Беречь и защищать

Буланый конь бодро и уверенно стучал копытами по брусчатке мостовой. Родной город — сколько же лет я тут не был? Да практически полжизни. Надо же, я, оказывается, ничего не забыл! Торговая площадь. Поворот, еще один. Родная улица. Еще немного, и покажется родной дом. Я вдруг понял, что невольно придерживаю коня. Несколько дней спешил, как мог, а теперь медлю. Словно боюсь чего-то. Вот глупости! Я разозлился и подтолкнул буланого пятками. Тот заржал коротко, обернулся на меня словно бы удивленно. — Не выделывайся, волчья сыть, — буркнул я в ответ. — Как хочу, так и еду — хоть побыстрее, хоть помедленнее. Родной дом. Ограда. Калитка. Я спешился, ударил дверным молотком. Открыл старый слуга. Недоумение на его лице сменилось недоверием, потом изумлением и наконец радостью. — Господин Антуан, это вы?! Вот счастье-то! Это странно, но он действительно был рад меня видеть. А еще удивительнее, что я его тоже. А я ведь и не думал, что он меня в лицо узнает. Последний раз он меня видел еще мальчишкой. — Здравствуй, Жанно! Он потянулся поцеловать мне руку, я удержал его. И мы обнялись. Полжизни не виделись… Моей жизни, разумеется, не его. — Вот батюшка-то ваш рад будет! Вот в этом я как раз сомневался. Очень сильно сомневался. — Как он, Жанно? Лицо старика помрачнело. — Плохо, господин Антуан, очень плохо. Лекари говорят, хорошо, если три дня еще проживет… А вы прямо как почувствовали, приехали. Или правда почувствовали? Сердце ведь не камень, и родная кровь — не вода. Я промолчал. Ничего я не почувствовал, ровным счетом ничего. Старик, как всегда, слишком хорошо обо мне думал. Просто была у меня привычка изредка, два-три раза в год, смотреть в магический шар на отца и сестер. То ли чтобы лица их не забыть, то ли чтобы убедиться, что у них все и без меня нормально… Иногда я даже вмешивался, понемногу. Скажем, когда у Элеоноры муж на войну пошел, я подстраховал его малость. Не хочу, чтобы еще кто-то в нашей семье безутешно вдовел. Или когда у Марты ребенок крупом заболел — единственный ребенок, поздний… Ребенку-то помочь несложно было. Он молод, ему умирать не время. А отец… тут только — на коня и вперед, в отчаянной надежде успеть. — Просто счастье, что вы приехали, господин Антуан! Батюшка-то ваш только про вас и спрашивает. Любит ведь он вас больше жизни! Я сдержал горький смех. Отец меня любит?! Кажется, единственным человеком, которого он любил, была моя мать. Мать, которую я так и не узнал — она умерла, рожая меня. Я не уверен, любил ли он своих дочерей — все они были заметно старше, я мало с ними общался. Но уж меня-то он точно никогда не любил. Я даже не испытывал к нему обиды. Как можно любить убийцу самого дорогого человека? Это было вполне понятно, к тому же ничего плохого я от него не видел. Просто любви тоже не видел. — Вы ведь сейчас прямо к нему пойдете, да? Честно говоря, прямо сейчас я хотел отдохнуть с дороги. Умыться, переодеться. Может быть, даже и перекусить немного. — Да, конечно, — согласился я. — Он сейчас в спальне? Она все там же, да? Раз уж хоть один человек на свете хорошо думает обо мне… не стоит его разочаровывать. Отец лежал с закрытыми глазами, совершенно неподвижно, и на миг я похолодел от ужаса — показалось, что опоздал. Потом заметил, что простыня на груди едва заметно поднимается в такт дыханию, и успокоился. А потом задумался — откуда вдруг взялся этот ужас, это отчаяние? Разве я любил отца, чтобы горевать о нем? Я не держал на него обиды. Он дал мне все, что можно — кроме любви. Кроме понимания, кроме признания. Когда-то я верил, что смогу добиться всего этого, надо только побольше постараться… И старался, учился, тренировался. Надо сказать, он во всем шел мне навстречу. Учил меня сам, чему мог, нанимал учителей. К пятнадцати годам я фехтовал лучше многих взрослых, свободно читал на пяти языках, прилично разбирался в богословии, естествознании и юриспруденции… Но каждый раз, когда на тренировке я выбивал у него из рук рапиру, когда в дискуссии по вопросам теологии я находил довод, на который он не мог возразить — он только сухо, сдержанно кивал. Словно