* * *
Оформление чистовой карты подземных ходов Эррор завершал уже в привычном плену змеиного хвоста: Инк по-кошачьи растянулся у него под боком и рассеянно оглаживал темные кости, скользя кончиками пальцев по внутренней стороне бедра: касание обводило коленную чашечку и маятником возвращалось к крылу таза. Мягкая накидка стекала с плеч маэстро. Графитные линии с тщанием складывались в очертания каменных коридоров, и поверх них печатями оставались пиктограммы условных отметок. Инк вновь пах собой, Эррором — и прохладой купели, скрывая за ней ароматы трав и дерева, которые должны были бы увязаться за ним после возни в туннелях. Ламия все еще хранил избранные к прощанию декорации в тайне и только улыбался заговорщически, прежде чем в очередной раз приподняться на локтях и вместо ответа оставить на предплечье маэстро короткий поцелуй. Исследователь не настаивал. Нечто умиротворяющее было в том, чтобы ощущать прикосновения Инка и его запах, слушать резковатый звук, издаваемый крошимым на линии графитом, и позволять мыслям вылепливать пространство подземных переходов из смазанных азартом воспоминаний. — Что, неужели и сегодня дашь мне перерыв от своего неуемного либидо? — в шутку поинтересовался он, бегло осматривая работу: нужны ли еще правки? — Только сегодня. Чтобы ты точно проникся ожиданием, — зрачки Инка сияли двумя миниатюрными матовыми звездочками; ламия потянул Эррора на себя, и тот, поддавшись расслабленно-шутливому настроению вечера, полуупал-полуопустился в подставленные под плечи объятия. Пара неспешных поцелуев осела на его шее, перекрыв теплом обновленную вчера метку. — Не думай, что я откажусь от такой возможности, — маэстро погрузил ладони в ворох мягких игрушек и медленно выдохнул, утомленный многочасовым кропотливым трудом. Мурлыкание ламии заструилось по его телу, бархатными мурашками оседая у основания черепа.* * *
Последний день в подземной обители приветствовал Эррора пахнущей крапивой тьмой и гладкой чешуей под боком. Размеренное дыхание ламии, засвидетельствовавшее пробуждение маэстро, уткнулось в его оголенное плечо — ритуальная накидка в очередной раз оказалась не у дел. — Все-таки завязал мне глаза? — Доброе утро, исследователь. Эррор сделал глубокий вдох: первый поцелуй уцепился за остистые отростки шейных позвонков, и узнаваемый аромат крапивы осел на его костях. Нечто жутковатое и будоражащее было в том, как его тело хотя и ненадолго, на короткую неделю, но перестроилось под другое существо: изменились обоняние и восприимчивость к прикосновениям, выносливость и эмоциональный фон. Впереди ждал их первый контакт без вязкого послевкусия напитанного энергией концентрата. В финале дня гость неизменно засыпает — или теряет сознание, и ламия возвращает жертвенного агнца в город, где его пробуждения уже ждут кувшин горячего сбитня и свежеиспеченный ежевичный пирог. Лишь в тех редких случаях, когда звучит предложение о становлении мейтами и когда на него отвечают согласием, новоявленный партнер остается в обустроенном для него подземном гнезде. — И где мы сейчас? — поинтересовался Эррор. Всей поверхности раскрытой ладони касался мягкий ворс ковра, отпечатываясь на кости отчетливым тактильным ощущением. Смирившись с темнотой ткани перед глазницами, маэстро затушил зрачки и ощутил, что тесные объятия оставили его тело. — Уже на месте. Я перенес тебя, пока ты спал, — отозвался Инк. Одновременно с его голосом отзвучал тихий плеск, и Эрр ярко представил, как деревянная чаша дрожаще опустилась в небольшой котелок с отваром, наполняясь до краев. — И, следуя традиции… Я прошу тебя взглянуть на мои намерения, исследователь. Прежде, чем произойдет что-то еще. С готовностью в своей прямой позе и легкой улыбкой на лице маэстро вытянул руку вперед и, дождавшись, пока исчерченная жилками текстура ляжет поверх надкостницы, поднес чашу к губам, почти касаясь ими влажного дерева: запах настолько отчетлив, что ощущается, как яркий вкус. И застыл, на секунду оставшись с ним один на один. Чтобы угадать знакомый марципановый аромат, не было необходимости даже перебирать набор запахов по их тонким нитям. Рябина, ее молодые