и может это не любовь

Над капотом машины воздух рябит горячим летним маревом, а в салоне ещё хуже - превращается во что-то плавкое, обжигающе-густое, с привкусом дешевой пластиковой обшивки. Затекает патокой в лёгкие и оседает в них налётом раннего рака. Пятичасовая засада в убогой служебной машине без климат-контроля на испепеляющем пекле вредит вашему здоровью, употреблять на свой страх и риск. Остатки молочного коктейля в прозрачном стакане на приборной панели превратились в мерзкую липкую жижу, в которой плавают два бычка с золотистыми ободками. Игорь физически ощущает, как его тело и воля тоже растекаются во что-то подобное, только пока без бычков. От жара никуда не деться, и наступление душного светлого вечера не приносит облегчения. Влажная кожа, влажная ткань футболки и влажный кожзам сиденья постепенно спекаются в одно целое, и Игорь слегка меняет позу. Они заступили на пост в три часа, нырнув с горячей душной улицы в машину, ощутимо пропитавшуюся телами двух полицейских, дежуривших тут до них. С тех пор и пялятся на седьмое слева окно второго этажа. За ним притаился подозреваемый в тройном убийстве. Над этим вот окном аккуратно белеет коробка кондея, так что не удивительно, что убийца отсиживается в прохладе, пока служители закона запекаются до хрустящей корочки. Гром очень медленно отворачивает голову от лобовухи, с внезапным отвращением ощущая липкую перегретость собственного тела, и смотрит на сидящего за рулём Гречкина. Хоть какое-то разнообразие вида. Гречкин растёкся по сиденью максимально плоско, жует пончики, обильно обсыпая всё вокруг себя сахарной пудрой, и обливается периодически водой из бутылки. Он и Игоря где-то в середине смены порывался облить, но тот отказался, весьма невежливо откинув шаловливую напарничью руку и расплескав половину бутылки на коробку передач. Потом судорожно промокал всё давно иссохшими влажными салфетками, пока Гречкин ржал и убеждал его, что этой говновозке ничего от пары капелек не будет, всё самое страшное с ней уже случилось. Вот например, вчера утром, когда они также в ней сидели, и на улице было совершенно пустынно, и не было ещё очень жарко, и... Гром пригрозил сломать ему нос, и Гречкин заткнулся. Знает, что риск хоть и невелик, но всегда есть. Впрочем, сейчас те капли воды действительно большой роли не играли. Вся часть салона Гречина медленно превращалась в филиал помойки Зильченко, и, наверное, нужно было на это что-то сказать, чтобы в следующий раз им дали служебную машину поприличнее. Но Гром таскался с неожиданным напарником больше полугода - чертовски давно, если так подумать, настолько давно, что перестал его называть детоубийцей даже про себя - и знал, что говорить бесполезно. Даже хватать за шкирку и тыкать мордой в изгвазданную обивку бесполезно, а с некоторых пор и почти неприлично, особенно во время смены. А с первого взгляда и не скажешь, что долбаному аристократу (Игорь сначала не понимал, почему коллеги так прозвали Гречкина, пока песню не услышал) такое беспардонное обращение на заднем сиденье задроченной многолетней службой хонды вполне себе по душе. Но Гречкин вообще оказался полон сюрпризов, по большей части, конечно, гадких, но временами и сладких, аж до приторности. Поэтому Гром отвлекается от жирных пятен на руле и ручке двери, грязных сахарных разводов на приборной панели и промокшего подголовника, и следит за капелькой воды, неспеша сбегающей Гречкину под воротник форменной рубашки. С мокрой прядки волос, из-за уха, вниз по шее, пересекая границу синюшного, начавшего уже бледнеть рубца, который Гречкин теперь носит вместо золотой цепи, и вниз, на грудь, чтобы там впитаться в потемневшую от влаги ткань. Проследив таким образом ещё за парой капель, Игорь решает, что это всё же не помогает. Банально и порнушно становится ещё жарче. Впрочем, это ебучая постоянная переменная - блядский Гречкин всё вокруг делает тоже каким-то блядским. Он даже в форме выглядит не как полицейский, а как стриптизёр, который изображает полицейского. Сейчас вот промурлыкает клишированную грязную фразочку - и долой штаны. Может, это побочный эффект огромных до безумия бабок, или он от природы таким был, Игорь не знает, не такой репрезентативной была его выборка невероято богатых знакомых. Гром бы, откровенно говоря, и с этим конкретным экземпляром предпочёл бы не иметь дел, он в этом был почти уверен. Игорь ведь до сих пор до конца так и не понимает мотивации