Беречь и защищать

Организацию похорон взяли на себя товарищи отца. С одной стороны, я был им за это благодарен. Слишком тягостно заниматься всем этим самому. А с другой — возможно, эти хлопоты хоть ненадолго отвлекли бы меня от тяжёлых мыслей. Ох, отец, отец, и почему все сложилось именно так? И как мне дальше с этим жить? Мучить себя пустыми переживаниями было бессмысленно. Вместо этого я взялся изучать отцовские записи, те самые, о которых он говорил мне в последний день. В отцовском кабинете, в его кресле, за его столом мне было неуютно. Я чувствовал себя мальчишкой, забравшимся сюда тайком, пока отец в отлучке. Я набрал охапку тетрадей и утащил их в свою спальню. И читал, как в детстве, валяясь на кровати. День похорон выдался тихим и безветренным, красные, жёлтые, бурые кроны осенних деревьев казались торжественными и мрачными декорациями. То и дело начинал моросить мелкий дождь и тут же прекращался. Провожающих было немного, и они четко делились на две несмешивающиеся группы. С одной стороны от могилы стояли мои сестры с мужьями и детьми, с другой — боевые товарищи отца с братом гроссмейстером во главе. А я топтался посредине. Один. Сестры плакали. Интересно, каким они помнили отца? Вряд ли таким же холодным, отстраненным и строгим, как я. В их воспоминаниях он был ещё не безутешным вдовцом, а счастливым мужем. Брат гроссмейстер говорил речь. Я не вслушивался в его слова. Зачем? Я и сам знал все, что тот мог сказать. Про его твердость и мужество, про его ум и опыт… Потом они разошлись. Сестры уходили по одной, рыдая, мужья поддерживали и утешали их. Последней ушла Регина. Странное дело — в скорби, в горе она перестала казаться дурнушкой, ее лицо приобрело какую-то законченность, гармоничность… Я проводил ее взглядом. И остался стоять у свежей могилы. Ох, отец, отец… И не поговорить теперь, не узнать толком друг друга… Не знаю, сколько времени прошло. Ноги устали, я сел прямо на землю. А потом кто-то коснулся моего плеча. — Господин Антуан, что же вы так… Старик Жанно. Если и был у меня в родном доме близкий человек, то не отец и не Регина, а именно он. — Господин Антуан, не надо так убиваться! Странно, а мои сестры считали, что я совершенно спокоен. Я не прислушивался специально, но они не слишком понижали голос, обсуждая меня. Называя меня бесчувственным и равнодушным. — Батюшка ваш хорошую жизнь прожил, всем бы такую, и умер хорошо, и вас перед смертью повидал… Пойдёмте теперь домой, господин Антуан! Я встал — с трудом, цепляясь за руку старика. Обнял его. И неожиданно для себя расплакался. В первый раз за пятнадцать лет. И, наверное, последний раз в жизни. На следующий день меня навестил гроссмейстер. По его внешности трудно было признать в нем боевого инквизитора — невысокий, щуплый, узкоплечий. Но если всмотреться внимательнее, то за кажущейся хрупкостью можно было увидеть сдержанную, опасную силу. И взгляд был так же зорок и тверд, как у отца. — Примите мои глубочайшие соболезнования… — Взаимно, — мрачно буркнул я. — Да, для нас это огромная потеря, — кивнул он. — Ваш отец был исключительным человеком, такие нечасто встречаются. Однако поговорим о деле! Ваш отец передал мне, что вы выразили желание вступить в Братство. Ага, ага. Я. Выразил. Желание. Отрицать было бессмысленно, объяснять постороннему человеку всю сложность ситуации — неуместно. — Выразил, да. — Что же, это весьма достойное и вполне понятное стремление. Сын нашего брата… я не сомневаюсь, что вы сможете стать нам всем настоящим… — Племянником, — не удержался я. Гроссмейстер взглянул было с недоумением, потом к моему удивлению расхохотался в голос. — А вы и впрямь похожи на отца! Это в каком смысле? Отец что, любил такие шуточки? Сколько же нового я еще о нем узнаю! — Так вот, насчет вашего будущего… Обычно к Братству присоединяются в значительно более юном возрасте… — В более юном возрасте я был далеко отсюда. Как ни странно, он кивнул понимающе. — Да, ваш отец был сложным