Кот ученый, оранжевый, вне классификации

По возвращении в Припять не меняется ровным счетом ничего. Борис все так же занимается расчетами, вытекающими в поставки материалов и обмундирования. Валерий тоже занимается расчетами, и они, неодинаковой степени успешности, находят отражение в пяти разных областях согласно одновременно прорабатываемым задачам. С пылеподавлением, как улавливает Щербина, пока все ни шатко, ни валко, зато есть понимание того, как купировать песочное одеяло снизу. Будем подводить охладитель и рыть тоннель. А это значит — люди, материалы, бег наперегонки со временем. Ничего нового для Бориса. Легасов, будто ему мало текущей ответственности и откровенного цейтнота, берется вместе с Пикаловым обеспечить эффективным снаряжением группу водолазов-добровольцев (если можно, конечно, назвать добровольным результат грамотного давления на гражданскую сознательность). Вернее, обеспечивает полковник, а Валерий, другого слова не подобрать, придирается. То ему длина голенища сапог не та, то подводных фонариков должно быть два, а не только встроенный в костюм, то костюм на одном из водолазов дырявый у локтя. Вряд ли инженер успел за столь короткое время тоже свести знакомство с забором, брак или просто износ. Но Борис не спорит, и водолазам покорно заменяют костюм и сапоги, а со складов станции приносят дополнительные фонарики. В гражданском «рафике», в котором к технической двери реактора прибыли и водолазы, и Пикалов с Щербиной и Легасовым, Валерий пристраивается полубоком — доделывать расчеты. Борис считает, что ученому надо передохнуть, а не ломать в неудобном месте глаза. Грозится отобрать бумаги и обещает разбудить, как только дверь откроется и инженеры вернутся с новостями. Легасов с ним не согласен и апеллирует к тому, что времени у них нет, так что тут не до удобств. На обещание разбудить не ведется вовсе, замечая, что все равно не сможет дремать, пока водолазы там, а они тут. Щербина с тоской вспоминает, как редко ему прежде попадались твердолобые упрямцы, которые, увы, в своем категоричном упрямстве непростительно правы. Нет, порознь — твердолобых идиотов, даже при всех фактах против продолжающих доказывать свою идею, и, наоборот, тех, кто объективно был прав, но не мог грамотно донести эту мысль не то что наверх, но хотя бы до своего прямого начальства — попадалось сколько угодно. А вот таких, как Легасов, существовали единицы. Впрочем, таких как он, пожалуй, не было вовсе: упрямство в ученом прочно сочеталось с ранимой душой, по которой здорово проезжался каждый промах. И ладно бы свой, но ведь Валерий брал на себя и чужие. Ну точно, диво дивное, кот ученый. Оранжевый, разумеется. Вне всяких классификаций. Вопрос с расчетами они все же решают дипломатично, и дипломатию эту приходится проявлять Борису как старшему товарищу и премудрому партийному лису. В результате выходит компромисс: дремать Валерию никто больше не предлагает, но по завершении расчетов по одной из поставленных задач сон подменяется диалогом. Легасов выглядит скорее вынужденно убежденным, чем довольным, но договоренность принимает. А Щербина ловит себя на мысли, что ему даже пререкаться с Валерием — уютно. *** Историю, в которой фигурировали Легасов, забор и обыкновенная армейская куртка цвета хаки, Борис открывает для себя случайно в один из последующих вечеров, когда по негласной договоренности они выходят из «Полесья» на получасовой променад вдоль гостиничных аллей. В первый же вечер, наплевав на нелюбовь к поглощению еды на ходу и уж тем более всухомятку, Щербина прихватывает с собой бутерброды, потому что ужин опять прошел мимо них. Валерий отнекивается было, но один бутерброд ему все же удается вручить. Впрочем, долго он не живет, потому что стая бродячих собак, нагнав ученого, бессовестно бутерброд угоняет. Собаки, к слову, слишком чистенькие, чтобы быть дикими, похоже, местные, лишившиеся хозяев. Борис посмеивается такой безапелляционной тактике братьев наших меньших, но следующие два бутерброда, предварительно разделив на куски, под непонятным взглядом Валерия скармливает собакам сам. — Борис, не стоит, — негромко говорит Легасов. — Я понимаю, вам их жалко. Всем жалко. Но они не жильцы, это вы понимаете? Я ведь упоминал, пусть пока не в Москве, что всех домашних животных и крупный рогатый скот в этой зоне придется умерщвлять. Они уже заражены, дальше будет только хуже. Нельзя допустить, чтобы животные покидали пределы периметра. Мы не знаем, как это скажется на генетике потомства, которое они дадут, но я точно могу сказать, что их мясо и молоко не годится в пищу даже после ряда дезактиваций. У них нет выбора. У нас его тоже нет. — У нас есть выбор, Валерий, — качает головой Борис. — Мы ведь тоже не проживем слишком