Беречь и защищать

Пожалуй, самым трудным из того, с чем столкнулся я в этой новой жизни, оказалось терять товарищей. Братьев. У меня никогда не было близких людей, а потерять то, чего не имел, нельзя. В тридцать лет я впервые узнал эту боль, впервые скорбел над свежей могилой. Тогда я не думал, что впереди меня ждёт ещё много потерь… Горьким утешением было то, что теперь я скорбел не в одиночестве. Будь то мейстер или аколит — мы все сожалели о потере, мы делили на всех боль и скорбь. Теряя одного брата, я чувствовал поддержку всех остальных… Погиб, столкнувшись с вуивром, брат Матис. Я тогда серьезно задумался — хорошо ли мы с Арно в свое время сделали, что сохранили ему руку. Однорукий, он мог бы помогать Фабьену, или работать в архиве, или обучать неофитов... И остался бы жив. Впрочем, когда я поделился своими сомнениями с Арно, тот даже удивился: — Знаешь, если так думать, то никого лечить нельзя. Своих нельзя, а чужих и подавно. Спасёшь, скажем, кого-то, а он окажется злодеем. Да и твое ремесло тоже — вот убьешь ты какую-то тварь, а без тебя она, может, какого разбойника сожрала бы… А брат Ремай, к которому я обратился с тем же вопросом, ответил просто: — Да не стал бы он, однорукий, в архиве работать! Он бы одной рукой петлю связал бы да и удавился. Я-то его знаю. А так он пять лет прожил, здоровый и счастливый. В схватке с песчаными элементалями погиб мейстер Ранульф, тот, с которым мы вместе когда-то охотились на волколаков. К моему удивлению, его значок передали мне. Не то чтобы я скромничал и считал себя недостойным — но многие паладины, тот же Рондол, гораздо дольше меня ходили со стальным значком, казалось логичным продвинуть прежде кого-то из них. Между тем Рондол смеялся и поздравлял меня, и звал обмыть новый значок… а на мое удивление спокойно ответил: — Да зачем мне это нужно! Такая ответственность, столько забот! Я драться хорошо умею, а думать — это у тебя лучше получается. Вместе со значком Ранульфа я принял его участок и его команду. Иные из паладинов были старше меня годами, но никто не возражал против моего руководства, никто не перешел в другую команду, на что они вполне имели право. Согласно неписаному правилу, от Огастина ко мне перешли Ивес и пара молодых, только получивших стальной значок, паладинов. Ну правильно же — пока я еще познакомлюсь толком со своими новыми подчиненными! А так — с самого начала рядом со мной будут люди, с которыми я давно и прочно сработался. Теперь я уже никак не мог отказаться от аколитов — да и не очень-то отказывался, честно говоря. Что за паладинов я отвечаю, что за аколитов — какая разница? Того же Ивеса мне в свое время пришлось немало учить, объяснять и подсказывать. С аколитами в каком-то смысле даже проще, я учил их с самого начала и точно знал, что от кого ждать, кто на что способен. Да при том аколиты жили, как положено, в моем доме, что позволяло мне заниматься с ними во всякое время. Твари не будут спрашивать, готов ли человек к бою, не будут дожидаться, пока он опомнится и глаза протрет. И я будил парней среди ночи с рапирой в руке, требуя от них прямо во время поединка перечислить виды классификаций демонов… Да уж, в моем доме они точно не находили того семейного уюта, что в доме Огастина. Ну, не способен я на такое! И для меня было неожиданностью узнать, что неофиты считают удачей попасть ко мне. Хотя причина была проста и понятна — все мои аколиты доживали до стального значка… Неожиданно трудным для меня оказалось посылать паладинов на задание — одних, без меня. Я тревожился и за них самих, и за то, что они не справятся — а значит, по-прежнему будут страдать невинные люди. Первое время я сам всюду мотался, бывал на выездах куда чаще, чем пока был паладином. А потом меня вызвал гроссмейстер, разложил на столе мои отчёты и слегка занудливым голосом стал рассуждать о том, что задача