***
Где-то, словно бы вдалеке, раздаётся гул голосов. Чуть позже сквозь него пробиваются шаги нескольких человек. Чья-то рука непонятной температуры опускается на лоб. Кто-то вливает в рот что-то солоновато-приторно-горькое, отчего он заходится кашлем, но тот человек привычным жестом сжимает ему челюсти и массирует горло, пока весь склизкий настой не проползает к желудку. Который, сжавшись с гулким от пустоты урчанием, тут же выталкивает всё обратно. Губы заливает маслянистая жижа с мелкими сгустками, дико горькая, пресная. Две пары уже знакомых рук приподнимают, подхватив каждая под одно плечо, и слегка наклоняют над чем-то. Слышатся влажные шлепки, как будто жижа ударяется о дно какой-то посуды. А в следующий миг неизвестные ему руки поднимают тяжёлые волосы, кажется, заплетённые в две косы, и осторожно убирают их за спину — холодные, словно зимнее утро, пальцы мимолётно задевают шею и тотчас отскакивают как от магнита с одинаковым полюсом, продолжая невесомо удерживать волосы. Оторвавшись от этих ощущений, он вдруг замечает, что выворачивать его прекратило. Ещё какая-то рука, мельтешащая по телу неугомонной ящеркой, принимается распутывать завязки одежд и, когда она оставляет его обнажённым по пояс, его укладывают обратно. Одна из державших его пар рук, немного шершавая и пахнущая странной смесью приятных и неприятных обонянию трав, тут же начинает сгибать и разгибать его конечности — те сквозь онемение отзываются ноющей болью. Другая пара тем временем вытирает его лицо какой-то неплотной мягкой тканью, сперва влажной, затем сухой. А над ухом все эти долгие минуты стоит сорочий треск, от которого мозг уже начинает опухать. — Заткнись, голова болит. — пытается сказать он, только из горла вырывается лишь осипший хрип. Сквозь нарастающую головную боль он вдруг ощущает как после тихого краткого стука на заднем плане в помещение врывается полный кислорода ветерок, подлетает к нему, гладит прохладными руками, остужает немного накалившуюся уже до состояния вулкана голову. Он доносит до слуха по-кошачьи мягкие шаги и раздавшийся уже совсем рядом напоминающий шелест вьюги шёпот — после того как он отзвучал, нескончаемое дребезжание наконец замолкает. Он соскальзывает в небытие.***
Он толком и не выплывает оттуда, когда к ненавязчивой ласке воздушных потоков добавляется едва осязаемое дрожащее поглаживание подушечек точёных пальцев по груди, от которого чувство переполненности духовными силами успокаивается, и мнится, будто именно столько энергии и должно быть. Накативший приливной волной под этим ощущением сон как-то по-особенному спокоен и сладок.***
Вырывает из забытья его давящее гранитной плитой чувство чужого присутствия и ещё чего-то, что явно не так. Отстранённо отметив, что концентрация духовных сил в груди опять ощущается слишком мощной, но уже не притягивает себе такого внимания как прежде, он пытается сделать вдох и понимает: ветерок не кружит больше рядом, его путь сюда перекрыт. Следом приходит ощущение ползущего по коже огромного куска ужасно тяжёлой садняще колючей ткани. Он дёргается, силясь сбросить его, но тело, хоть с него и спала большая часть онемения, по-прежнему не реагирует на порывы хозяина. Зато хотя бы веки поднять, пускай с усилием, но получается. Однако, приходится щуриться, не в состоянии различить, что за рябящее пятно нависает над ним, несколько долгих минут: на сей раз комнату заливает яркий свет. Когда же глаза немного привыкают, ему удаётся сквозь выступившие от режущих их лучей солнца слёзы различить женскую фигуру, одетую в розово-фиолетовое. — Не реви, ты что, девчонка? — приказная