Кот ученый, оранжевый, вне классификации

Рубашка, может, и остается в номере Легасова, но Борис, странное дело, не может перестать думать о ней. Далась ему эта рубашка, в самом деле. Но нет, переключить внимание не получается. Приходится следовать полезному, но кропотливому приему, освоенному Щербиной за долгие годы партийной карьеры: если какая-то информация напрочь застревает в памяти, бесполезно пытаться изгнать ее оттуда, лучше спокойно доискаться причин. Или ассоциаций. С причинами выходит не очень, зато вот подобрать ассоциации получается довольно быстро. Детская песенка про оранжевое солнце, оранжевое небо и оранжевые песни вспоминается, безусловно, не к месту, но довольно точно характеризует его ощущения, когда Борис смотрит на Легасова. Рубашка-то, по сути, выступила только катализатором. На деле Валерий и без нее воспринимается тем живым огнем, который освещает дорогу всему их предприятию, называемому ликвидацией аварии, каким бы безнадежным оно ни казалось. Щербина отдает себе отчет, что без Легасова он бы уже, пожалуй, не сдался, но вел дела с куда меньшим усердием, если еще до того не наломал бы дров. И с пожаром, и с песочным одеялом, грозящим расплавиться и протечь прямиком в грунт. А вот Валерий позволить себе отчаяние или уныние не может. Непоколебимо движется вперед — и паровозом тянет за собой остальных. Он, а не Борис. Может именно потому, что Легасов не черств душой и беспокоится о каждом человеке, все выходит именно так, а не иначе. Потому что ему верят — здесь. А заодно верят и будущему, может, не такому уж светлому, но и не безнадежно черному. Ну точно как в песне, что пришла Щербине на ум. Продолжение песенки про «оранжевую зелень», впрочем, от теплых и каких-то непривычных Борису интонаций невообразимо далеко. Это уже не фантазии разбушевавшегося ребенка, дорвавшегося до красок, чтобы перекрасить весь мир в свой любимый цвет. Это, как говорит полковник Пикалов, их новая удручающая реальность. *** На совещании в Москве все идет почти как надо. Как надо — потому что Хомюк, а потом и Легасову дают слово и не прерывают их, а почти — потому что неизвестно, сколько эта благосклонность продлится. Щербина, вслушиваясь в негромкие, но четкие фразы Валерия — так, хорошо, правильно, без перегибов, можно подождать и не вмешиваться, пусть нарабатывает авторитет — в параллель развлекает себя тем, что переводит то немое кино, которое видит, в чуть адаптированный видеоряд у себя в голове. Сначала все представляется ему довольно приемлемо. Стоит Щербине увидеть, как Чарков, недоверчиво хмурясь, подается вперед, не сводя глаз с Легасова, или же Горбачев, тоскливо посматривая на часы, перебирает страницы раздатки, но удерживает на лице приличествующую случаю серьезную мину, как внутренний чертик Бориса подсовывает ему веселенькую картинку. Все то же самое, что и на самом деле, только кабинет, погруженный в полумрак из-за наглухо зашторенных штор — майское солнце не щадит и Москву — освещается изнутри Легасовым, одетым вместо синего костюма, в котором он прибыл сюда, в ту столь подходящую ему оранжевую рубашку. Лица собравшихся, впрочем, далеки от радостных: на ученого посматривают с возмущением, с непониманием, с откровенным неприятием, но — слушают и внимают, потому что что им еще остается делать. Потому что такой свет погасить нельзя. Милая такая картина, почти пасторальная. Не хватает только фотографа в углу, чтобы запечатлеть сей примечательный момент. Но этого Борису оказывается мало, и картинка в голове меняется. Будто нажали на паузу, и на моменте стоп-кадра — особенно недоверчивом выражении, застывшем сейчас на лице Чаркова — фоном начинает играть та самая приставучая детская песенка. Видеоряд тоже примечателен: Легасов, в рубашке — конечно, оранжевой — размахивает руками, но делает это плавно, будто дирижирует оркестром, а все собравшиеся в кабинете очень важные правительственные лица, поминутно сверяясь с раздаткой, в которой оказывается текст «Оранжевой песни», собственно, хором поют. Щербина еле удерживается от того, чтобы фыркнуть, настолько его забавляет придуманное им же самим нереальное развитие событий. Хотя было бы неплохо, слушай они в самом деле Легасова. А то выйдет так, как выйдет: по существу вопроса с Валерием, положим, согласятся, а вот прочие далеко идущие идеи в расчет не примут. Но все же Борис не фыркает и всецело сосредотачивается на оставшейся части выступления ученого. Потому что улавливает недобрый взгляд Чаркова, который все так же скрупулезно изучает что-то в раздатке — замеры по областям, прообраз карты будущей зоны отчуждения свыше трех километров, которой бредит Легасов, понимает Борис. Улавливает — и затыкает свое неуемное чувство юмора, пока оно не вышло им с Валерием боком. А еще дает себе зарок ни в коем случае не дать Легасову поднять вопрос с зоной отчуждения сейчас. Не время. Не место. Рано, как ни ужасно это говорить. Потому что таким вот «оранжевым ребятам», как зампред КГБ Чарков и курируемая им организация, песни можно петь только одобренные ими же. Иначе это может оказаться чья-то последняя гастроль.