Прокопенко именно ему вручить в стажёры Гречкина. И до сих пор иногда ощущает блевотный привкус обиды. Ну не косячил он настолько серьёзно, чтобы вот таким образом его наказывать! Однако как ни крути, а спустя почти месяц после суда этого, закрытого, самого гуманного, сука, суда в мире, они оба вдруг оказались в кабинете Фёдора Ивановича. Оба были наказаны, Гречкин за своё что-то, мажорское, находящееся, скорее всего, за гранью обывательской морали, а Гром за серию внеследственных избиений. Терпение, значит, дражайший Фёдор Иванович решил в нём выдрачивать, вручив ему на руки ебучего многомиллионного золотого детоубийцу, который по какой-то дичайшей иронии умудрился окончить юрфак МГИМО и имел все права на стажировку в ментуре. Смотри, мол, Игорёк, его не то что тебе - его никому трогать нельзя, служи и охраняй, псина ты эдакая. Что больше всего почему-то вывело тогда Грома себя, аж до сжатых рефлекторно кулаков - это то, что сам Гречкин даже не злился от ситуации, просто был заебанный и раздосадованный. Как будто его отвлекли от дел первостепенной важности. Сука. Игорь тогда даже заявление на увольнение написал, но отдавать не стал. Уж больно много детоубийце чести, если Гром из-за него уйдёт со службы. Потом уже, намного позже, в одной из таких же одуряюще скучных засад, наблюдая как огромный мерзкий комар стучится о стекло лампы, Игорь решил, что у него с Гречкиным были стадии, как у горя или ещё какой-то малоприятой хуйни. Стадию отрицания он проскочил как красная ламба на красный свет - без лишних тормозов и раздумий. Как-то притупляется отрицание, когда мертвецы всех полов и возрастов уже лет пятнадцать как твоя ежедневная и порой еженощная рутина. Вот с торгом он повозился. И это было даже местами приятно. Конечно, больше всего Грому хотелось Гречкина банально и некрасиво отпиздить. Сначала руками, потом ногами, потом обо что-то тяжёлое. Обязательно по лицу, чтобы зубы разлетелись, как брызги шампанского. Чтобы эти странные зелено-голубые прозрачные глаза заплыли и не смотрели больше на нормальный, людской, не вывернутый наизнанку бабками и наркотой мир с этакой равнодушной брезгливостью. Хотелось сильно, аж до тени лёгкого возбуждения в паху. Но не моглось. Плюс был в том, что нельзя было только бить, а много всего другого было можно, и это другое Игорь был мастер выдумывать. Видимо, папаша действительно туго затянул на шее единственного наследника финансовую удавку, потому что Гречкин на удивление долго терпел. Гром кормил его отборным грязным реализмом, с остервенением пихал чернуху рабочего класса в золочёную мажорскую глотку. Он заставлял его искать несуществующие улики в мусорках и канавах, арестовывать бомжей и алкашей, лазать в грязные подвалы, вести переговоры со всеми видами сумасшедших, от теоретических убийц политиков, до бабок, уверенных, что соседи облучают их через вентиляцию. Иногда Игорю казалось, что Гречкин его убьет, такой он плевался ненавистью. Не сам, конечно, наймет кого-нибудь. Может, как раз кого-то из тех, с кем познакомился по работе. Но ненависть ненавистью, а самоустраняться из участка и из жизни Грома детоубийца не собирался. Грома это и бесило, но и раззадоривало вместе с тем. Оттого вызов с классической формулировкой чьего-то печального конца - "он одинокий, мы его уже пару недель не видели, а из квартиры пасёт просто ужасно" - он принял за дар небес. Вообще, Игорь не принадлежал к той породе мерзких сухарей, отдельным видом кайфа для которых являлось "учить" новичков, кидая их на самые отвратные, самые натуралистичные вызовы в первые же месяцы работы. Он это считал незрелым и вредным, и ни с каким другим стажером так бы не поступил. Но Гречкин был Гречкиным, и Гром со злорадным удовлетворением отметил, как тот позеленел, когда слесарь вскрыл дверь, и гнилостная, сладковатая вонь ударила по ноздрям. Не такое драгоценный мальчик привык занюхивать. И с таким же удовлетворением схватил его за шкирку и вытолкал за порог, когда они дошли, наконец, до грязной и темной спальни, в которой лежал труп. Гречкин поперхнулся блевотой и запачкал форменные брюки и дорогущие кроссовки. Гром решил, что победил. А на следующее утро Гречкин всё равно явился в отдел. Не до конца протрезвевший, очень злой и очень помятый, но собственной персоной. Игорь чертыхнулся и грешным делом взмолился о ещё более неприятном вызове. Вызов поступил ближе к вечеру, и был он действительно нехороший. Бойтесь своих