интонация, как будто и мысли не допускает, что могут ослушаться. Напыщенная какая — он морщится. А посетительница и не думает останавливаться: — Ты что прошлой ночью устроил?! — она срывается на крик — Ты как посмел на меня напасть?! Что? Мысли медленно сплетаются в какую-никакую картину в уже раскалывающейся от непрекращающихся воплей голове. Так он принял эту женщину за тварь из красного золота? Что ж, он, кажется, понимает почему. Но тем не менее придётся объяснять, и лучше сделать это, пока она окончательно не довела до белого каления. — Госпожа, — цедит он сквозь зубы; голос всё ещё отчаянно хрипит, но слова стали различимы — я… Но его обрывает крик: — Госпожа?! Теперь и ты туда же! И что это за тон?! Как ты смеешь так говорить со мной?! — Рот закрой! — рычит он уже почти без осиплости. Несколько мгновений женщина как выброшенная на берег рыба хватает ртом воздух, а после орёт так, что его уши чудом остаются целы: — Что?! Да что ты себе позволяешь?! Тебе напомнить, кто я тебе?! Она умалишённая?! — Никто! Я тебя впервые вижу. — отрезает он и тотчас же заходится надрывным кашлем; горло, судя по боли, превратилось в глинистую пустыню. От этих слов полоумная отшатывается и наконец замолкает глядя на него во все свои бесцветно-серые глазёнки, а он, измождённый своим порывом, бесконтрольно уронив веки, проваливается в глубокий сон без сновидений.***
В чувство его приводят поглаживания приносящего смутно знакомый аромат цветов и свежей воды ветерка, на сей раз уже более-менее соображающим. С удивительной мощью духовных сил в груди он, похоже, успел сродниться. И шевелиться, как сразу выясняется, может немного, пусть его возможности управления телом и нельзя пока что назвать даже сносными. Решив пользоваться хотя бы тем, что есть, он наконец осматривает помещение, в котором, похоже, лежит уже не первый день: достаточно просторная комната, показной роскоши в интерьере нет, и всё же он выглядит дорого. Воздух окрашен в прозрачно-синий сумерками: не то утренними, не то вечерними — с постели в окно видно лишь заслонённое дождевыми тучами небо. Снаружи доносятся голоса, стук копыт, плеск вёсел, отдалённая музыка, за дверью или за стеной временами слышатся шаги, но вычленить что-то или разобрать слова невозможно. Из недр дома раздаётся отзывающийся в голове уколом боли крик. А кстати. Та безумная до сих пор разгуливает без присмотра? Почему она вообще свободно заявилась к нему в прошлый раз? Надо бы поскорее спросить у кого-нибудь. Эх, вот почему он в состоянии только поморгать и пошевелить пальцами, когда необходимо срочно найти людей?! Так, думай, думай. Как можно привлечь внимание к этой комнате? Покричать? Но горло до сих пор саднит — если крикнуть, можно с лёгкостью вновь лишиться голоса. Постучать, уронить что-нибудь? Но, чтобы до чего-то дотянуться, не хватит подвижности, а под рукой только мягкие перины. Только что тогда остаётся? Хм, а может позвать не в полный голос? Это ведь, пожалуй, единственное осуществимое предприятие в таком положении. Он дожидается, когда поблизости раздадутся шаги. — Здесь кто-нибудь есть? — по горлу словно проходится лезвие меча, но хоть речь выходит членораздельной. Однако частый размеренный перестук удаляется, и на миг не задержавшись. Недостаточно громко получилось? Он выжидает, пока притупится боль в горле, и, когда слуха касаются быстрые, ритмичные, как во время бега рысью, удары сапог с низкими каблучками, повторяет погромче: — Кто-нибудь, отзовитесь. В мгновение ока шаги замирают. Он даже моргнуть не успевает, а распахнувшаяся дверь уже с громким стуком отлетает от