ничего иного он и не ждал от меня. Словно иначе и быть не могло. Он никогда не хвалил меня. Не обнимал. Я никогда не слышал от него слов поддержки и одобрения… Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я ушел из дома. В чем был, прихватив только шпагу, коня и десяток любимых книг. Часть их потом пришлось продать, чтобы прокормиться — пятнадцатилетнему юнцу не так-то просто найти работу, особенно с учетом моей тогдашней гордыни и высокомерия. Я был готов мерзнуть и голодать, но не подчиняться тому, кого не мог уважать. Но я все же выжил. Не пропал, не замерз и не умер от голода, меня не зарезали уличные грабители и не обобрали шулеры в таверне. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что за это тоже должен быть благодарен отцу… Отец глухо, болезненно застонал — от этого звука у меня сжалось сердце. Он никогда ни на что не жаловался. К себе он был так же строг и требователен, как и ко мне. И этот жалобный стон… он мог вырваться у отца только во сне. Будучи в сознании, он себе такого бы не позволил. Еще один стон. Голова мотнулась из стороны в сторону. Потом он открыл глаза. Дежа вю. Как и у старика Жанно — недоумение, недоверие, изумление, радость. — Сынок! Антуан, сыночек! Он никогда меня так не называл. Ни сыночком, ни даже сыном. Только по имени. — Да, отец… Здравствуй, отец! Глупо, наверное. А что еще я мог сказать? — Ты вернулся, сынок! Ну, теперь и умирать можно спокойно… раз с тобой увиделся. Я не стал возражать отцу, уверять его, будто он выздоровеет. Он мне никогда не врал, и мне не следовало унижать его ложью. Он с некоторым усилием выпростал из-под простыни руку — исхудавшую, пожелтевшую. Почему-то мне показалось, что руки у него постарели больше, чем лицо. Или, может, дело в том, что в магическом шаре я видел его лицо, привыкал к переменам, к морщинам и седине — а на остальное внимания не обращал? Дрожащая рука потянулась ко мне, и я не сразу понял, что должен сделать. Наши ладони встретились, соединились. В детстве я мечтал, чтобы отец пожал мне руку — как равному, как мужчине. — Дай хоть насмотреться на тебя! Отцу неудобно было поворачивать голову, и я пересел со стула на край кровати. Пусть смотрит. Раньше он никогда не задерживал на мне взгляд. Его можно было, конечно, понять — кому охота смотреть на убийцу любимой жены? — Господи, как же ты на Элизу похож! Еще больше, чем в детстве. Я невольно усмехнулся, коснулся свободной рукой аккуратно подстриженных по последней моде усов. У матери таких точно не было. Отец заметил мой жест, усмехнулся в ответ. — Усы лишние, конечно, а вот глаза… глаза точно ее! Он помолчал, словно собираясь с силами. И, не сводя с меня глаз, заговорил очень тихо: — Ты не представляешь, сынок, как это странно было — видеть ее лицо, ее глаза у другого человека… у тебя. Я готов был без конца на тебя смотреть. Но это же глупо было бы, и неловко… Я по ночам приходил в твою комнату, когда ты спал… ты спал, а я стоял и смотрел на тебя. Смешно, правда? Ничего смешного в этом не было. Ни ему, ни мне. В душе мешались боль, и жалость, и гнев. Отец, отец, что же ты раньше молчал? Зачем лишил и себя, и меня близости, любви? — Я так боялся тебя избаловать! Ты был способный, тебе все давалось легко… Я так гордился тобой! А показать этого не мог. В конце концов это же не твоя заслуга, что ты родился с таким цепким умом и ловким телом, за что тут хвалить? Я боялся, что ты возгордишься, поверишь, что и дальше все будет доставаться тебе так же легко… Легко?! Ах, отец, знал бы ты о бессонных ночах, когда я перечитывал непонятные трактаты, стараясь вникать в каждое слово! Знал бы ты, сколько раз я плакал в своей комнате, за плотно закрытой дверью, от боли в мышцах после тренировок! Он замолчал, все так же глядя на меня — как будто чего-то ждал. Ждал, что я отвечу. А что я мог сказать? Выплеснуть на умирающего старика всю свою боль, всю обиду? — Ты не искал меня, — это не было упреком, просто фактом. — Тогда, когда я ушел… ты меня не искал. В этом я был совершенно уверен. Если бы он искал, то нашел бы. — Не искал, — согласился он. — Знаешь, это