желаний, как говорится. Какой-то мужик слетел с катушек, то ли торчок, то ли алкаш белку словил, и теперь бегал полуголый по парку с ножом. Теоретически он мог быть опасен. Игорь по опыту знал, что этот мужик и на практике пиздец как опасен, точно, без всяких "может". Поэтому и взял вызов, хотя это дело пэпсов, таких кадров крутить. Но они были ближе всех к тому месту где психа видели, а Грому хотелось выпустить напряжение, злобу и свинцовую усталость, мутным спитком копившиеся в нём уже хуй знает сколько времени. - Сиди в машине, запри дверь. - Велел он Гречкину, когда они подогнали к маленькому полузаброшенному парку. - ППС когда подъедет, скажи что я уже задержал этого мудака, пусть не лезут. Гречкин сглотнул и кивнул. Обосрался, кажется, ну и хорошо - целее будет драгоценная миллиардерская плоть и кровь. Мужика Гром обнаружил почти сразу, стоило только с дорожки свернуть в кусты. Тот был в одних трусах, с ножом, а ещё здоровенный и откровенно неадекватный, это по полузвериному, безумному взгляду было понятно. Сплошное удовольствие, главное лезвие под ребро не схлопотать в процессе получения этого удовольствия. Игорь медленно пошёл вперёд, тихо, осторожно, чтобы не спугнуть, перебирая в голове возможные варианты развития событий. Нож у него надо забрать, это обязательно, и постараться скрутить поскорее. Потому что если он вперёд побежит, то выбежит к детской площадке, а если влево - на дорогу, может аварию спровоцировать. А если бросится... Додумать Гром тогда не успел, потому что мужик действительно бросился, толкнул, махнул ножом наслепо. Игорь увернулся, ударил его снизу вверх в челюсть, захлёбываясь от адреналинового прихода, костяшки приятно обожгло. Мужик пошатнулся, но не упал, зыркнул дико и побежал прочь. Вправо, к выходу из парка. Крепкий какой, сука. Игорь чертыхнулся и припустил за ним, не хватало только, чтобы этот мудак по улицам бегал. И догнал бы конечно, если бы веткой по лицу не хлестнуло наотмашь, так, что аж глаза заслезились. За те три секунды, что Грому потребовались чтобы придти в себя, мужик скрылся среди деревьев. Игорь чертыхнулся снова, встряхнулся и дальше побежал, перескакивая через корни и ямки, но в голове уже прикидывал, что делать, если этот псих выскочит таки на улицу. Что-что, вызывать подмогу, район оцеплять, бить себя кулаком в грудь - каюсь, упустил. Чувство отвратительное. Он выскочил из ворот парка, собирался уже в машину врываться и сообщать приметы беглеца всем ближайшим постам, как вдруг резко тормознул и от облегчения чуть в ладоши не хлопнул. Мужик валялся распластанный на земле, дёргался, а сверху его победоносно седлал сотрудник в форме. Ножа нигде видно не было, отлетел куда-то, наверное. Неужели пэпсы успели так быстро? Сотрудник поднял голову от задержанного, и Игорь не поверил глазам. И охуел. Дважды. В первый раз - потому что опасного психа умудрился задержать долбаный Гречкин, Кирилл Гречкин, зажравшийся мажор, безнаказанный детоубийца и просто кусок бесполезного говна. Крутил ему руки с таким видом, как будто для него это было самым обычным делом. А во второй - когда встретился с ним взглядом. Этот мужик ему, наверное, ножом своим лицо расцарапал, потому что Гречкин был весь в крови, растрёпанный, но в его прозрачных глазах Игорь увидел такое полное и безраздельное, сытое какое-то удовлетворение, что мгновенно осознал - теперь наказание из них двоих отбывает только он. Потому что Гречкину, сука, это вот всё понравилось. В подтверждение его мыслей, Гречкин так резко завернул мужику руку за спину чтобы защелкнуть наручники, что тот взвыл и задёргался ещё сильнее. Спиральный перелом наверное, равнодушно констатировал сам себе Гром. Грубое задержание. Пиздец. Была, на самом деле, своя логика в том, что Гречкину нравилось. Но это Гром понял уже после, задним умом, когда менять что-то было поздно. Ещё бы ему не понравилось, всё уже испробовавшему и ко всему успевшему потерять вкус, застрявшему в колесе осотоёбивших развлечений. А тут в этот круговорот давно утративших остроту дурных привычек, наркотического забытья и бездуховной ебли ворвались все эти ужасно интригующие бедняки, психопаты, убийцы, насильники, сыграли на контрастах и пустили свежую кровь в застоявшееся болото красивой жизни. Вдруг оказалось, что гонять объебанным на спорткаре чтобы в конце пути встретить снова одних и тех же надоевших людишек и предаться одной и той же наскучившей херне - это скучно и тупо. Особенно в сравнении с тем, чтобы мчать !