листья. Вопрос. Предложение. Просьба. «Если я отдам себя тебе, примешь ли ты меня?» Как ажурная крона рябины открыта солнцу, так просящий открыт ответу и уязвим перед ним, желающий отдать свои мысли и желания другому существу. Мейту. Ну конечно. Дикие яблоки благодарили за то, что уже было отдано; зонтичный аромат сельдерея просил аккуратный полумесяц метки. Малина требовала сильнее сжать клыки на кости, заявляя свое место в чужой жизни. Лесная герань: «В тебе — уязвимая открытость». Травы и ягоды мешались вместе, оставаясь лишь фоном для главного послания. Поджав губы, Эррор бессмысленно вычленял отдельные ноты-фразы: тимофеевка, портулак, ромашка — пытаясь собрать мысли вместе. Минута. Медленно вытянув руку в сторону, одним жестким движением он опорожнил чашу. С плеском, оглушительным в нынешней тишине, горячий отвар излился на мягкую поверхность ковра. — Нет. Мне жаль, ламия, но такова реальность, с которой тебе придется столкнуться. Он осторожно опустил полукружие деревянной чаши в высокий ворс. Инк замолчал и, кажется, даже замер — сквозь плотную повязку, стягивающую глазницы, Эррор не мог увидеть его и сказать наверняка. Когда змеиное тело все же приняло вектор движения, ему потребовалась короткая секунда, чтобы настичь маэстро. Губы к губам, в жесте безысходности; пальцы осторожно касаются шейных позвонков. — Но тебе, — на выдохе, прерываясь на осколки поцелуев, — было хорошо со мной. Тебе, Ёрмунганд, змеиное божество, — ладонь скользит по ярко-желтым линиям росписи, — зачем тебе уходить отсюда? Зачем идти в чужую темноту и снова рисковать своей жизнью? Эррор запрокидывает голову, податливо жмурясь, и край его губ кривится в оскале. — Потому что это именно то, для чего живут змеиные боги. Маэстро слышит скулеж — и не обманывается, будто спутал высокий, отчаянный звук со сквозняком или скрипом несчастной тумбочки, задетой их телами. Горло ламии исторгает его вперемешку с рыком, пока Инк беспорядочно прикусывает черно-красные позвонки: ощутимо, но безболезненно, не смея перейти черту отказа и почти не погружая острые клыки в горячую кость. Шрамы прошлых смотрин, перекрытые этими призрачными отметинами, отчетливо ноют, и неосознаваемо для себя маэстро смыкает зубы на чужой белоснежной ключице, деля на двоих этот жаркий порыв. Влажные пальцы освобождают его глазницы от повязки. Свет укутывает комнату спокойно и мягко, источаемый запертыми за стеклом ламп огоньками. Глубокие тени очерчивают кости Инка, и Эррор тянется к ламии, вновь соединяя их губы в поцелуе. Поразительно, как красиво это создание. Зеркала множат отблески свечей; темнота вокруг представляется звездным небом, и их тела тонут в ковре с высоким черным ворсом. У стены громоздится широкий дубовый стол, обложенный какими-то бумагами, — Эррор со смешком бросает на него взгляд, когда, красуясь яркими линиями краски на позвоночнике, распрямляется и позволяет хвосту ламии подхватить его под поясницу. Маэстро отводит ногу немного в сторону, и кончик хвоста скользит по внутренней стороне бедра, удерживая его в плену змеиного тела. Свежие укусы зудят отзвуком боли где-то на периферии сознания, но маэстро подставляется под них вновь и вновь — и оставляет свои, сперто дыша сквозь стиснутые зубы. Грудина прижимается к грудине, белые пальцы гладят крыло таза, едва ощутимо скользя по его краю. Ледяная влага смазки обжигает надкостницу. Спешно, скользко — он с шипением жмурится, принимая в себя член ламии. Вжимается теснее. Его кости встречают темную чешую с мокрым шлепком. В черепе звучит тонкий писк на высокой ноте; маэстро берет себе минуту отдыха, глубоко вдыхая крапивный аромат и ощущая, как плавно покачивается его тело, поддерживаемое горячей рукой ламии на пояснице. Нежится в разлитом по грудной клетке тепле и направляет вторую ладонь Инка к своим ребрам — его пальцы перебирают их, будто струны, растирая почти бархатные грани. Маэстро сосредотачивается на бликах черной чешуи, на впившихся в него ярко-оранжевых зрачках, на белых, будто сахарных, костях. Звон утихает, задушенный тишиной подземных туннелей и их сбившимся дыханием. Эррор подается вперед, за новым