Тринадцать дней

Не надо приписывать дерьмо всяким чертям. Люди намного хуже. © «Глухарь»

В ту ночь лил дождь — это было единственным, что она отчётливо помнила. Это был сильнейший ливень в её жизни: крупные и чертовски частые капли, ветер, срывавший ветви деревьев, которые валились на землю, сбивая всё на своём пути. Отец торопливо вёл её куда-то, петляя и шлёпая по грязи, разлетавшейся во все стороны. Холодно. На ней было лишь легонькое платьишко старшей сестрёнки Мэри, оставшейся в доме. Она не задавала вопроса «куда они идут?», ведь была уверена, что за этим шумом отец её не услышит. Камень — вот что ещё она помнит отчётливо. Огромный черный камень посреди нигде. Это был не лес, не поле и не деревня. Или это было и то, и другое, и третье. Всё было как в тумане. Всё, кроме боли и криков. Всё, кроме внезапно появившихся солдаток в темной форме. Всё, кроме — эта картина ей будет долго видится во снах — остатков отцовского тела, сгнившего много лет назад. И белый свет, а после него — темнота. *** Сколь ложно утверждение, что месть должно подавать холодной? Столь же, сколь и то, что её нужно подавать в принципе, скажет вам Кирилл. Цесаревич...нет. От него отреклась его мать, императрица России, богиня его судьбы. Его судья и его кровь. Кирилл прижался к стене кареты, на которой его должны были доставить в Петербург, на суд. Его руки были закованы в наручники, мысли блуждали далеко отсюда, а жизнь заранее пролетала перед глазами, будто знала, что лучшего шанса уже не представится. Две унтер-офицерки, отправленные Александровой с ним, не спускали с него глаз. Кириллу было не до них. Он думал над своими поступками и разочаровывался в себе. В очередной раз в жизни. Сестра...наверное, Александра была расстроена, когда узнала о его побеге. «Возвращение блудного брата» — усмехнулся про себя Кирилл. Да, она точно была грустна ещё как минимум месяц после этого. А вот мать была в бешенстве, он уверен. Себялюбивая императрица возненавидела собственного сына и по его приезду отречётся и казнит. Кирилл знает, что его ждёт, даже без суда. Он ему не нужен, чтобы вспомнить то, каковой была Александра Освободительница на самом деле. А ведь когда-то бабка Николь рассказывала о том, что, будучи ребенком, его мать сказала, что простила бы декабристов...но в конечном счёте не простит своего собственного сына. И Кирилл вовсе не держит на неё зла за это. Совершенно нет. Он понимает, что стал настоящим Иудой не только своей семье, но и народу двух государств, одно из которых — его родина... Родине посвящено множество красивых и возвышенных текстов: от древних до их современных, но никогда Кирилл не понимал их по-настоящему. Никогда до этого момента. Все эти слова раньше заставляли его сердце замирать в восторге, а сейчас они потерялись, вылетели из головы. Он не мог думать ни о чем, кроме птичьего тенора, хриплого собачьего лая, комариного писка, кошачьего шипения, людских голосов, смешавшихся в единый шум, и одних и тех же картин, в которых, если присмотреться, индивидуальности больше, чем в каждом из тех, кого ему доводилось встречать в жизни. Тех, кто стал ему другом и тех, кто стал ему врагом. Вообще, его жизнь — удивительная штука. За тридцать с лишком лет Кирилл не понял ничего, а сейчас, именно в этот момент, когда до конца всего, что значит для него хоть что-то, осталось немного, он осознал. Осознал, продумал, предугадал, передумал и смирился. Смирился с тем, что неизбежно. Даже сестры ему не жалко. Кирилл прекрасно знает, что Александра попросит за него, что попытается спасти брата, а потом ещё и обвинит себя в его смерти. В том, в чем никогда не была виновата. Но это всё в будущем, в котором его не будет. Какой смысл жалеть о том, что стало последствием его глупости? Прошедшего не воротишь, сделанного