мейстера — общее руководство и контроль за положением на участке. — Ты не можешь разорваться и быть везде сам, и ты не бессмертный, — терпеливо повторял он. — Как за твоей спиной они научатся принимать решение и нести ответственность? Он был, конечно, прав. И все же… Я попытался объяснить: — А если я пошлю кого-то, сам останусь в стороне, а он погибнет… — Ты помолчишь над его могилой и выразишь соболезнования его семье, — перебил меня гроссмейстер, — а потом подумаешь, что было не так в его подготовке, на что надо обратить внимание в тренировках. Что же, пришлось мне привыкать и к этому. И посылать своих людей на задания, и молчать потом над их могилами… Как-то я послал Ивеса с аколитом в городок, где по всем признакам завелся лидерк. Эта тварь очень редко встречается в наших краях, сам я знал о ней только по книгам, но, судя по описаниям, истерзанные и обескровленные девичьи тела выглядели достаточно характерно. В данном случае я не опасался за своих людей — морок лидерка слабо действует на мужчин, а в поединке он немногим сильнее обычного человека. Ивес действительно вполне справился с поставленной задачей. Он вернулся через пять дней, и ни на нем, ни на его спутнике не было ни царапины. Но когда я встретился с ним взглядом, то почти испугался — это были глаза человека, столкнувшегося с настоящим ужасом. Я отложил в сторону отчет Ивеса и коротко скомандовал: — Рассказывай! Он ответил словно неохотно, с трудом: — Это был человек. — Чернокнижник? — переспросил я. — Он вызвал эту тварь? Я не знал, что такое возможно. — Нет, — перебил меня Ивес. — Это просто был человек. Мне понадобилось время, чтобы понять сказанное. Человек, а не оборотень, не кровосос, не демон. Это человек изнасиловал, убил и растерзал десяток девушек. В глазах Ивеса была боль. Как там говорил гроссмейстер — подумать, что изменить в подготовке? Что же, теперь надо будет рассказывать и о том, что человек тоже может быть страшной тварью, от которой приходится защищать невинных людей… Еще я всю свою команду учил пользоваться магическим шаром. Не все мейстеры приняли эту новинку, многие, как Огастин, выразились в том смысле, что слишком стары для такого, а иные и ворчали, несмотря на одобрения гроссмейстера и на то, что никакое запретное колдовство в изготовлении такого шара не употреблялось. Мы с Фабьеном далеко продвинулись по сравнению с тем образцом, который я когда-то показал Огастину, хотя мой собственный, старый шар все равно был значительно лучше. Теперь я пользовался им, не скрываясь — с виду он не отличался от изделий Фабьена. А еще мы практически полностью перешли на плетеные кольца — они были гораздо более трудоемкими, чем литые, требовали сложной настройки, зато при умелом использовании позволяли определить не только расстояние до твари, но и направление, и даже в какой-то мере помогали предположить, к какому типу относится это существо. Флави заметно выросла и теперь могла справиться не только с мелкими тварями, но и с небольшой виверной или волколаком. До взрослой, матерой арассы она еще не доросла, но вытянулась, утратила трогательную округлость детеныша и теперь ростом и телосложением напоминала скорее охотничью собаку. Залезть на колени человеку она теперь никак не могла, поэтому по вечерам устраивалась перед креслом и клала мне на колени голову, щурясь по-кошачьи и все так же пофыркивая. Черныш тоже здорово вымахал — как все рептилии, ужи растут всю жизнь. Теперь длиной он был чуть ли не с меня, и мне приходилось носить его в специальном отсеке сумки, потому как в рукаве уместиться он уже никак не мог. Одно время я опасался, что рано или поздно он перестанет летать — ведь крылья сокола-чеглока никак не годятся для такой крупной змеи. Однако, к моему удивлению, они тоже росли вместе с телом — а ведь сокол был взрослый, достигший предельных размеров. Очень интересное