уверенным поцелуем, и вторая рука подхватывает его тазовые кости, оставив грудину. Он рычит в чужие губы — Инк вскидывает бедра, и член мокро толкается в его мягкую магию. Рык стесывает горло, перекатываясь у нёба, и маэстро погружается в это абсолютное единство, и почти конвульсивно вздрагивает его грудная клетка в такт беспорядочно быстрым толчкам. Электрические разряды пробегают по костному мозгу, щекотно и остро. Знакомое уже ощущение безопасности плавно длит момент их близости. Маэстро с осторожностью укладывают на живот, подложив под него плюшевый валик, свернутый из одеяла, — в движениях Инка живет неясная, но отчетливая ритуальность. Эррор здесь, в подземном гнезде, и на долгие минуты он будто сам забывает, что решил покинуть его. Тело ламии накрывает маэстро, всеобъемлюще и тесно, дыхание утыкается в плечо, член вновь садняще медленно погружается глубже, и Эррор стонет. Боль хирургически медленно рвет шейные позвонки. Он задерживает дыхание, сжав зубы, и утыкается в душную теплоту ковра. Его тело податливо принимает ритмичные толчки, и изнывает текущая по костям магия, пропуская через себя яд брачной метки и эту непрекратимую боль. Он не пытается высвободиться, жмурясь до красных кругов под веками — восхитительным облегчением кажется момент, когда клыки оставят его шею, но боль длится, и громкие удары сердца прокачивают чуждую энергию сквозь все его существо. Но ламия — рука скользнула под живот, обнимая его, и уже весь мир вокруг состоит из одного только Инка — позаботится о нем. Эррор не сомневается в этом ни секунды, и лишь выдыхает с тихим всхлипом, когда укус прерывается. Маэстро делает новый глубокий вдох: в душе поселяется разочарование, но не от прекратившейся боли — черт, он хочет, хочет метку этой глупой ламии, хочет сам оставить на его ключице острый след. Хочет получить настоящую отметину, а не этот прощальный суррогат. И он смеется сдавленно, но тепло и искренне, с единственной нотой сожаления вжимаясь в маятник тела над собой. Сегодня не нужно считать время — ни ему, ни Инку. Восхитительно быть в этом моменте, пока не померкнут перед глазами даже те одинокие огоньки, которые разгоняют темноту тоннелей. И они меркнут.* * *
Возвращение в город ознаменовала еще неделя отдыха. У маэстро появилось довольно времени, чтобы привести свои записи в порядок, а отчеты — в ту форму, в которой их можно было бы представить на встрече круга исследователей. Ненадолго воцарилась приятная рутина: разослать письма, сверяя с коллегами дату следующего заседания, очистить и отполировать инструменты, избавиться от треснувших склянок. Чтобы свыкнуться с тем, как контрастно выглядел серый след брачной метки на его шее, потребовалось немного больше времени: Эррор подолгу смотрел на нее в зеркале, отводя голову в сторону, и прощупывал короткий штрих на костях подушечками пальцев. Последовавший за этим год украсил его тело новыми шрамами и пополнил листы блокнота новыми знаниями. Ему открывались прежде незнакомые города и деревни, и в этом круговороте маэстро будто сам не заметил, как по истечении двенадцати месяцев оказался в том же месте в то же время. И когда горячие пальцы Инка нырнули под его ребра, счастливо прощупывая полузабытые неровности кости, он вновь остался здесь на долгую неделю. И вновь отверг наивно-счастливое предложение ламии, в этот раз видя в его взгляде не отчаянную просьбу, но горячую решительность. Решительность эта лишь окрепла в третью их встречу и стала доброй традицией в четвертую. Прикосновения ламии ложились поверх все новых и новых шрамов и отметин, которые оставляли на нем годы, поверх кривоватого излома лучевой кости — еще недавно свежего, но ныне забытого следа от перелома. Полные записей тетради оставались в прибежище ламии, и Эррор знал, что непременно обнаружит их на месте, вернувшись на следующий год, — и делал вид, будто не понимал, как трепетно Инк относится к тому, что бумага эта сохраняет его запах. В пятую их встречу к его поясу добавилась фляга, вместившая изумрудную горечь травяного отвара. Рябина, сельдерей, малина. Этот шрам оказался последним в полотне, покрывшем его кости.