопределяет всю будущую жизнь. Как будто тут не может быть какой-то неопределённости в принципе. Как будто всё заранее решено и очевидно. – Я просто не хочу тебя потерять, – шепчет она бесцветно, шурша тканью под голыми ногами, и обнимает его, прижимаясь лбом к своду плеча и шеи. – И не потеряешь, – говорит он (как же странно это звучит!), наклоняя к ней голову и целуя сверху в висок, зарываясь горячими пальцами в волосы, успокаивающе гладя её по спине, снимая напряжение между лопатками, болезненными от тяжёлых вздохов рёбрами. – Поговори с ним завтра, – Тоука так же крепко сжимает свои руки у него на плечах, и Кен только прижимает её к себе в ответ. Она боится – боится, что что-то изменится. Но вместе с тем понимает, что она больше ни над чем не властна. Всё, что произойдёт завтра, будет зависеть только от него. Они ещё долго сидят так обнявшись, в полумраке, разгоняемом прикроватными лампами, пока Юкио не начинает громко шевелиться во сне. Кен просит её остаться здесь и не беспокоиться, осторожно укладывает в постель и закрывает одеялом и сам уходит туда, в темноту. Тоука слышит, как Кен что-то нежно шепчет сыну, и через некоторое время он появляется в дверном проёме, слегка качая ребёнка на руках. – Ему что-то приснилось, – поясняет он и будто спрашивает совета, куда же ему деться сейчас. Юкио резко дёргается у него на руках, открывает глаза, раздражённые светом в комнате, и просится к маме на руки. Тоука сидит с ним ещё с полчаса, пока он не засыпает и со светом, закутанная Кеном в одеяло. Тот тем временем уходит на кухню и приносит ей кофе без кофеина и пару кубиков коричневого сахара. Тоука шёпотом благодарит его и пьёт кофе, пока он аккуратно укладывает малыша рядом с собой. Она всё ещё не может понять, принимает ли он её слова всерьёз. Вроде бы ничего не изменилось. И должно ли? Она занимает себя этими мыслями ещё на долгое время, так, что Кен, глядя на её бессонное, измождённое лицо, предлагает почитать ей что-нибудь на ночь. Тоука думает о том, как было бы хорошо сейчас взорваться и съязвить ему что-нибудь, но у неё почему-то совсем не выходит. Он смотрит на неё таким смиренным, таким искренним взглядом, таким… любящим, что Тоука готова расплакаться. Но тогда он сделает что-то ещё такое, непонятное, и она, скорее всего, не заснёт вовсе, поэтому Тоука волевым решением выключает лампу со своей стороны и зарывается в одеяло, стараясь хотя бы со стороны выглядеть злой. Она даже специально отворачивается к нему спиной, несмотря на то, что хотела бы обнять сына, и слышит, как тот аккуратно перемещается по кровати и старается не издавать никаких звуков вовсе, даже свет выключая так, чтобы не было щелчка. И потом обнимает – и её, и сына, лежащего между ними, и Тоуке приходится развернуться обратно – по большей части только для того, чтобы тоже их обнять и долго смотреть в полумраке на их почти одинаковые, несмотря на возраст, лица. Уже в начале следующих суток Тоука всё же приходит к какому-то решению и отсылает Хиде смс, приглашая его завтра (а если точнее, уже даже сегодня) всё же прийти.