явление, надо бы его изучить подробнее. Прежде я думал, что бесконечный рост — это свойство змеиного тела, ее мышц и костей. Но если птичьи крылья тоже стали расти… Выходит, в крови змеи есть какое-то вещество, побуждающее ткани к росту. Интересно. А если пришить ужу мышиную голову, она тоже расти будет? Ловить ужей на болоте мне пришлось самому — поручать это аколитам было бы странно, слугам тем более. У дочери Регины подрастали трое детей, Регина навещала их раз или два в месяц. Возвращалась она с умиротворённым, нежным выражением лица, и каждый раз заводила со мной один разговор: — Женился бы ты, Антуан! Я бы с твоими детьми нянчилась… — Тебе разве моих аколитов мало, чтобы нянчиться? — отшучивался я. Сестра и правда относилась к ним почти как к членам семьи, заботилась, расспрашивала за ужином о делах… О том же мне твердил и Жанно. Он совсем одряхлел, из всех дел по дому у него осталась только одна обязанность — или, вернее, привилегия — убираться в моем кабинете. И все чаще он, кряхтя и кашляя, повторял: — Мне бы, господин Антуан, только ваших детей дождаться, и ладно… Я отмалчивался. Но когда Огастин без лишних слов предложил познакомить меня с дочерью своего знакомого, я задумался всерьез. Жениться — это же не шутки. Это навсегда. Как у Огастина с Амис, как у моих родителей. Я обдумал этот вопрос — и пришел к выводу, что не женюсь никогда. Потому что женщина, с которой я согласился бы прожить всю жизнь, должна быть красивой, как моя мать. Доброй и заботливой, как Амис. Умной и рассудительной, как Регина. Но если такое сокровище и существует в природе — я-то ей зачем? Такая и получше жениха найдет. Нет, жениться я вряд ли смогу, но вот сын… Если бы у меня был сын… Я бы любил его — и он бы это знал. Ему в голову не пришло бы рваться из шкуры, заслуживая мою любовь. Я бы гордился его успехами — и он бы это знал. А если бы у него не было успехов, если бы он оказался не слишком умным и не таким уж ловким — я бы все равно им гордился. Все равно бы любил. Я бы разговаривал с ним — не свысока, а как с равным, как с близким. Как отец разговаривал со мной в последний раз. Я думал об этом несколько недель. А потом шел домой из Академии и наткнулся на грязного оборванного мальчишку лет десяти. Что заставило меня остановиться, чем этот мальчишка отличался от десятка других? Сам не знаю. Мальчишку звали Тибо. Был он сиротой, родителей не помнил. Жил у какой-то тетки, работал сверх силы, получая в уплату одни побои, потом сбежал. Я привел его к себе домой. Кивнул Регине: — Ты ведь хотела кого-нибудь понянчить? На следующий день Тибо, чистый, переодетый и накормленный, мрачно спросил у меня: — Ну и зачем я вам нужен? Что я должен делать? — Ничего, — пожал я плечами. — Просто жить. Несколько дней Тибо присматривался, обживался на новом месте. Шарахался от Флави, когда та, фыркая, пыталась обнюхать его. Сжимался, втягивая голову в плечи, когда Регина протягивала руку погладить его вихрастые волосы. Настороженно замирал, встретившись со строгим взглядом Жанно. Потом вроде привык, стал жить нормально. Регина учила его манерам, показывала, как пользоваться столовыми приборами. По вечерам я занимался с ним, учил читать и писать, давал разглядывать гербарий и бестиарий… Брал с собой в Академию, на тренировочную площадку к неофитам, чтобы он с ними занимался. Ну не на равных, конечно, а как мог. Несколько месяцев все шло хорошо. Тибо научился читать и вести себя за столом, был вежлив с Жанно, радостно улыбался Регине. Перестал бояться Черныша, играл и бегал наперегонки с Флави. С любопытством перелистывал страницы бестиария, с жадным интересом слушал мои рассказы о всяческих тварях. А потом что-то изменилось. Он вдруг стал хамить и огрызаться. Отказывался заниматься, отталкивал от себя книги. В тренировочном зале сидел в углу на корточках, скучающе глядя на тренирующихся