человеком. Исключительно умным и честным, да… но сложным. Так вот, о вступлении в Братство. Обычно подготовка неофитов занимает от полугода до двух лет. Примерно столько времени требуется молодым людям, чтобы подготовить разум и тело к служению Братству, а их наставникам — чтобы присмотреться к ним, оценить их душевные качества. Разумеется, нелепо было бы усаживать вас за книги наравне с мальчишками, тем более что, насколько мне известно, все эти книги вы прочитали давным-давно… Должно быть, я не сумел скрыть удивления. Гроссмейстер мягко усмехнулся. — Мы с вашим отцом были в дружеских отношениях, и он частенько хвастался вашими успехами. Должен сказать, он очень гордился вами. Я молчал. Отец. Гордился. Мной. Ох, отец, отец… Ну почему об этом знали все, кроме меня?! — Надо полагать, что за эти годы вы не забыли прочитанного. Лемегетон, в частности… Первую часть неофиты должны выучить наизусть. Надеюсь, вам не нужно много времени, чтобы освежить это в памяти. А вот это оказалось совсем уж неожиданным. Отец никак не должен был узнать, что я добрался до полки с гримуарами, я был в этом совершенно уверен! Так же, как и в том, что если бы он узнал, то уши мне оборвал бы. Оказывается, он знал. И гордился, и хвастался мною. — Так что экзамен на аколита я могу принять у вас экстерном. Скажем, через неделю. Вам ведь хватит этого срока для подготовки? Я наконец получил возможность вклиниться в ровный поток его речи. — Я бы просил о несколько более продолжительном сроке. Должен признаться, что все это случилось несколько… внезапно, и мне надо вернуться и уладить свои дела… там, где я прожил последние годы. — Ах да, конечно, — он снова кивнул. — Простите, что я сам об этом не подумал. Что же, я не стану вас торопить. Возвращайтесь, когда сможете. Обратный путь получился дольше — я не медлил специально, но и не торопил буланого. Ехал спокойно, спешить уже некуда. И не к кому. Учителя моего уже давно не было в живых… Впрочем, к нему я бы и не спешил. Никакие теплые чувства нас не связывали. Строго говоря, я его и учителем назвать мог с трудом. Говорят, что есть такой способ учить ребенка плавать — выбросить его из лодки посреди озера. Так вот, он совершенно не скрывал, что в ритуалах использует меня в качестве приманки. И не скрывал, что ему глубоко плевать, выживу ли я. Поневоле приходилось барахтаться — прислушиваться к словам заклинания, заглядывать ему через плечо, когда он вычерчивал пентаграмму, читать по ночам книги, прихваченные в его кабинете… Впрочем, ненависти к нему я не чувствовал. Он дал мне крышу над головой, кусок хлеба и возможность учиться — а о большем я в ту пору и не мечтал. Собственно, кусок хлеба и крышу над головой я мог заработать и другим способом. Десятком других способов. Вот только знания были мне важнее хлеба. Жить, не узнавая ничего нового, казалось тоскливым и бессмысленным. И моей вины в его гибели не было, честное слово. Просто я знал о предстоящем ритуале несколько больше, чем он думал — благодаря отцовским книгам, кстати говоря. И точно знал, что этот демон едва ли уйдет, не получив своей жертвы, что кого-то из нас он наверняка сожрёт. И принял меры, чтобы не меня. И, честное слово, я пытался изгнать эту тварь, я сделал все, что было в моих силах. Но о гибели своего наставника я жалел не больше, чем он бы жалел обо мне. Хлопот, надо сказать, мне его гибель принесла немало. Выдать тело, досуха выпитое демоном, за результат естественной смерти было невозможно. Я прошёлся по дому, выпустил на свободу голубей и собак — своих товарищей по несчастью, приманок, а то и подкормок для потусторонних тварей. Собрал все книги, рукописи, инструменты, более-менее явно указывающие на то, чем занимался при жизни владелец дома. Кое-что взял себе, остальное сложил в кабинете, рядом с изуродованным до неузнаваемости телом, на полу, изрезанном страшными когтями. И поджёг сухую бумагу. Сжигать весь дом я не стал, ограничился только кабинетом. У наставника