Долг и честь

Долг висит не дамокловым мечом — рассветом над головой. — Мы не должны, — говорит Питер. Наверное, в тысячный раз. Но прижимает к себе, поймав протянутые руки, которые высвобождают рубашку из-под ремня. Эйден усаживает его к себе на колени в один рывок, будто у него остались силы. Но пусть лучше они останутся для винтовки… Ладони подхватывают под ягодицы и отпускают, горячие руки, сам весь горячечный — лихорадка, уколы, доза бежит вверх. Питер целует его в наждачный лоб, измеряя температуру тела. У него тоже нет сил — оторваться и отлепиться от ищущих рук. Колени сжимают колени. Левая рука Эйдена не дрожит, пока он потерян в лекарственном исступлении. Глаза обваливаются внутрь, горя тонкими зрачками. Желать его — желать осадить, осудить, оклеймить. Питер мягко нажимает на тревожные, растревоженные вены, которые щерятся россыпью точек, и слизывает пульс с виска. Живой, дышит, не мертвец. Таким он нужен в бою. А им всем нужна победа. Стыд рдеет пятнами на щеках и натягивает ширинку брюк. — Ты же понимаешь, что мы не долж… — осекается Питер, когда его впервые прерывают. На губы ложится полуразомкнутая ладонь, от которой пахнет металлом приклада. Та самая, левая. Она согревается в частящем дыхании и греет сухостью. Но если бы не ампула, вдоль запястья пронеслась бы ужасная дрожь, бьющая сквозь кости. Лицо Эйдена надламывается пополам. — Пожалуйста, зачем ты так, — пытается сказать он, то вдавливая, то вспуганно отстраняя пальцы. Вместо голоса из его груди вылетает бесцветное сипение. — Не надо… Пожалуйста. Я больше не могу, помолчи хотя бы раз, не говори ничего. Боится навредить — как Джорджу. Но тот умер. Это ничего не поменяло и не меняет. Свободная ладонь гладит по голой пояснице, по бедрам, животу и члену, и плотское удовольствие ошпаривает удивлением. Питер заботливо убирает эту руку, а ту, что закрыла рот, — оставляет. Сквозь губы кожа щиплет солью. «Всё хорошо», — нужно сказать. Пока прицел ловит врага, а руки не выпускают винтовку, пока Британия побеждает, все идёт верно. Питер трогает Эйдена по выпуклым рёбрам, перебирая их подушечками пальцев. И позволяет. Он слишком много позволяет. Говорить: — Молчи, пожалуйста, молчи, я виноват, но больше нет сил слушать, я всё равно скоро умру, понимаешь меня, — Эйден чеканит, захлебывается, будто молитвой. Морской водой. Взгляд из-под смеженных ресниц обласкивает и загнанно пробегают вдоль тела. Что они делают — касаются друг друга, как касались и прежде. Мельчают вдохи. Неправильный жар прикосновений разжижается в низу живота, на щеках и в голове. Пуговицы выскальзывают из прорезей, рубашка аккуратно ложится позади. Если войдут, застанут. В дальней комнате здания, где стал госпиталь, нет затерянных уголков. В виски стучит. Но Питер, пристыженный и восхищенный, расстегивает чужие брюки. Форменный ремень, молния. Страшно — просто. Страшно просто. Не сложнее, чем снять присохшую повязку с раны. Эйден перестает просить и вздыхает, поддаваясь, подаваясь вперед. Тело несобранно угождает в руки. На ухо лается дыхание. С собой это было иначе, этого почти не было — тогда, с приятелем из школы, тоже. Едва пальцы сжимают головку члена, по коже мажет влага и крепкое тепло. Сверху вниз — двинуть рукой, сжимая и прижимаясь. Запах возбуждения оседает на губах. Это до безнравствия приятно. Эйден делает, что не сделал бы другой. Вздрагивая, поднимается навстречу, целует подбородок, и мокрые отпечатки холодит воздух. Он говорил, что всю жизнь не помышлял о мужчинах, и зачем-то переменился. Этого можно было не допускать. — У меня нет сил, правда, Питер, — теперь говорит, шепчет он. — Если ты хочешь, я буду сражаться. Но молчи… Конечно будет. Питер не говорит этого, дышит через пальцы — но сквозь них не смотрит. Под ладонью хлюпает влага, расходясь до основания. В теле Эйдена каждый раз что-то