парней. Регина, успевшая привязаться к мальчику, переживала. Твердила мне, что он, видно устал от занятий, или нездоров, или ещё что… Боялась, что я решу избавиться от неудачного приемыша. Впрочем, ее опасения были совершенно напрасны, мне такое и в голову не пришло бы. Сыновей не выбирают. И Тибо я не выбирал — сердце само к нему потянулось. Я отчаянно пытался понять, что с ним происходит. Но ведь живую душу нельзя вскрыть для изучения, нельзя понять, что в ней как работает! Возможно, мне следовало посоветоваться с Огастином — но почему-то не хотелось. Это было слишком личным. Я не сердился на Тибо. Я чувствовал, что за злостью в его глазах прячется боль. Что его грубость и сквернословие — сродни тому, как раненый бранится и чертыхается, чтобы не стонать. Я видел, что ему плохо — но не знал, чем ему помочь. Тот выезд поначалу не обещал ничего особенного сложного. Мантикора — опасный противник, но я справлялся и не с такими. И сейчас все шло вроде как обычно, но под самый конец вмешалась нелепая случайность, или, может, моя самонадеянность сыграла со мной злую шутку. Как там говорил гроссмейстер — надо делать выводы на будущее… Уже раненая, практически издыхающая тварь зацепила меня жалом. Едва задела, но и этого хватило. Противоядие было у меня с собой, иначе меня можно было бы там же и закопать. Мы это противоядие вдвоем с Арно разрабатывали, причем Арно, исполняя свое давнее обещание, не спрашивал меня о происхождении некоторых ингредиентов, а только об их действии. Вот только эффективность этого средства была далека от идеала. Действие яда я почувствовал на полдороге домой. Рука пульсировала болью, в глазах темнело. Я не знаю, как добрался до Академии. Под конец я уже ничего не видел и почти ничего не соображал. Не помню, как меня донесли до лазарета, не знаю, что делал со мной Арно… Понемногу возвращалось сознание. Организм с помощью снадобий активно отторгал яд. Меня то и дело рвало, и постоянно мучила жажда. Перед глазами по-прежнему была темнота, и если бы я соображал получше, то, наверное, испугался бы этого. Кто-то был рядом со мной. Поддерживал меня за плечи, когда меня рвало. Подносил мне питье. Менял пропитанную сукровицей повязку на плече. Арно? Или кто-то из аколитов? Какая разница… Потом в глазах прояснилось. За окном было светло, и по положению солнца на небе я понял, что пролежал так больше суток. Я перевел взгляд в сторону, на человека, стоящего рядом со мной с чашкой воды. Это был Тибо. — Как ты здесь оказался? — спросил я. Он ответил все с той же непонятной враждебностью в голосе: — На тренировку приходил. — Здесь ты зачем? — уточнил я. — А что, нельзя? — взгляд был как у затравленного зверька. — Пока вы меня не выгнали… Я все еще ничего не понимал. — Ты хочешь, чтобы я тебя выгнал? Так я тебя и не держу. — Я не хочу! Но вы же выгоните! — Почему?! — А зачем я вам такой? Я тупой, я ничему не научусь… — С чего ты взял? Я абсолютно точно ни разу не давал ему понять, что недоволен его успехами в учебе. Да я и не испытывал недовольства — мне не приходилось прежде учить детей, и я не мог судить, туп или умен Тибо по сравнению с ровесниками. — Я сам знаю… Мне Жанно рассказывал, как вы учились… что вы за два дня могли всю книгу изучить… Я вдруг понял, что он так и стоит с чашкой в руках. И что во рту у меня совсем уже пересохло — и от яда, и от разговора. А еще я понял, отчего он так вел себя в последнее время. Вернее, зачем. Он уверен, что я все равно его выгоню — и жить в ожидании этого невыносимо, лучше уж самому ускорить дело… — Попить дай, — сказал я, облизнув губы. Он поспешно поднес мне чашку, осторожно придерживал. Потом я велел ему сесть. Он растерянно огляделся, несмело присел на край кровати рядом со мной. У меня вдруг сжалось сердце. Остро вспомнилось, как я сидел на краю кровати рядом с умирающим отцом. С отцом, с