почти трезвым! на ментовской машине с подрубленной люстрой и воющей сиреной, навстречу настоящим преступникам, которые на самом деле могут тебя убить, так просто отнять твою драгоценную в прямом смысле жизнь. За руль полицейской машины Игорь его, к слову, пустил не сразу. Сразу-то он вообще себе поклялся, что никогда детоубийцу не допустит до управления транспортом. И в первый раз это случайно вышло, преследовали одного хмыря и на автомате заскочили в машину так, как больше привыкли - Игорь на пассажирское, Гречкин за руль. И тогда же Гром вынужден был признать, придерживаясь на резких поворотах, когда лада шла юзом, что водить этот мудацкий мажор умеет. И лучше, чем сам Игорь. Что-то такое его руки делали с автомобилем, как-то так заставляли себя слушаться, что эти сотни лошадей под капотом он без усилий держал под жёстким и абсолютным контролем тонких холеных пальцев. Почему тогда на дороге не удержал, Игорь предпочитал не думать. Его это жгло стыдом, конечно, но так всегда выходило, что жар желания схватить преступника оказывался горячее. А ловкие руки Гречкина раз за разом оказывались на руле. В общем, от всей этой низменной и грязной бытовухи Гречкин неприкрыто кайфовал. То, что у большинства вызывало ужас и отвращение, для золотого мальчика оказалось подобием коробки с киндерами. В каждом захватывающий сюрприз, какой попадётся сегодня? Нормальному человеку такого было не понять, но Гречкин никогда нормальным и не был - об этом Гром как-то забыл. Они и сейчас в машине жарятся из-за бытовухи, банальной, но не теряющей от этого своего трагизма. Некий гражданин Селиверстов, трижды судимый, отсидев десять лет за разбойное нападение, вышел на свободу два месяца назад и с разочарованием обнаружил, что его бывшая сожительница уже давно живёт с другим да ещё и ребёнка завела. Предательства он не вынес, а потому вломился ночью к ним в квартиру и устроил форменную резню, не пожалел даже четырехлетнего малыша. Игорю довелось только фотки посмотреть, когда ему дело передали, и то он еще полдня в себя не мог придти. А вот следак, который первым вошел в квартиру, был сейчас в запое, и никто его за это не осуждал. А Селиверстов, старый матёрый зверюга, знал, что на него откроют нещадную охоту, и залёг на дно на квартире у гражданки Петренко, с которой познакомился по интернету, ещё когда отбывал срок. Да не забыл из квартиры убитых прихватить охотничье ружье, зарегистрированное на отца семейства - ну, этому доказательств не было, но оружие исчезло из сейфа сразу после нападения. Все причастные к делу настаивали на штурме, вслух никто этого не говорил, но каждый в глубине души собирался, если ему такой шанс выпадет, вынести зверю приговор и исполнить его прямо на месте. Только Гром велел подождать. Потому что в этой кровожадной лихорадке, в первую очередь посвященной мести за невинно убиенного ребенка, опера забывали, что и у Петренко трое детей. И, по предварительной информации, они заперты в одной с Селиверстовым квартире. И они ждали. Не вечно же Селиверстов будет сидеть в четырех стенах? Такие как он не умеют долго отсиживаться, им зудит принять бой. - Хуйня у нас план. - Гречкин доел последний пончик, скомкал пустой бумажный пакет и закинул его на заднее сиденье. - Этого еблана нельзя выпускать на улицу. Его нужно брать в подъезде. Гром об этом тоже думал. Даром что сумерки не принесли прохлады, народ всё равно вывалил наружу из прогревшихся квартир - дети, взрослые, старики, каждый потенциальная мишень для шальной пули. Но он не перебивает, молчит и даёт Гречкину развить мысль. Гречкин вместо этого задумчиво облизывает липкие пальцы. Потом механически проводит рукой по рубцу на шее. Игорь отводит взгляд. Снова смотрит на седьмое окно, долго и задумчиво. Серьезно. Ему такой взгляд очень идёт. - Он вальнул троих, и у него огнестрел. Разъебет он тут всё. Помнишь, как этот... Ты рассказывал. Людоед что ли, типа он уебал двоих прохожих, когда уходил, и ещё одного парня мусора, ну то есть, коллеги наши, вальнули случайно. Игорь приятно удивлен - не думал, что Гречкин слушал, и уж тем более что запомнил что-то. Гром тогда думал, что он уже спит, отрубившись от обезбола и стресса, и историю своего первого серьезного штурма рассказывал скорее сам для себя. Успокаивался. На щеке у Гречкина след от сахарной пудры, чуть пониже татуировки, которую он обычно заклеивает пластырем на