могли быть наследники, зачем лишать их законного имущества? Пламя скрыло все следы, и репутация погибшего должна была остаться чиста. Я так и не узнал, нашлись ли у него наследники, что они сделали с домом. В ту же ночь я покинул город. Опять я уезжал в новую жизнь с конем, шпагой и десятком книг… Похоже, теперь мне предстоит проделать это в третий раз. Вот только в этот раз мне не надо было собираться второпях, чтобы успеть ускакать затемно. И я не был ограничен вместимостью чересседельных сумок. И уезжал не куда глаза глядят, а в родной дом. Отец, как выяснилось, завещал его мне. Я ждал, что сестры будут возмущаться, но они почему-то промолчали. Я бродил по дому, из кабинета шел в лабораторию, оттуда в библиотеку… Вслед за мной неслышной тенью тащился Жиль, смотрел жалобно и преданно, вздыхал. Я коротко, на ходу, бросал ему: — С этой полки я все книги заберу, найди подходящую корзину, чтобы уложить. — Эти химикалии упаковывай с осторожностью, им опасна тряска! С каждым новым приказом мальчишка выглядел все более несчастным, словно эти указания окончательно убеждали в моем отъезде. Лицо его казалось бледнее обычного, и веснушки словно поблекли, и вечно растрёпанные волосы уныло обвисли, как уши у собаки, которую выгнали из дома. — Хозяин, а мне нельзя с вами? — наконец он набрался духу, чтобы заговорить. — Нет, — отрезал я. — А как же я? Без вас… я же ещё ничему не выучился толком… — А я здесь при чем? — удивился я. — Разве я тебе что-нибудь обещал? Или чему-нибудь учил? — Нет, хозяин, — он опустил голову. Я подобрал Жиля на улице пару лет назад — грязного, голодного, оборванного, с разбитыми в кровь носом и кулаками. Сам не знаю, зачем я это сделал. Уж точно не в память о своей голодной юности! Между нами не было ничего общего. Я был старше его, сильнее, образованнее. Я был заносчивым и гордым. Положение Жиля в моем доме с самого начала было несколько странным — для слуги я ему слишком многое позволял, для ученика слишком мало им занимался. Мой наставник хоть и ставил меня прямо перед порталом, привлекая демонов вкусным запахом человечины, но зато то и дело совал мне в руки очередной тяжеленный фолиант с коротким напутствием: — Завтра утром вернёшь, так что читай побыстрее! А я не занимался ни тем, ни другим. Использовать мальчишку в ритуалах, рисковать его жизнью я не стал бы никогда. В тех редких случаях, когда требовалась именно человеческая жертва, я резал собственную руку и капал в пентаграмму собственной кровью. Оно и для дела было полезно — твари, пришедшие на запах крови, не ждали сопротивления от жертвы. С другой стороны, учить его я тоже не собирался. Зачем? Помощник был мне не нужен, я привык рассчитывать только на себя. Я знал, что Жиль предан мне. Пожалуй, вздумал бы я провести тот ритуал, что стал последним для моего наставника — и мальчишка сам без колебаний встал бы перед порталом. Вот только во мне его собачий взгляд не вызывал ответной привязанности. Порой мне кажется, что я вообще не способен испытывать это чувство. Я знал, что Жиль грамотен, знал и о том, что он потихоньку читает мои книги. Но какое мне дело до этого? Впрочем, я переставил книги в шкафу, убрал часть подальше, а в первый ряд поставил те, что попроще. Теперь Жилю было пятнадцать — ровно столько, сколько было мне, когда я начал самостоятельную жизнь. За это время он подрос и окреп, и научился по-настоящему драться (нужно же мне было с кем-то тренироваться!), и узнал много нового… Его судьба беспокоила меня в последнюю очередь. Я не пропал на улице, и он не пропадет. — Почему вы так решили, хозяин? — снова подал голос мальчишка. — Так внезапно? Вы же не собирались?.. Я хотел было огрызнуться — мол, не его дело. Но вместо этого вдруг и сам задумался. А правда, почему? Брат гроссмейстер не ограничивал меня во времени, я мог собираться и месяц, и год. Мало ли какие у меня тут дела! А с другой стороны, я мог и вовсе не возвращаться. Гроссмейстеру я никаких клятв не