которым мы так поздно смогли поговорить, понять друг друга… И я стал рассказывать ему о себе. О своем детстве. Об отце. Об одиночестве — об одиноком детстве в родном доме и об одинокой зрелости в окружении братьев и учеников. — Мне все равно, умный ты или нет, — мне трудно было говорить, я устал, и опять хотелось пить, но прерывать этот разговор было нельзя. — Мне умных среди аколитов хватает. А ты… мне достаточно того, что ты просто есть. Понимаешь? Я протянул ему руку. Он схватил мою ладонь обеими руками, уткнулся в нее лицом и расплакался. Через два месяца Регина за ужином сказала мне: — Надо бы для Тибо учителя нанять, мне кажется. — Какого учителя? — удивился я. Пока моих знаний вполне хватало, чтобы самому с ним заниматься. — По музыке, — спокойно ответила Регина. — Я его научила, чему могла, но что я помню! А он способный, ему бы надо заниматься… Только теперь до меня дошло, что не просто так Регина сняла чехол со стоящего в углу старого клавесина. — Что же, — согласился я, — почему бы и нет. Ты сам-то этого хочешь, Тибо? Мальчик помедлил, словно собираясь с духом, и осторожно спросил: — А можно и по рисованию? …Я обратил внимание на Ламберта, еще пока он был неофитом. В Братстве не принято расспрашивать друг друга о прошлом, но тут и спрашивать было незачем. Изысканные манеры, холеные руки, дорогие перчатки тонкой кожи, странно сочетающиеся со строгой формой неофита. Великолепное владение шпагой, прекрасное знание нескольких языков. И холодное высокомерие в глазах, в голосе. Высокомерие, за которое остальные неофиты платили враждебностью и отчуждением. А может, наоборот, это он платил высокомерием за их враждебность? Я видел, что парни относятся к Ламберту примерно так же, как когда-то Гауэйн ко мне. Возможно, это было столь же несправедливо? Когда Ламберт сдал экзамен, я сам выбрал его себе в аколиты. Мне не было дела до его манер, и перчаток, и кружевных манжет. Я видел в нем прежде всего острый ум, способность быстро и четко соображать в критической ситуации, а еще ловкое тренированное тело и немалый запас знаний. В моем доме он поначалу вел себя примерно так же, как и в Академии — безукоризненно вежливо и исключительно надменно. Да только ни меня, ни тем более Регину это не задевало, мы и сами к нему в приятели не набивались. За ужином мы все так же обсуждали, как прошел день, делились друг с другом своими заботами. Регина жаловалась на проблемы с поставщиком, Тибо хвастался новым рисунком… Ламберт молчал. Когда через месяц он ответил на реплику Регины, мне показалось, что я ослышался. И не просто из вежливости поддакнул, а высказался вполне толково и по делу. Через неделю я почти случайно услышал, как он играет на клавесине. А еще через две недели он обратился ко мне все таким же официальным, безразличным тоном: — Тибо пора учиться ездить верхом. Я мог бы с ним заняться, если вы не против. Разумеется, я был не против. Тибо — мальчишка, и с молодыми людьми ему безусловно веселее, чем со мной. Он вообще со всеми аколитами приятельствовал. Несколько раз я отправлялся на выезд вдвоем с Ламбертом. Получить стальной значок раньше времени он не мог, но знал и умел больше иного паладина. Когда доходило до дела, весь его снобизм исчезал бесследно — он и ужин готовил, когда мы ночевали в лесу, и не боялся испачкаться, ползком подкрадываясь к твари, и в бою был надежным напарником. Впрочем, в этот раз мы с ним работали не в лесу. Тварь обосновалась прямо в городе, в богатом особняке, пожрав всех его обитателей и нескольких соседей. Надо будет потом обыскать дом, поискать гримуары, черновики заклинаний — выяснить, был ли кто-то из жильцов магом-неудачником, или демона натравил на них какой-то недоброжелатель. Впрочем, во втором случае чернокнижник скорее всего изгнал бы демона, добившись своей цели. Поначалу все шло стандартно. Мы осмотрели дом, по