службе, но в такую жару смысла нет. Хочется протянуть руку и стереть сладость. Но Гром перебарывает это желание, вместо этого просто молча кивает. Думает. Из подъезда есть два выхода - один через дверь, а второй через пожарную лестницу. И их двое как раз. В работе с напарником, Гром вынужден это признать, есть и свои плюсы. Гром, вообще-то, честно пытался не дойти до стадии принятия. Всё его существо протестовало против того, чтобы п р и н я т ь детоубийцу, пустышку и мудака. Вне зависимости от того, какие успехи тот демонстрировал на оперативном поприще. Ради Макаровых, Лизы, которую Гречкин лишил не только жизни, но и справедливости, Лёши, которого он лишил вообще всего. Ради своей собственной совести, в конце концов. Это он, Игорь Гром, легендарный майор, не сумел дожать, добрать доказательств, что-то где-то упустил, и теперь преступник не то что на свободе разгуливал - он надел форму. И меньшее, что можно было сделать - продолжать относиться к нему как к преступнику, не дать прижиться, ни в полиции, ни в собственной голове. И Игорь старался. Но, видимо, слишком долго он работал один, и оттого успел начисто забыть, что такое на самом деле напарник. Он уже не помнил, что вы можете не быть друзьями и даже приятелями, не одобрять методы друг друга, не общаться нигде, помимо работы, и всё равно рано или поздно окажетесь повязаны. Особая связь, ни на что другое не похожая, которая обязательно прошьет тебя, если работать с кем-то бок о бок слишком долго. Гром упустил время, упустил опять и не заметил, как оказался запачкан этой связью. Игорю бы отталкивать от себя Гречкина, выдирать с корнем, как вредоносную опухоль. Хочет служить - пусть служит, но только не тут и не с ним. Но так легко пойти на поводу у собственного эгоизма, у банального, простого удобства. Гром этого бы ни за что не признал вслух, но полицейский из Гречкина вышел неплохой. Может в мажоре проснулось и оскалилось что-то, что до сей поры мирно дремало все двадцать четыре года, а может, нужно было все это время просто направить деструктивную энергию в другое русло. Впрочем, энергии Гречкина, кажется, хватало на всё, потому что после смены он запрыгивал в очередную машину по цене участка и мчал в свою естественную среду обитания, добирать упущенное. Игорю было с ним... Сподручно? Точно уж не комфортно, но и совсем неплохо, к сожалению. Это в теории коллеги должны восполнять недостатки друг друга, а на практике искренне кайфующий от погружения в дерьмо адреналиновый маньяк с комплексом бога и почти физической необходимостью плясать на лезвии ножа, чтобы ощущать себя живым, отлично подходил под стиль работы Грома. Особенно учитывая, что естественного страха за безопасность напарника по отношению к Гречкину Гром не испытывал. Только удивлялся иногда, как с таким болевым порогом у долбаного миллиардерского отродья ещё совести хватило ныть про какие-то там синяки от наручников. Но и страх этот Гром, конечно, тоже испытал. Сам виноват - знал же, что против природы не попрешь - ни против человеческой, ни против природы этой самой необъяснимой напарничьей связи. Страх залез к нему под кожу неспеша, потихоньку, легким беспокойством ("там стекло, не разъеби ладони"), мимолётной поддержкой ("приложи холодное, чтобы синяк не расплылся, а то с такой разбитой рожей тебя и на порог твоих блядушников не пустят, да, да, клубника это, замороженная"), слабым опасением ("ты этого больше не делай, в другом участке так парень насмерть разбился"). Естественными, нормальными чувствами, в общем, Игорь же не был каким-то психопатом. Иногда жалел об этом. Особенно когда чувства внезапно выдавали такие вот фортеля. Точной даты того, когда у него случилось это ебучее принятие, Гром не знал. Он даже точного события, доказавшего его моральное падение не запомнил. Когда тронул сонного и завязшего в отчёте и трёх банках энергетика Гречкина за плечо в полупустом ночном отделе и велел ехать домой или хотя бы на диванчике в комнате отдыха поспать? Когда Гречкин в обнимку с буйным задержанным вывалился с балкона второго этажа в палисадник, и вся комната на мгновение остановилась, потеряла звук и очертания? Или когда он после этого в отпуск уехал, греть отбитые рёбра на заграничном солнышке, и Гром ощутил, будто ему руки на длинную верёвку связали - двигать вроде можно, а сделать толком ничего не получается. А может, когда в его голове презрительного и честного "детоубийцу" окончательно и