надрывается и проламывается. Но в глазах, блестящих от опьянения морфином, нет боли. И стыд, развязав узел меж бедер, отступает. Это напоминает не об их мирных ночах — об операционном столе и судорогах. Как, наверное, ему — о выстрелах. Отняв от члена ладонь, Питер проходится пальцами вдоль его лба и переносицы. Поперек скул. Помазание. Эйден приоткрывает рот, из которого лезут тяжелые выдохи, и забирает эти пальцы на язык. Ему хочется, но он больше не говорит. Его левую руку пока не сводит в беспорядочной пляске, но он не пытается снова дотронуться. По сгибам пальцев щекочет мягкий язык. От каждого касания внизу, обнажённой плоти об одетую, под кожей пузырятся ожоги. Питер тоже не говорит, как хочется, когда отпускает его рот. Хочется — очень, очень плохое слово. Безнравственное. В неподвижном воздухе перекликаются звуки, выдающие с головой, и прижаться ближе — как будто их запереть между тел. Влажная от слюны ладонь снова накрывает член. Если не трогать себя, одного Эйдена — удовольствие не исчезает, расползаясь червоточиной. Это тоже удивляет. На бедре смыкается хватка, она же не сходит с губ. «Молчи». Эйден знает, что делать, в отличие от него. К его не-чести. К чести — не показывает этого. Питер осторожно ставит свободную руку к стене позади, чтобы не ложиться грудью на грудь, не отнимать у лёгких воздух. Не причинять боль. И расстегивает собственные брюки. Неловко обхватывает, изгибая запястье. Уязвимая кожа скользит по коже так, что у нёба глохнут стоны. Этого много, слишком много — под пальцами выпирают вены, собственная скользь мешается с чужой, и рывки навстречу задевают выемку между большим и указательным. Запястье ноет. Беря и отдавая, Эйден ловит его взгляд своим. Так отчаянно, будто боится упасть обратно на разодранную балканскую землю, на отстрелянные гильзы и в реки крови. Он запрокидывает голову, притягивая теснее за бедро. Или свет тусклой лампы падает искоса, или у него седеют волосы — в его сорок. Меж них всегда будет мертвец. Меж них всегда будет война. Питер встречает губами поцелуй, который заместо руки перекрывает стоны и вздохи. Ладонь его медлит, смиряя плоть. С головой накрывает и омывает удовольствие, обескураживающее, как в первый раз. Это оно испытывает — не наоборот. Когда Эйден теряется в искусственной эйфории, то не дергается на шорохи, не вздрагивает и не пропадает, замирая с пустым взглядом. Он здесь, и ему никуда не деться. Под ладонью горячо пульсирует и трется кожа о кожу. Внутри, в члене, горит от этих движений, но Питер не решается кусать губы свои и чужие. Ему тоже некуда деться, никак не разрешить. Положив поверх ладонь, Эйден скрепляет неловкую хватку. В его взгляде, держащем лицо, мелькает ласковое, усталое, что проступает, пока Питер говорит о войне, справедливости и помощи другим. И пока не заговаривает о нем самом. Сомкнутость пальцев подталкивает к краю. Близко, влажно, ритм не подпадает под чужой. Грешно и хорошо. Рука Эйдена мозолится следами от винтовки. Когда он ведет вниз, касаясь себя и его, пальцев и члена, то заостряется в напряжении. Жаром протягивает насквозь. На пальцы падают вязкие капли, и Эйден на миг содрогается, будто его снова ломает. Питер изливается вместе с ним — глядя на него. Перед взором вспыхивают белые пятна, но быстро блекнут. Душный туман исходит из головы, где ему не место. Питера сковывает порывом вымыть испачканную ладонь, которую он отводит в сторону. Очистить себя и одеть, запечатать Эйдена обратно в форму. Эйден кривит угол рта и вытирает его руку о собственные штаны. Дальновидно понимающе. Но ничего не говорит, они оба не говорят. Питер встает с его колен, которые сжимал, по которым соскальзывал ближе. И всё возвращается. Того, кто предал свою землю, нужно предать ей. Питер молчит об этом — ради исключения. Долг, в отличие от прочего, не возвращается.