не исправишь, жизни после смерти не вернёшь. Ему не жаль ни себя, ни сестры. Кирилл жалеет только о матери. Императрица вынуждена отказаться от своего собственного сына ради государства. Низкий человек. Низкий, а стоящий так высоко. «Да к черту это, — подумал Кирилл. — закурить бы...» Именно в таких думах он и проехал несколько миль до тюрьмы. *** Крепость Кексгольм встретила холодными стенами, сыростью и звенящей тишиной. И, о Бог, Дориан был готов на всё, лишь бы только не находиться в ней. Пускай будут стонать заключённые, пускай его будут пытать и допрашивать, что угодно, кроме тишины... Она сводит его с ума. Всегда сводила. Страх тишины — вот всё, что осталось от Кирилла. Шум. Ему срочно нужен шум. Дориан попытался завести разговор с офицерками, ведущими его, с тюремщицами, которым его передали, но в ответ ему не говорили ничего. Молчание. Чертово молчание. Он был на грани истерики. Дверь в камеру открылась и его ввели туда. Усадив, проверили, насколько крепко связаны руки, и ушли. Теперь исчезли даже шаги. Паника тихонько подступала к горлу. Дориан уже был готов бессильно заплакать, как вдруг за стеной раздался чей-то голос (точнее, раздавался он из коридора, а туда звук шел из соседней камеры, ведь стены были достаточно прочны и почти не пропускали звуков). — Ты цесаревич, не так ли? Романов...как там тебя? — Кирилл Александрович, — Дориан готов был говорить о чём угодно, лишь бы только не молчать. — Да, точно! — это был мужской, хриплый голос. Каждое слово звучало так, словно говоривший произносил его болеющей гортанью. — Откуда ты знаешь, кого именно сюда привели? — Дориан решил, что раз уж незнакомец позволяет себе такую наглость, как говорить на «ты», то нечего с ним церемониться. — У меня, старого хряща, свои секреты, — раздался скрипящий смешок. — А тебя как зовут? Нечестно как-то выходит: ты знаешь мое имя, а я твое — нет. — А честно вышло, когда столькие невинные люди подохли из-за твоей царской прихоти, а, принц? — Вопросом на вопрос отвечать неприлично, — Кирилл дёрнулся. За эти шестнадцать (почти семнадцать) лет, которые провел в бегах, он понял, что только он виновен во всём: в разоренных городах и деревнях, которые сам Дориан видел и в России, и в Англии; в детях, оставшихся сиротами; в пленных; в смертях; в чужой боли. Он и только он породил всё это. Породил из-за того, что не желал выйти зажены за англичанку. Из-за своей прихоти быть свободным он сгубил слишком много жизней. Понять-то понял, но слушать это от другого человека было неприятно. — Тебе ли мне говорить о приличии, baby? — Так ты англичанин? И сидишь в русской политической тюрьме? На чем пойман, а, проклятый? — Ни на чем. Возможно, на продаже информации. Но я не англичанин. И никогда им не был. — А кто же ты? Слышу же, что акцент английский, — на самом деле Кирилл расслышал это лишь сейчас, когда незнакомец начал говорить чуть громче и чётче. — Американец я. — Чего ты в нашей стране забыл? — Твоё ли дело, цесаревич? — Скучно мне, расскажи, а я послушаю. — Я не настроен исповедоваться человеку, на котором грехов больше моего. — А когда будешь настроен? — Может, когда тебя казнят. — Думаешь, казнят? — Уверен. На том и закончили они диалог. Сполчаса после этого к Кириллу пришла адъютант Ея Величества собственной персоной. — Насветевич. Рад Вас видеть, мадам. — Что же ты, Кирька, наделал... — она поджала губы и покачала головой. Жаль мальчишку, а делать нечего. Она знала лучше многих других, сколько народу желает растерзать его за всех, кто умер, кто остался контуженным, кто так и не вернулся, пропав навсегда. Уж лучше государыня Императрица сама отдаст его на смерть, чем позволит остальным выразить свой гнев. И это будет высшей милостью для её несносного, блудного сына, так желавшего свободы.