так трудно было. Когда ты ушел, для меня свет померк. Второй раз. Очень трудно было удержаться, не искать, не пытаться вернуть… Но раз ты выбрал этот путь… Я не должен был тебе мешать. Каждый должен пройти своим путем, сделать свои ошибки. Все оказалось не так. Не так, как я думал, как помнил. И отец не пытался вернуть меня не от равнодушия или неприязни, а от любви. Поверить в это было трудно. Но отец никогда не лгал, в этом я не сомневался. Интересно, ушел бы я из дому, если бы знал то, что узнал сегодня? Наверняка ушел бы. В любом случае мне было бы неуютно жить в тени знаменитого отца, я мечтал бы заработать собственную славу, прославить собственное имя. Но, наверное, тогда я не прятал бы за высокомерием столько боли. Наверное, тогда у меня в глазах не было бы столько обиды и злости. И, наверное, тот странный человек со шрамом поперек щеки не подошел бы тогда ко мне, не позвал бы за собой. И потом не предложил бы мне стать его учеником. В общем, все и так получилось неплохо. Я заработал себе славу и прославил свое имя. Ну да, свое — а чье же еще? Сам придумал. Какие бы бури ни бушевали тогда у меня в душе, позорить отцовское имя я не стал. Отец все смотрел на меня — с ожиданием, с надеждой. Если бы не его безжалостные, беспощадные тренировки, я бы просто не дожил до той встречи. И если бы не те книги, что я заучивал чуть ли не наизусть, что мы с отцом обсуждали, я ненадолго бы ту встречу пережил… — Спасибо, — тихо проговорил я. — Спасибо, отец! Показалось мне — или правда в его глазах блеснули слезы? Показалось, конечно. Потому что в следующий момент он сказал спокойно и строго: — Я смотрю, ты прямо с дороги? Напрасно, что за нужда была так спешить! Ну, хоть теперь иди приведи себя в порядок, отдохни. У нас ещё будет время поговорить. Не так много, как хотелось, но будет. Остаток дня я бродил по дому, узнавая и не узнавая старые стены, среди которых вырос. Забрел в зал для тренировок. На стене висела моя рапира. Интересно, пользовался ли ею кто-нибудь с тех пор? Я осторожно потянул за рукоятку. Клинок неожиданно легко выскользнул из ножен. Я знал, что у отца были ученики. Где он с ними занимался? Он ли выдавал им оружие, или они приходили со своим? Почему-то мне хотелось думать, что моей рапирой никто после меня не пользовался. Глупость, конечно… Периодически я натыкался на своих сестер. Они косились на меня недоверчиво и почти враждебно, словно на подозрительного чужака, невесть зачем проникшего в дом. Я отвечал им аналогичными взглядами. Все они, кроме дурнушки Регины, на моей памяти были уже замужем, и в моих воспоминаниях о родном доме они не фигурировали — равно как и я в их воспоминаниях. Наутро отец был спокоен и строг, как всегда. Впору подумать, что вчерашний разговор, невозможный, неправдоподобный, до слез, до боли в груди — мне приснился. — Сынок, я не буду спрашивать тебя о том, как ты провел эти годы, чем занимался… Я мысленно усмехнулся. Ну, спасибо и на этом! Врать я не люблю, а правда… она точно не пошла бы на пользу ни отцу, ни мне. Впрочем, про первые три года я мог бы и рассказать. Про то, как мотался по свету, хватаясь за любую работу. Писарем. Переводчиком. Вышибалой. Охранником. Наемником. Рисковал жизнью, голодал, сбивал в драках кулаки. Я мог бы рассказать о том, как меня в первый раз чуть не убили. О том, как я сам в первый раз убил… А вот о последующих двенадцати годах отцу точно не следует знать. — Но есть вещи, сынок, о которых я должен тебя спросить. Нет, все-таки — не приснилось. Раньше он не называл меня сынком. — Скажи, нет ли за тобой неоплаченных счетов? Невозвращенных долгов? — Нет, отец, — я уверенно мотнул головой. Вот уж чего-чего, а долги я всегда возвращал сполна и в срок. Любые. — Нет ли людей, которые зависят от тебя, которых ты поддерживаешь? Женщин, детей? — Нет! Связи с женщинами у меня бывали, разумеется — а как же? Но долговременных, серьезных отношений я всегда избегал. И уж тем более детей — тут я был совершенно уверен. — Хорошо… Отец прикрыл глаза. Я видел, что ему трудно, что он устает и от самого разговора, и от необходимости выглядеть