стены, и в комнату чёрным вихрем врывается расхристанный юноша со съехавшим набекрень конским хвостом и улыбкой от уха до уха. Они произносят хором: — Ну наконец-то, я уж было подумал, что ты решил на несколько лет в спячку впасть! — юноша — так вот ты какой, сорочий треск из второго пробуждения; твоё тараторинье ни с чем не спутать. — Безумцу заперли? — он. Незнакомец явно собирается продолжить свою тираду, однако услышанный вопрос заставляет его недоуменно захлопать глазами и протянуть: — Ээээ… Вероятно, та умалишённая всё же нечисть, раз этот человек её не видел. Как бы то ни было придётся пояснить: — Ту, что я атаковал, когда ко мне в первый раз вернулось сознание. Моргнув ещё пару раз, собеседник ни с того ни с сего заливается смехом. — А я-то думал, чего ты злюка такой всё время? А ты, оказывается, просто не высыпался, да? Как доспал за всё то время, так сразу и повеселел? Ха-ха! Да уж, хорошо сказал — бе-зу-ми-ца! Запереть бы её, это точно! Хи-хи-хи! И, кстати, раз уж ты перестал быть ёжиком, я жду извинений за всё былое — без них не отстану, и не надейся! — парнишка замечает его сбитый с толку взгляд — Эй, шиди, ну ты чего? Так, что вероятнее: двое полоумных, недоразумение или нечто иное, в чём ещё предстоит разобраться? Недоразумение можно сразу убрать в самый конец списка: этим людям должно было хватить времени, пока он был без сознания, чтобы понять не принимают ли они одного человека за другого. Двое лишившихся разума? Тоже маловероятно: этот дом не производит впечатление лечебницы для душевнобольных, да и ни один уважающий себя целитель не позволил бы таким подопечным шарахаться где попало, предоставленными самим себе. Дом какой-нибудь семьи, в которой у всех голова не в порядке? Это в людном месте, посреди города? Ну, богатых и знатных, конечно, не так уж просто спровадить куда следует, но всё же как-то глупо получается. — Эй, Цзян Чэн, ну ты чего, язык проглотил? — голос как и прежде источает веселье, но во взгляде далеко не глупых тёмно-карих глаз что-то неуловимо меняется. Так, ладно, начинать будем с малого, а там посмотрим. — Постой, кто я, по-твоему? Паренёк застывает на короткое мгновение, но тут же продолжает частить: — А, так тебе всё-таки память отшибло! Эх, рано же ты сдавать начал, Чен-Чен! Если тебя уже сейчас так накрывает, то ведь представить страшно, что в старости-то будет! Ха-ха-ха, если ты, конечно, задолго до неё от злости не помрёшь! Ладно-ладно, ну не хмурься ты так — вылитый индюк ведь — сейчас я тебе расскажу кто ты такой: ты Цзян Чэн, в быту Цзян Ваньинь, наследник клана Юньмэн Цзян и мой шиди! Ах да, какое досадное упущение! Ты ведь забыл, кто тут тратит своё драгоценное время, чтобы прописные истины тебе разжевать! Итак, заполним же этот непростительный пробел, — он помпезным жестом указывает на себя — я Вэй Ин, в быту Вэй Усянь — прошу любить и не жаловаться! — Не жаловаться я всегда готов, а вот любить тебя что-то не хочется. — из-за откровенно раздражённой интонации — ужасно тяжело всё же сохранять спокойствие, когда голова с каждой секундой трещит всё сильнее, — эффект отчасти теряется, ну да не беда. Только вот на долгий и обстоятельный разговор с этим показным шутом его наверняка не хватит. — А теперь позови кого-нибудь, от чьей манеры говорить мне не сделается тошно, и больше можешь не тратить на меня своё драгоценное время. — на последних словах он копирует шутовскую интонацию нового знакомого. Тот с комичным страданием закатывает глаза. — Ну шииди! Ты такой зануда, что тебе абсолютно от любых проявлений жизни делается тошно! Но к двери всё же направляется.