бесповоротно сменили насмешливое "аристократ", нейтральное "Гречкин" и иногда, очень-очень редко "Кирилл"? Да хуй его знает. Конечно, Игорю было стыдно, Игорю было плохо, Игорь ощущал себя предателем и мудаком. Но стадия принятия, хотел он этого или нет, неумолимо произошла. Круг замкнулся. Селиверстова они взяли, обошлись малой кровью. Но кровью буквально, потому что Селиверстов, зверюга, понял, что охота на него подходит к концу, что псин вот-вот спустят с поводков и не жить ему, старому волчаре, и пошёл лоб в лоб. Бессмысленно, безжалостно, и опера не успевали буквально на пару минут - и что такое эта пара минут в обычной жизни! А когда окруженный убийца вырывается из берлоги, готовый пробивать путь к воле любыми способами, пара минут может стоить жизни, и не одной. Им с Гречкиным удалось блокировать Селиверстова в подъезде, как и планировали, с двух выходов, и у Грома даже сердце почти не замерло, когда около лица рикошетом ударила выбитая пулей кирпичная крошка. Замерло сильнее, когда грохнуло в другом конце коридора. Но никто не умер, Селиверстов в отчаянной злобе впустую потратил свои и без того просроченные билеты на свободу. Они его взяли, правда при сопротивлении Гречкин смачно получил ногой по лицу, залил все, наверное, литрами тремя крови из носа и теперь громко ноет, пока усталый фельдшер скорой помощи, которую вызвал кто-то, перепугавшийся выстрелов, осматривает повреждения. Селиверстова уже увезли, но это не мешает Гречкину в перерывах между сплевыванием крови грозить ему всяческими карами, анальными и не только. Игорь посмеивается, привалившись к борту скорой. Его накрыла легкая пост-адреналиновая апатия, и он дал упустившим шанс совершить казнь коллегам заняться рутинной работой - всех опросить, осмотреть квартиру Петренко. Знает, что за спиной его осудят и уже осуждают, но ему, если честно, всё равно. Он людей не убивает, а другие пусть сами перед своей совестью и принципами отвечают. - Вам повезло, молодой человек. - Фельдшер закончил осмотр и снял испачканные кровью перчатки. - Сотрясения нет, лицевые кости целы. Просто сильный ушиб. Если закружится голова или затошнит, отправляйтесь в больницу. Гречкин кривит губы - то ли от того, что не считал себя везучим, то ли потому что болью прострелило. Закатывает глаза, случайно ловит выразительный взгляд Грома и нехотя давит на выдохе: - Ну эт... Спасибо за помощь. Фельдшер кивает, а Игорь хмыкает. Зайца можно научить зажигать спички, а мажора - благодарить работников сферы здравоохранения. У Гречкина в крови все лицо, на шею и рубашку тоже натекло, руки измазаны - зажимал нос, пока из подъезда шёл. Он выглядит диковато, как загрызшая хозяина хаски, спасибо холоднющим глазам. Ухмыляется Игорю одними зубами, в которых тоже кровь. Гром вздыхает. Гречкин, конечно, молодец как сотрудник, но как человек всё та же невыносимая сволота, которой наверняка сейчас хочется ужас как высраться на ближнего. На его выкрутасы сил сегодня нет, как и терпения. Игорь понимает, что ткнет же его в разбитый нос, если мажор начнет плеваться ядом, а потом его ткнут куда побольнее. Да и вдруг правда сотряс, пусть лучше дома отлежится, с личным домашним доктором под рукой. - Давай домой иди, и морду умой, а то сам как будто сожрал кого-то. Гречкин щелкает зубами, как будто хочет сожрать Игоря, хихикает и кивает. - Окей, кэп. - Майор. - Ну майор, майор. Отдает под козырек, поворачивается на каблуках и уходит, параллельно тыкаясь в телефон. Такси, наверное, вызывает. Игорь ещё несколько часов топчется в отделе, заполняет бесконечные бумажки, выслушивает стандартные упреки Прокопенко ("ну почему не дождался подмоги, ну куда поперся, пацана-то чуть не угробил") - которые тот тоже стандартно выплевывает, для проформы. По дороге домой заходит за шавой, смакует, пока поднимается по лестнице. Хочется только холодную ванну. Селиверстов под замком, сядет в любом случае надолго, и Грома переполняет сытое спокойствие после закрытого дела. На душе на редкость мирно и спокойно. Пока он не понимает, что в квартире его поджидает Гречкин. Откуда у него ключи Игорь не интересуется. Этот мальчишка все может себе позволить, так почему бы не позволить отобрать чувство приватности у особо интересующего его мента. Гром с этим мирится, и сейчас просто обходит его, вальяжно развалившегося на диване в жарком мареве квартиры. - Я же тебя домой отпустил. - Игорь кладет шаурму на стол. Ощущает спиной