Ветра геройской зимы

От Катсуки пахло горячей водой и мылом, а в тяжёлом дыхании едва слышался дух выпитого накануне. Огненные глаза потемнели в ночном свете покоев, золотые волосы стали тёмно-персиковыми, а открытый рот был таким красным и нежным, что Тодороки не мог сказать ни слова, хотя направлялся к королю именно что для разговора. Мысли пропали, но осталось желание, такое туманное и простое, слишком живое для него. Резкий хлопок двери и скрежет железного засова отрезвили его. – Зачем пришёл, король севера? – Катсуки прислонился к двери спиной и, скрестив руки на груди, уставился на ночного гостя. Теперь, когда он стоял не против света, чёрные глаза вновь блеснули алым, и в наигранно сердитом лице разгляделось озорство. Шото не выдержал и заулыбался. Достал из-за пазухи не откупоренную бутылку, которую в разгар праздника стащил со стола Инасы. – В Ночном Дозоре не приняты победные трапезы, – сказал он. – Но, быть может, вашему величеству доставит радость нарушить это правило? Его величество только послал горячую ухмылку в ответ. – Складно поёшь, волчонок. *** – Итак, – полулёжа на меху напротив Шото и глядя в плещущееся на дне бутылки вино, Катсуки придумывал вопрос. – Правда ли, что вестероссцы оставляют мертвецов на семь дней и семь ночей в септах, прежде чем похоронить их? Шото, поморщившись, кивнул. – Те, кто молятся семерым, – да. – Мерзость, – да, Изуку рассказывал ему о вони, которая разносилась вокруг Великой Септы, когда в ней неслась заупокойная служба. – Ладно, валяй. Шото решился на вопрос, который мучил его уже довольно давно: – Правда ли, что дотракийцы не срезают косы, пока не проиграют в битве? Некоторое время Катсуки молчал, затем уверенно и тихо ответил: – Да, – посмотрел на Шото, понял назревающий следом вопрос и продолжил: – Я свою отдал огню. Вместе с кхаласаром, которому дал погибнуть, и мейегой, которой позволил его погубить. В том костре сгорел и кхал Катсуки. – А вышел из него Катсуки Бакуго, – тихо договорил за него Шото. – И три его дракона. – Да. Они помолчали. – Правда ли, что северяне приносят жертвы старым богам? Шото вздохнул и возвёл глаза к потолку. – То было давно. Ещё до союза Первых людей с Детьми леса. До начала рода Тодороки, – становилось всё жарче, он чувствовал, как вспотела под рубахой только намытая спина и как горело лицо. Хотелось открыть окно и впустить в покои хоть немного холода, но Катсуки этому точно не обрадуется. Он прислонился затылком к холодному камню и прикрыл глаза. Катсуки мог едва ли не коснуться того, что висело между ними – густого, вязкого и сладкого, слепляющего намертво. Он глядел на эти розовые щёки и белые ресницы, на каплю пота на горле, и понимал – если принц Тодороки отодвинется, его потянет следом. – Ты будешь спрашивать? Шото приподнял веки, лениво качнул головой. – Ничего не приходит в голову, – вздохнул. – Жарко здесь. – Разденься, – это должно было быть просьбой, но стало приказом из-за сорвавшегося на хрип голоса. Тишина в комнате заставила напрячься – но лишь на мгновение. Потому что спустя мгновение Шото, слишком резво для сморенного духотой, оттолкнулся от стены и сорвал с тела нижнюю рубаху. Медленно поднял взлохмаченную голову и распрямил плечи, давая себя рассмотреть. Бакуго рассматривал долго, внимательно. Рана небольшая, но заметная из-за того, как чётко пролегала меж рёбер, как явно глубоко уходила. В свете огня поблёскивали серебряные швы, стягивающие края вместе, но не помогающие им срастись. Катсуки знал о ране, и Шото знал о том, что Катсуки знал. И всё равно замер, всё равно приготовился к плохому, следуя за его взглядом и ожидая. – Болит? – глупо спросил Бакуго. Услышал вздох. – Уже нет, – последовал тихий ответ. – Глаз иногда жжёт сильнее. Кажется, волчонку всё ещё жарко. Надо помочь. – Ваше велич… – Катсуки, – он мягко отвёл в стороны упёршиеся в грудь руки и принялся развязывать чужие кожаные штаны. – Моё имя Катсуки. – Что мы делаем? – вопрос звучал глухо, как сквозь вату. – Мы охлаждаем тебя, – выдавил он и в подтверждение своих слов подул на бледный живот. Потянул штаны