сильным и твердым. Если бы он мог позволить себе быть самим собой, как есть сейчас, перестать контролировать себя каждое мгновение… Я вспомнил, как вчера он жалобно, болезненно стонал во сне. Нет, наяву он себе такого не позволит. Никогда. Минутная передышка — и он снова смотрит на меня внимательно и зорко. — Это ведь не случайность, Антуан, что ты именно сейчас приехал. Не год назад, а сейчас. Не случайность, разумеется, но рассказывать отцу про магический шар я тоже не собираюсь. — Знаешь, Антуан, я ведь давно уже болею, больше года. И последние месяцы меня очень тяготило, можно сказать, мучило одно — то, что никто не продолжит мое дело. Что я умру, никого не оставив вместо себя. Это тяжело, понимаешь — сознавать, что мое место в общем строю останется пустым… А теперь я могу умирать спокойно. Ты займешь мое место. Что???! Нет!!! Отец, ты с ума сошел! Да я — последний человек на земле, которому ты мог бы передать свое дело! Я хорошо умею владеть собой. На моем лице не отразилось ничего из того, что пронеслось в голове. И голос был в меру почтителен и вполне спокоен. — Отец, но у тебя было множество учеников, и среди них, несомненно, есть достойные люди… — Разве кому-то из них я могу доверять так, как своему сыну? На этот раз я с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться вслух. Вот же ирония судьбы! Нет, не доверять собственным ученикам — это как раз нормально для человека из братства Боевых Инквизиторов. Но с чего он взял, что может доверять мне?! Пятнадцать лет назад, наверное, мог бы — но уж точно не сейчас! Пятнадцать… нет, двадцать лет назад я гордился отцом. Гордился его ремеслом, страшным и опасным. Я беспокоился, когда он уезжал из дому, и ждал его со страхом и надеждой, и радовался, когда он возвращался — усталый, мрачный, молчаливый… Частенько — со свежими ранами. Он никогда не рассказывал мне о том, куда и зачем уезжал, но я всегда знал. Из подслушанных мною разговоров с товарищами, заглянувшими к нему ненадолго, из осторожных перешептываний прислуги, из его обсуждений с очередным учеником, опять же подслушанных. Я знал об огненном демоне, уничтожившем три деревни, прежде чем мой отец отправил его обратно в огненный мир. С тех пор отец почти никогда не снимал перчатку. Я долго старался подсмотреть, что именно он там прячет — а когда увидел, то пожалел об этом. Я знал о нашествии василисков — и о том, каких усилий стоило отцу запечатать портал. А вот о том, сумел ли он найти того, кто этот портал открыл, я не узнал — видно, это обсуждалось не в нашем доме. Я знал о чернокнижнике, использовавшем для обрядов младенцев от года до двух. Впрочем, подробностей обряда я тогда не знал и не мог понять, отчего отец потом два месяца не спал по ночам, и пил вино, как воду, не пьянея, и с каким-то странным выражением смотрел на всех детей подряд, от меня до мальчишки из зеленной лавки, который два раза в неделю приносил нам на кухню овощи. Тогда я не знал, что младенцы в этом обряде остаются живыми очень, очень долго… Да, таким отцом стоило гордиться. И ему своим делом — тоже. Это вам не Церковная Инквизиция, которая разбирается с разнообразными ересями да неправильными толкованиями священных текстов. Мне всегда казалось, что этих своих «коллег» отец в глубине души презирал. Но сейчас-то… Я ведь уже не мальчишка, жадно ловящий каждое слово отца. Я вырос. У меня своя жизнь и свое ремесло, бесконечно далекое от того, чем занимается отец — так уж вышло, я не нарочно. Что он теперь от меня хочет?! Хочет умереть спокойно. Что же, стоит ли спорить с умирающим? Пусть думает, что все будет по его слову, по его желанию. Еще несколько дней, и буланый унесет меня прочь от этого дома, из этого города — на этот раз навсегда. А вот интересно, что бы он делал, если бы я оказался не свободен от долгов? Я не удержался и спросил это вслух. Он посмотрел на меня как на идиота. И сказал, как что-то само собой разумеющееся: — Я бы помог тебе расплатиться. Во всем, и деньгами и не только. А если бы у тебя были женщина и дети, ты мог бы перевезти их сюда, в этом доме они были бы в безопасности и в