давал, а та клятва, которую стребовал с меня отец… строго говоря, для ее исполнения мне необязательно было вступать в Братство. Так зачем я все бросаю, меняю раз и навсегда свою жизнь, отказываюсь от своей прежней славы, от своих прежних успехов? Может быть, потому, что я сам хочу это сделать — прежде, чем сотворю что-нибудь по-настоящему ужасное? Прежде, чем беречь и защищать невинных людей придется от меня? — Ты читал про ритуал призыва Адрамелоха? — спросил я, внимательно глядя в лицо Жилю. — Конечно, хозяин, — он поспешно закивал, а потом вдруг на его лице появилось смятение, сменившееся ужасом. — Хозяин, вы же… Вы же не станете?! Не надо! — Не стану, — согласился я. — Потому и решил все бросить. Пока могу. Пока не хочу этого делать. Жиль молча опустил голову. Именно из-за этого ритуала мой отец в свое время два месяца пил по ночам… Между тем мы с мальчишкой спустились в виварий. Вот отсюда я уж точно ничего забирать не планировал. Никого. Гримуары затеряются среди томов отцовской библиотеки, и химикалии во флаконах с притертыми пробками спокойно постоят в глубине подвала — но живых тварей мне девать было некуда. Тех, кто мог выжить на воле, я выпустил. Десяток голубей и кошек покинули дом прямо через окно. Жаб и змей Жиль должен был вынести в корзинке в тот самый лес, где он их ловил. Других, слишком изуродованных, чтобы жить самостоятельно, без заботы Жиля, без миски с кормом, я уничтожал. Игла с ядом дарила им быструю и лёгкую смерть, а тела Жиль должен был потом сжечь в тигеле. Еще оставались твари, слишком причудливые, чтобы остаться незамеченными. Вороны с крысиными головами и крысы с петушиными, заяц с гусиными крыльями, двухголовый ягненок… На воле у них в любом случае не было никаких шансов, их убили бы если не люди, то свои же собратья. Вороны и крысы не менее людей жестоки к тем, кто отличается от них. Впрочем, большая часть этих существ были мертвыми с самого начала, еще до того, как я взялся за нож и иглу. Легкое прикосновение и несколько слов приносили им успокоение, обрывало их затянувшееся посмертие. Ну, а живым — все тот же яд. Сову с кошачьей головой я выпустил. Совы не живут стаями, а прокормиться она, пожалуй, сумеет. И шестилапую крысу тоже выпустил, слишком уж жаль было ее убивать. Это была сложная работа, прямо-таки ювелирная, я тогда долго соображал, к чему крепить сухожилия дополнительных лапок и откуда провести к ним нервы. — Хозяин, а можно я возьму себе Огонька? — Что?! Огоньком звали добродушного и глуповатого рыжего пса, в которого я вселил мелкого ифрита, отчего псина обрела способность видеть в темноте и изрыгать пламя из пасти, особенно когда она была испугана или рассержена. — Ты сдурел? — спросил я серьезно. — Ты же понимаешь, что с тобой… с вами обоими будет, если он себя проявит? — Я следить буду, — так же серьезно ответил Жиль. — Я его в наморднике буду держать. — Зачем? Он ответил не сразу. — Низачем, хозяин. Просто… он же не виноват. И он мне верит… Можно? — Да забирай, если не боишься, мне-то что, — ответил я равнодушно. Ну да, пёс точно не был ни в чем виноват. Да и ифрит тоже. А разделить их я уже не мог. Вернее, мог, но пёс бы этого не выдержал. Проще уж убить его безо всяких мудрствований, тогда ифрит освободится и сам уйдет в свой мир. — Спасибо, хозяин! — обрадовался Жиль, прямо засветился весь. Чему радуется, дурак? Тому, что теперь ему придется добывать кусок хлеба не только себе, но и глупой псине, которая может погубить его, просто раскрыв пасть? — Не за что, — отмахнулся я. — В общем, наведи порядок в доме, что нужно, упакуй, что остаётся — уничтожь… И все, свободен. Я достал из кармана заранее приготовленный кошелек, бросил ему. А сам словно ненароком опустил руку в большой стеклянный сосуд — в таком удобно содержать рептилий. Что-то невесомо коснулось моей руки, скользнуло в рукав. Я делал вид, будто ничего не замечаю. Жиль молчал, смотрел на меня как-то странно. Потом задал вопрос, которого я от