внимательный взгляд. - Ну ты не сказал, к кому конкретно. - Гречкин зевает, не прикрывая рот, демонстрирует белые зубы и мокрый язык. - Я решил к тебе. Он, видимо, сразу с места задержания сюда отправился, потому что во рту нет гриллзов, которые он нацепляет всегда, когда не на службе. А, ну и ещё вся кровь до сих пор на нем, и на лице, и на шее, руки только отмыл. И не мерзко ему? - И не мерзко тебе? - Игорь умывается над раковиной, плещет водой на лицо. - Мерзко. Поэтому давай-ка, иди сюда. И Гром идёт. Потому что блядский Гречкин всё делает каким-то блядским. И эти громовы стадии принятия исключением не стали. Потому что золотой мальчик в свойственной ему бесцеремонной манере впихнул туда ещё одну стадию, врезал, вдавил, насильственно и нагло. И Гром, здоровенный, страшный, легендарный майор Гром позволил ему это сделать. Он впервые трахнул Гречкина вскоре после того задержания в парке, после того, как его навязанный напарник перестал ходить с кислой миной и злобно гавкать в ответ на любую коммуникацию. Потому Игоря бесило, что детоубийца снова довольный, как сытый кот. Потому что как бы противно ни было это признавать, Игорь по-животному, по-простому очень хотел его снова подавить, загнать под шконку, показать его место. И ничего лучше самого звериного метода не придумал. Потому что, блин, несправедливо было что теперь в их вынужденном симбиозе он единственный, кто не получает удовольствия. И слишком поздно понял, что загнали, кажется, его. И что не всем в этом мире нижняя позиция кажется бесконечным унижением. И что даже в нижней позиции, оказывается, можно доминировать. Но соскакивать было уже поздно - он попался на крючок, как школьник, и он слишком сильно впутался в его кишки, выдирать было бы практически фатально. Ну или так Гром себя оправдывал. Сейчас Гром подходит, загипнотизированный ломаными линиями сильного молодого тела, окрашенной в загустевший багровый улыбкой и мягким наклоном головы. Гречкин расстегивает пуговицы на рубашке, одну за одной, не глядя, ощупью, и поводит плечами, приспуская, дает ей сползти на пол. Красуется. Игорь скрипит зубами. Игорь ненавидит себя, ненавидит Гречкина, ненавидит эту безумно тихую и жаркую комнату. Персональный ад. - Слижи с меня кровь. - Надтреснутым от возбуждения голосом велит Гречкин. В воздухе пахнет грозой и железом. Игорь делает ещё шаг вперед, а оставшееся расстояние сжирает мигом одним прыжком, стискивает в руках тело, припадает к окровавленной коже. Он сделает как ему велели. Игорь проводит языком по шершавой от запекшейся крови щеке, широко, мокро, голову сразу ведет от дикого коктейля - мускус, железо, соль, пыль - бьет по нейронам, сбоит до сладкой истомы, и хочется больше, хочется сожрать, обглодать до кости. Он рукой на подбородок, пальцами прихватывает аккуратно и сильно в то же время, под тонкой прослойкой грязи и крови, дивной и горячей плоти - кость, изящная, белая, а может и золотая. Проминает щеки, ощупывает зубы снаружи через бархат кожи, он знает рисунок этих зубов теперь слишком хорошо, чтобы можно было спать спокойно ночами. Раз, два, три, клыки, зубы мудрости, и снова на челюсть, держать сильнее, но все равно не удержать. По губам с нажимом ведет подушечкой большого пальца, губы тоже все в крови как в панцире, горячие, аж жарко. Провез пальцем по нижней, приоткрыл, оттянул, скользнул влажно, задел ссадину. Гречкин отозвался шипением, прихватил палец зубами несильно - это обман, конечно, этим зубам Игорь не верит, потому что рвут и грызут они только так, до синих следов россыпью. Но сейчас не так, сейчас жадно втянул палец в рот, горячо и мокро, языком по подушечке, сдавил фалангу на кромке зубов, снова языком, затянул в жаркий густой водоворот, слюна по губам кровью растеклась. Игорь такое терпеть не умеет, не научился, от мыслей - то ли о том, где еще так мокро и жарко, то ли о том, как этот язык по другим частям тела также плясать мог бы - до искр из глаз, натурально глотку перехватывает. И глаза ещё эти, такие стеклистые, пустые совсем, как будто глядишь в ебаную бесконечность, и оторваться невозможно. Гром и не смотрел раньше, когда только начиналось это всё, а однажды взглянул случайно и теперь без этого уже не может. Не может даже сейчас, даже на миг, когда ледяная пустошь идет рябью вздрогнувших ресниц. И злится одновременно, и голодает, и дерет внутри каждое мгновение от стыда и от нежности. Такая нежность, осколками по грудной клетке