достатке. Ну, спасибо, отец! То есть версия о том, что я могу отказаться, не рассматривалась в принципе. Да уж, в этом он точно не изменился. А потом я вдруг подумал о другом — по мнению лекарей, отцу оставалось жить не больше трех дней. Плохо же они его знали! Он бы не позволил себе умереть, пока не помог бы мне расплатиться по всем счетам. Еще, глядишь, и сам со шпагой рядом со мной встал бы, если бы это потребовалось. И только после этого умер бы спокойно… — Брату гроссмейстеру я о тебе уже написал, — продолжал отец. Ну да, кто бы сомневался — я еще ничего не знаю, а он уже написал обо мне! Разумеется, возражений от меня он не ждет. — Тебе придется пройти ученичество, пропустить этот этап невозможно, но для тебя его сократят насколько возможно. Впрочем, я подозреваю, что ты даже сейчас подготовлен лучше, чем многие по окончании ученичества. Вот в этом отец как раз прав. Он даже не представляет себе, до какой степени он прав! Я подготовлен, это точно. — Брату гроссмейстеру ты можешь доверять, он надежный человек. Ого! Чтобы мой отец о ком-то такое сказал… видно, этот самый гроссмейстер — просто нечто исключительное, без страха и упрека. — Он поможет тебе в начале пути, ну, а дальше ты и сам справишься, я в тебе не сомневаюсь. Ну да, ну да. Ох, отец, подвела тебя твоя хваленая проницательность. Не сомневаешься… Да уж! — В моем кабинете книги… и мои записи тоже. Кое-что из этого ты уже читал. Ну, разберешься. Тебе надо это знать, это сбережет тебе несколько лет опыта. Ох, если бы я впрямь собирался идти по этому пути, то отцовские записи были бы для меня бесценны. Несколько лет… я так думаю, если все это внимательно проработать, так оно и жизнь поможет сберечь. Надеюсь, когда гроссмейстер обнаружит мое исчезновение, он найдет применение этим книгам. — А теперь поклянись, Антуан! Что?! В чем поклясться, зачем? Я так не договаривался! — Поклянись всю жизнь, всеми силами бороться с колдовством и чернокнижием, беречь и защищать от них невинных людей! Ох, черт, вот же я влип! Нормальный человек на моем месте, разумеется, поклялся бы, чтобы успокоить старика — и тут же забыл бы об этом. Вот только я — не нормальный человек. И слова клятвы значат для меня несколько больше, чем для других… — Поклянись! А если я все-таки откажусь, что тогда? Проклянет? Что характерно, слова проклятий тоже значат для меня… для нас с отцом значительно больше, чем для нормальных людей. Да только не в этом дело. Не из страха я обдумывал, как бы мне извернуться с клятвой. Уж чему-то я за эти годы научился, сумел бы справиться с проклятием. Да и не стал бы отец меня проклинать, я это чувствовал. Просто подумалось вдруг — а что, если и правда все это не случайно? Что, если меня сама судьба подталкивает, шанс дает изменить свою жизнь? Мне-то живые младенцы для ритуалов не требуются… пока не требуются. Может, жизнь сама все правильно решила? Я вздохнул. И медленно, вдумываясь в каждое слово, проговорил: — Клянусь всю жизнь, всеми силами беречь и защищать невинных людей от бедствий и зла, которые несет всякого рода колдовство и чернокнижие! Отец удовлетворенно кивнул. Интересно, не заметил он разницу формулировок — или счел ее несущественной? На миг мелькнула мысль — а может, он все правильно понял, может, он все знает обо мне… Нет, конечно, глупости какие! Он бы меня тогда на порог не пустил бы. Даже в память о матери. Именно в память о ней. Отец снова закрыл глаза. Помолчал, передохнул. — А теперь позови девочек! Я не знаю, о чем он разговаривал с «девочками», из которых только у Регины еще внуков не было. Мне и в голову не пришло бы их расспрашивать, равно как и им меня. Когда они вышли, все трое были бледны и подавлены, но не плакали. Остаток дня прошел в угрюмом молчании. Вечером я еще раз заглянул к отцу. У его постели сидел лекарь, увидев меня, скорчил страшную гримасу и замотал головой — я понял его правильно, тихонько попятился и закрыл дверь. Отец умер ночью, во сне. И судя по безмятежному выражению лица, действительно умер спокойно. Возможно, где-то и когда-то, там, где подводят итоги нашим жизням — мне это зачтется.