него никак не ожидал. — У вас что-то случилось, да, хозяин? Неприятности какие? Я хотел промолчать. Хотел выругаться. Хотел отвесить ему подзатыльник за такие вопросы. Вместо этого я коротко ответил: — Отец у меня умер. Он опустил взгляд. — Извините, хозяин… Я не думал… Чего он не думал, интересно? Что у таких, как я, может быть отец? Что такие, как я, могут скорбеть, потеряв отца? Я вдруг сообразил, что не имею представления о том, живы ли родители Жиля. И в голову не приходило спросить. Вообще-то наверняка нет. Не похож Жиль на человека, который уйдет из семьи приключений искать. И тогда я вдруг сказал то, о чем и не думал ещё минуту назад: — Завтра с утра сходим к нотариусу, дом на тебя оформим. — Что? — он непонимающе уставился на меня. — Ты глухой? — бросил я с раздражением. — Подарю я тебе дом, теперь расслышал? Он расслышал. Но, похоже, не поверил своим ушам. — Вы же продавать собирались, хозяин! Собирался, ага. Вот только деньги, которые я бы за него выручил… Перебросить их себе самому, пятнадцатилетнему, я все равно не смогу. А мне нынешнему они в общем-то и не нужны. Жить мне есть где, и голодным я не останусь. И зачем они мне, спрашивается — наследникам оставить? Так Жиль больше заслуживает моего наследства, чем племянники, которых я и в лицо-то не знаю… — Мало ли что я собирался! — огрызнулся я. Теперь у мальчишки по крайней мере будет крыша над головой. Да и прокормиться они с Огоньком смогут — сдать часть комнат внаем, или вообще постоялый двор устроить. — Хозяин… — Жиль замолчал, словно ему перехватило горло, потом договорил: — Хозяин, если вы вернетесь… Я ваш кабинет сохраню как есть, и книги, и все… И опять — родной город, родная улица, родной дом… Буланый, кажется, уже запомнил дорогу. В лице, во взгляде старика Жанно, кажется, появилось что-то новое. — Жанно, вещи мои разбери! — Да, господин Антуан. Книги в ваш кабинет отнести? Мой кабинет?! В этом доме у меня никогда не было своего кабинета. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы понять — Жанно говорит про кабинет отца. Кажется, только в этот момент я окончательно осознал, что отца больше нет. И никогда уже не будет… К брату гроссмейстеру я отправился на следующий день. — Я очень рад вашему возвращению, Антуан. Надеюсь, вы смогли благополучно уладить все дела? Никаких проблем не возникло? — Да, спасибо. Все вполне благополучно. Ну, не считая того, что теперь я буду с тревогой думать — не забыл ли Жиль надеть Огоньку намордник, не устроил ли глупый пёс пожар? Но об этом я рассказывать не стану. Мы беседовали в библиотеке Братства. Вдоль стен стояли книжные шкафы, иные из которых были заперты массивными и сложными замками. Между шкафами висели гравюры, среди изображений я узнал ламию, кодрилл и пилози. День неожиданно выдался солнечным, и через раскрытое окно до нас доносился звон стали и резкие команды — на полускрытой высоким кустарником площадке шла тренировка. Гроссмейстер расспрашивал меня об отце и сам рассказывал о нем. Открывал шкаф, чтобы с гордостью показать мне недавнее приобретение — великолепное, прекрасно иллюстрированное издание «Melampronoea». Обсуждал со мной гравюры — я не удержался от того, чтобы обратить внимание на ошибку художника. Разговор закончился несколько неожиданно. — Я рад, что ты пришел в Братство, Антуан. Надо подумать, к кому тебя прикрепить на первое время… Аколитом надо отслужить не меньше полугода. Впрочем, в твоём случае я уверен, что и не дольше. Казалось бы, какой пустяк — на «ты» он ко мне обращался или на «вы»? Но я как-то сразу ощутил разницу. Сразу понял, что стоит за ней. До сих пор я был ему посторонним. Сыном друга, но все равно чужаком. А теперь он обращался к члену Братства. К брату. У меня никогда не было братьев. Я и не думал никогда об этом. И даже в детстве не завидовал тем мальчишкам, у кого они, братья, были. — А как же экзамен? — глупо спросил я. Брат гроссмейстер мягко улыбнулся. — Я его у тебя только что принял.