долго. Однако же приносим пользу, сейчас и на своих местах. А в чем польза собак или кошек, пусть даже они умрут через неделю? Они позволяют нам вспомнить, каково это — видеть беспричинную радость просто потому, что рядом есть такой двуногий, хоть порой и бестолковый зверь, как человек. Который накормит, скажет доброе слово, погладит по голове, — особо резвый пес в этот момент как раз тычется Щербине в ладонь в поисках схороненной колбасы и жалобно скулит, не найдя ее. Борис мимоходом гладит его по уже спутанной шерсти, потому что подменяет закончившуюся еду лаской и потому, что самому хочется. — И если они могут испытывать эту радость еще немного, я не буду тем, кто ее отнимет. Этот короткий монолог заметно производит впечатление на Легасова, хотя Щербина не сказал ровным счетом ничего нового. Однако через вечер их маршрут несколько меняется, уходя с протоптанной аллеи тропинкой к какому-то заброшенному зданию: не то недострой, не то дом под снос, в потемках не разобрать. Борис первым замечает мелькнувшую сбоку тень, идентифицируемую по торчащему хвосту как кот обыкновенный. Кот явно держит курс им наперерез, и Щербина со вздохом отщипывает от початой половинки бутерброда внушительный кусок колбасы. Все равно ведь придется делиться, хотя он предпочитает собак. А потом чуть не роняет свой поскудневший перекус, когда кот, огибая внушительную фигуру данайца с дарами, с силой тычется мордой в ноги Легасову, выразительно напрашиваясь на почесывание за ухом. Которое получает, отбегая затем на два шага — и снова подбегает, бодая мордочкой почему-то не стоящего на месте человека. Борис, пожалуй, совершенно не понимает этого кота. В лишившейся людей Припяти домашним животным ведь практически нечего есть. Они должны быть дико голодными и драться за каждую подгнившую картофелину, не говоря уже о таком деликатесе, как колбаса. И тут вдруг — такое равнодушие к еде. Им что, попался особый тактильный кот, для которого мимолетная ласка важнее? В сумерках не разобрать окрас, но Щербина отчего-то теперь уверен, что кот — рыжий и наглый. А Легасов даже без своей примечательной рубашки куда более теплый человек, чем Борис, животные это, наверное, чувствуют. Подобное ведь притягивается к подобному, не так ли? Тем сильнее Щербину удивляет, когда Валерий, наигравшись с котом в догонялки, ступает в единственное здесь пятно фонарного света, а вместе с Легасовым — и вертящийся в ногах серый дымчатый преследователь, игриво впрыгивающий на замшелый пень по соседству: чеши меня, человек, я даже постою так, чтобы тебе сподручнее было это делать. За недостроем Борис замечает вдруг покосившийся забор, в котором прогалин больше, чем уцелевших досок, и все встает на свои места. Щербина подходит ближе, понимая, что пока Легасов не натешится с котом, они никуда не уйдут. Вот такая вот иерархия. — Признавайтесь, Валерий, — полушутя требует Борис, протягивая руку к коту, чтобы тоже его погладить, уж больно расслабленно тот себя ведет. — Из-за этого хвостатого недоразумения забор оторвал у вас рукав куртки? Кот, лениво приоткрыв зажмуренные было от удовольствия глаза, смотрит на Щербину как на захватчика, только что спину не выгибает. И погладить себя, зараза этакая, не дает, полоснув когтями воздух в опасной близости от пальцев. Вот же собственник выискался, молча негодует Борис, но со светской учтивостью по отношению к невоспитанным котам на этом заканчивает. — Из-за этого, — рассеянно соглашается Легасов, не прерывая своего занятия. — Он мне напомнил Сашу, кота, что ждет… что живет у меня в Москве. Когда я порвал куртку, то как раз погнался за этим вот прохвостом, — несильная трепка по уху, слишком мимолетная, чтобы быть чем-то иным, нежели лаской. — И ведь понимал, что и кот другой, и город, а все равно. Потом уже сюда не ходил, когда стало ясно, что животных мы не спасем, чтобы душу не травить почем зря. А позавчера вы сказали… Правильно вы все сказали, Борис. С точки зрения конечного результата это несколько бессмысленно, то, что мы продолжаем их кормить и привечать. Но и ничего геройского в том, чтобы отворачиваться сейчас, когда они и без того одни, тоже нет. Они уже никогда не увидят своих хозяев. Пусть запомнят хотя бы нас. Щербина молча кивает. Пусть он не в силах отменить ни катастрофу, ни операцию по зачистке территории, ни то неопределенное количество пострадавших людей, меняющееся с каждым днем, он все же может гордиться своей маленькой, но победой. Потому что видит на лице Валерия мимолетную улыбку. И хитрющую морду, сощурившуюся вроде как на свет фонаря, но смотрящую при этом левее, будто там куда более значительный источник тепла и света, Борис вполне понимает. Он вот тоже не против, чтобы вокруг него было… чуть более оранжево.