вниз, вниз, вниз… Шото в конце концов отмер и помог из них выпутаться. Отбросив всю одежду в сторону, Катсуки протянул руки к лежащему перед ним белому телу. Провёл по бёдрам, по груди, по зажатым острым плечам – самыми кончиками пальцев, чтобы не нагреть. Всё равно горячий, - стучало в голове. Нужно что-нибудь влажное, чтобы… чтобы сделать влажным и его, чтобы на коже заблестели капли, чтобы живот дрогнул, чтобы мурашки под руками… Вблизи оказалось только почти допитое вино. Катсуки взял кувшин и навис над Шото. Тот, приподнявшись на локтях, глядел на него во все глаза, тянулся к нему головой и открытыми губами, нетерпеливо и часто дышал. Горлышко сосуда наклонилось, кроваво-винная струйка полилась, брызгаясь, на его подбородок, спустилась на грудь, оставляя на ней драгоценные мурашки, прочертила путь до пупка и ниже, до самого… Шото уже успел наклониться и поймать струйку языком. Глупый, от неё же только больше разгорячится. Катсуки не дал ему выпить больше и разом разлил всё, что оставалось, на его коже. – Какое расточительство, – хмыкнул Шото, сощурившись. С его подбородка стекали редкие капли. Катсуки рывком, неосознанно, приблизился и слизал их. Кто сказал, что пролитое вино нельзя пить? Под тихий выдох он спустился губами к шее, вылизал ключицы, проследил языком оставленную дорожку – такого вкусного десерта он никогда прежде не пробовал. Шото под ним дрожал и ёрзал, пока не вцепился одной рукой в волосы, поняв, куда Катсуки движется. – Катсуки, – прошептал он, когда щеки Бакуго коснулось его самое горячее и нежное. Самое вкусное. Его не хотелось жестоко брать, как кобылу, или как принято брать женщин всадников. Его вообще брать не хотелось, только отдавать, дарить всё, что есть, всё, что он захочет. Если бы его раненое сердце не билось, Катсуки отдал бы своё. Чувствуя сжавшуюся сильнее руку в волосах, он вжался носом в светлые волосы в паху, пробежался кончиком языка по нежной коже рядом. Как он и ожидал, всё тело Шото содрогнулось от щекотки, и, как он и ожидал, вино пролилось и дальше между его ног. – Катсуки, подожди, стой, – сказал вдруг Шото окрепшим голосом и не позволил ему повернуть себя. Заместо этого приблизился к его лицу, разноцветные глаза его блестели, как звёзды на небе, как миры, о которых он когда-то говорил. – Позволь и мне… Катсуки почти не слышал его, только тянулся, тянулся изо всех сил, сопротивлялся держащим его за щёки ладоням, ловил чужое дыхание кончиком языка, чтобы не только видеть, но и чувствовать этот рот соединённым со своим, сплетённым в одну сладкую истому, полную тепла, прохлады, света и темноты, полную жизни. Шото принял его желание и позволил Катсуки исцеловать его рот, попробовать на вкус язык, впиться губами и прилипнуть. Пальцы Тодороки тянули ткань его рубашки вверх, тяжёлые выдохи обжигали лицо, влажные чмокающие звуки ласкали слух, а в брюках разгорался настоящий пожар. Это было так прекрасно, что становилось невыносимым. Наконец Катсуки позволил снять с себя рубашку, и тут же, стоило ей улететь в темноту, Шото прижался к его груди своей. Пальцы его ловко скользнули вниз, прямо в пожарище, и Катсуки, не сдержавшись, заскулил от прикосновения. А Тодороки, казалось, засиял от радости, – такой счастливой стала его улыбка и так тепло он прислонился своим лбом ко лбу Катсуки. – Ты хочешь, – выдохнул он так, словно в этом можно было сомневаться. Бакуго не стал ни спрашивать, ни издеваться, только вновь поймал его горло губами. Его плоть горячо пульсировала под движением тонких пальцев. Так хорошо быть в плену этих рук, этих губ, этого Тодороки Шото, захлёбываться стонами, притираться ближе. – Дай мне, – прорычал он меж поцелуев, – дай тебя попробовать. И вновь вышел приказ вместо просьбы. Шото, словно не слыша его, не остановился и только крепче вжался в его тело. Содрогаясь от жажды и нежности, Катсуки провёл ладонями вдоль обнажённой спины, пока не нащупал две тёплые, упругие половинки. Сжал их, потянул в стороны. – Шото, – погладил пальцами ложбинку между. Тодороки выдохнул ему в губы и прикрыл глаза, невольно разведя ноги шире. – Я