косвенным данным прикинули, с кем имеем дело — скорее всего какой-то из видов умертвий. Сильные, не чувствующие боли, но довольно тупые твари. Изгнать их невозможно даже тому, кто их вызвал — а только убить. Именно этим мы с Ламбертом и занялись. Насытившись, умертвие может достаточно долго не проявлять активности, а ждать, пока оно проголодается, мы не собирались. Так что я спровоцировал нападение, порезав руку и брызнув на пол свежей кровью. Я оказался прав, это действительно было умертвие, а именно драугр. Не самая опасная разновидность, хотя и серьезный противник, если один на один. Но нас же было двое… А вот тут я ошибся. Их тоже было двое. Вероятно, первый человек, убитый драугром, сам стал умертвием. Такое возможно, хотя и при достаточно редких обстоятельствах. Я машинально отметил про себя, что надо будет потом собрать сведения обо всех погибших. Такие случаи наблюдались нечасто, интересно будет проанализировать… Вот только для начала нам надо было выжить. Я уже теснил свою тварь к стене, Ламберту приходилось труднее. Он фехтовал лучше многих в Академии — но привык драться с людьми, опыта поединков с тварями у него пока не было. В голове у меня мелькнула мысль — научиться, что ли, создавать нестабильные умертвия, специально для тренировок… Парню надо было продержаться еще несколько минут. Еще немного, и я смогу придти ему на помощь… Вот только этих минут у меня не было. Краем глаза я увидел, что Ламберт упал — видимо, оступился. Он не выпустил шпагу, но упал неудачно, боком, да еще и локтем, видно, ударился — ни вскочить сразу, ни лежа отбиваться… Тварь нависла над ним — нелепая, скелетообразная, с растопыренными костлявыми пальцами, со страшными серповидными когтями. Драугр, с которым я дрался, взревел и ринулся вперед, воспользовавшись моей минутной заминкой. Вместо того, чтобы отбить его нападение уколом шпаги, я встретился с ним взглядом. Раньше я мог проделывать такое только с человеком. И мне требовалось больше времени, чтобы вступить в контакт. И более близкое расстояние. Но я все эти годы не только аколитов гонял — я и сам учился. Тварь отскочила от меня и рванула за плечо ту, что склонялась над Ламбертом. Следующие несколько минут мы наблюдали за их поединком, даже не пытаясь вмешиваться. На нашу долю осталось только добить победителя. А потом Ламберт повернулся ко мне и спросил: — Что это было, мейстер? Я ждал этого вопроса. И понимал, что должен сделать. После того случая с Ивесом мне приходилось стирать память напарникам еще три раза. Совесть меня не мучила. Я сделал выбор и не сомневался в нем… Вот только я вдруг почувствовал, что устал от этого. Устал врать и скрываться. Как будто я какой-то злодей. Как будто мои поступки не на пользу… не для того, чтобы беречь и защищать невинных людей. И чем я рискую, в конце концов? У Регины мастерская и взрослая замужняя дочь, она не пропадет. А о Тибо позаботится Жиль… — Я прикоснулся к разуму драугра, — сказал я спокойно, — воздействовал на него. И приказал ему атаковать второго. Я ждал возмущения, негодования, отрицания. А Ламберт молчал. Отряхивал испачканную одежду, растирал ушибленный локоть. Пауза затягивалась. — Ты сразу гроссмейстеру доложишь или дашь мне время вещи собрать? — спросил я все так же спокойно. Он поднял на меня взгляд. И ответил холодно, почти враждебно: — Кажется, я не давал повода так обо мне думать. Вы уничтожили опасных тварей, спасли немало мирных людей. И меня спасли, кстати, — уголки его губ дрогнули в намеке на улыбку. Это было неожиданно. Почему-то я вспомнил, как Арно обещал ни о чем не спрашивать меня. Он ведь сдержал свое обещание, и наши посиделки с ним после этого не стали реже. Может быть, и Ивес не отшатнулся бы от меня, узнав правду? — Мейстер, — в голосе Ламберта я услышал уважение. Показалось, наверное. — Мейстер, а меня вы когда-нибудь такому научите?