хочу, чтобы… – задохнулся он, уже укладываясь на спину, – я хочу, чтобы тебе тоже было хорошо. – Мне хорошо, – «Неужели ты не видишь, что мне хорошо только оттого, что ты передо мной?» – Мне очень хорошо. Вино высохло, оставив после себя лишь кисловатые потёки между нежных бёдер. Катсуки поцеловал то место, где их осталось больше всего – прямо под напряжёнными, упругими мешочками, где уже заканчивается мужское естество, но ещё не начинается гладкая задняя часть. Под шумный вздох и неловкое движение бёдер поцеловал туда крепче. Нет, слишком сухо. Нужно подсластить. Катсуки слепо заозирался в поисках чего-то, чего сам не мог себе представить, и зацепился взглядом за крохотную глиняную плошку. – Куда ты? – рассеянно спросил Шото, но не успел даже рассердиться, когда Бакуго уже вновь навис над ним, набирая в рот жидкий и прозрачный северный мёд. Его можно было едва ли не пить, настолько быстро он лился из плошки. Несколько капель попало на сдвинутые колени Шото, и вместо того, чтобы слизать их, Катсуки, как помешанный, размазал их по коже, и только после прислонился к ней губами. Да, так и впрямь слаще, отвлечённо размышлял он, опускаясь всё ниже, выпуская изо рта текучее, липкое золото и следуя за ним. Когда он лизнул наконец мягкую, увлажнённую стоячую плоть, Тодороки не удержал громкий стон. Вот так. Пусть стонет, пусть теряет разум под ним, пусть тает и течёт в его руках, как этот мёд. Член у него во рту пылает и скользит, от пряности винного духа и сладости он стал приятнее леденца. Жаль, что удовольствие его было недолгим. Вскоре даже судороги и сжимающиеся ноги не отвлекали от боли в челюсти, от жжения в горле. Катсуки сместился. Он ещё не всё попробовал. Повернув Шото набок и задрав ему одну ногу, Катсуки капнул мёд на его ягодицу и тут же укусил её. Удержал рукой дёрнувшееся тело и укусил ещё раз, ближе к середине. Проследовал за стекающей вниз сладостью и вжался лицом в гладкую кожу между двумя половинками. Он не видит, но чувствует, как Тодороки мечется под его лаской, как стремится уйти от неё и всхлипывает вслед за липким чмоканьем. Мёд уже давно весь пролит на шкуру и пальцы Катсуки, и тот торопливо втирает его, чтобы сразу после слизать. Он шевелит языком так быстро, что дырка Шото не успевает сжиматься. Сам же, лишённый рассудка, Катсуки начал потираться о шкуру под собой. Стало так больно и хорошо, что он не выдержал и сам застонал. Лизнул вдоль всей мокрой ложбинки и потёрся ещё раз. И ещё. Заметив это, Шото вдруг зашевелился и, изогнувшись как мог в державших его руках, наклонился к его члену. Ох. Секундная вспышка, самое нежное прикосновение на свете, напряжение во всём теле – и Катсуки всего выгнуло, как в агонии. Сердце колотилось, наслаждение расплывалось по всему телу, и с каждым вздохом тело ощущалось всё легче и свободнее, всё больше заполнялось любовью. Мгновением позже он понял, что натворил. Опустил глаза на лежащего на нём Шото. Мягко улыбающийся рот измазан его семенем, щёки пунцовые, глаза смущённо прикрыты. Катсуки медленно отпустил его и лёг рядом. Взял рукой его ещё тяжёлый член, а губами – его губы. Шото успел лишь два раза простонать, а Катсуки – лишь один раз слизать семя с его рта, – он тут же дёрнулся и обмяк. Бакуго хотел было вытереть ему лицо руками, но вспомнил, что они все в меду. И Шото стёр всё сам. Не хотелось ни разговаривать, ни отмываться, ни завоёвывать королевства. Хотелось лишь лежать на этой грязной шкуре и смотреть в эти глаза, сверкающие, как ночное небо. – Моё солнце и звёзды, – и это будет правдой, никто не посмеет оспорить его выбор. Они обвенчались под северным солнцем, они оба умерли и воскресли, они оба… – Что это значит? – спросил Шото, снова улыбнувшись, и повёл рукой по его плечу. Надо полагать, ответ ему был известен. Бледные пальцы добрались до его щеки и погладили её. Катсуки снял со своего запястья кожаный браслет, который носил ещё до рождения драконов, и повязал его на запястье Шото. – Ты поедешь со мной в Винтерфелл? – спросил тот, разглядывая тёмный ремешок. «Я поеду с тобой куда угодно» – А как же иначе, лорд Тодороки?