изнутри, неправильная и неуместная, и чтобы её утолить, Игорь палец отбирает, мажет им кровавые волны по подбородку, и снова ртом приникает к замаранной коже. И не только языком гладит, а именно всей жаркой пастью, царапает зубами, губами скользит, слизывает, сдирает, очищает, дуреет окончательно. Не может так больше, губами по щеке, по носу, сам не понял как, а уже вылизывает за ухом. И так душно, страшно, сладко, так возбужден, что почти тошнит. Гречкин тоже поплыл весь, потёк как мороженое по рукам, Гром его реакции выучил наизусть. Мальчик любит играть в холод, любит, чтобы Игорь окончательно запихнул себе в глотку всё своё - совесть, мораль, стыд, чтобы его запихнул, целиком и без остатка, подавился им и сдох. Любит чтобы целовали пальцы и костяшки, любит, чтобы вылизывали щиколотки, любит кусачими поцелуями по фантомным синякам на запястьях. Маленькая мразь, даже в койке ему нужно вот это вот, он даже кончить не может без осознания того, насколько эта плоть и кровь золотая и желанная. Только он же не стеклянный в самом деле, и не самого холодного металла, и хуй знает, как там с другими, а с Громом ему морозиться долго не выходит. Игорь на уровне мышечной памяти помнит это всё, эти вздохи, эту дрожь, которая изнутри, из самой его блядской сути расходится по всему телу. Это самое тело под руками, от кончиков пальцев ног до прилипших ко лбу прядей, такое восхитительное, но такое предсказуемое, когда дело доходит до ласк. Нажми там, погладь тут, зубами посильнее и готово, и Игорь не зря лучший следователь, он выучился быстро превращать Гречкина в скулящую развратную суку. Он запускает руку в короткие волосы на затылке, выкручивает, царапает ногтями - в ухо вибрирует довольный стон - оттягивает назад. Слизывает с подбородка что осталось, соленое и горячее, и накидывается на шею. Эта шея Игорю снится в кошмарах, ей богу, на эту шею бы удавку, этой шее бы под нож, по бархатной коже исполосовать, потому что слишком хорошо. Потому что Гром бы вот так вот жрал её, лизал, целовал, прижимался бы к пульсу, ощупывал языком хрящи и кости не отрываясь, пока не подох бы. Тыкается носом, вжимается, чтобы из под крови вынюхать по-собачьи этот дивный запах, от которого пальцы на ногах поджимаются. Ровно между подбородком и ключицей, он знает, можно унюхать резче всего, по ноздрям и прямо в те центры мозга, которые отвечают за ебаное безумие. Игорь знает, Игорь всем лицом, всей сутью туда, скребет кожу щетиной - Гречкин дрожит уже крупно, уже не сдерживается, из приоткрытого рта - влага и звуки, от которых крышак рвёт напрочь. Скользит вниз по Игорю, вытирается мокрым лицом о его футболку - глаза снизу вверх шальные до жути. Старый паркет встречается с коленями с болезненным стуком, но Гречкин и глазом не ведет, задирает низ футболки лицом, виском, щекой, без рук, и не разрывает зрительный контакт. Да Гром бы и не дал ему, рука до сих пор в волосах, властная и сильная, и Гречкину это до утроенного сердцебиения, до распирающего ребра, почти до боли от удовольствия. Он лижет живот Игоря мелко, мягко, почти невесомо, оставляет красноватые расплывшиеся кляксы. Целует, чуть оттягивает кожу увлеченно, довольно жмурится, касаясь кончиком носа. Никуда не торопится, ему нравится пробовать на вкус, нравится когда под губами жарко, солоно, живо, нравится цеплять волоски зубами. Грому тоже нравится такое, но не можется уже, и он стягивает вниз ремень, штаны, трусы, вжимает силой, через сопротивление - на, подавись, сволочь богатая. Сволочь давится, сволочь никогда, наверное, не привыкнет, что у Игоря член огромный, до боли во всех местах, куда его можно. Открывает рот, языком по головке скользнуть успевает, а вздохнуть не успевает уже. Потому что сразу в рот, сразу все, так много, так резко внутрь, так быть не должно, горло человеческое к такому не приспособлено. Но Гречкин, кажется, все правила и законы посылает на хуй, так чего бы и законы человеческой анатомии не послать вот на этот самый, такой по ощущениям гигантский, что аж в груди щиплет. Он давит себя сам, заглатывает, через рвотный позыв, до головокружения, до мутной слезной пелены, хватается руками. У Игоря тоже голова кружится, он упирается свободной рукой в спинку дивана, сгибается весь, чтобы не рухнуть. Все четыре стены комнаты отражают пошлые звуки, первородную похоть в децибелах, и ничего кроме этой музыки тел не слышно, даже своего сердцебиения. Невозможно смотреть на это мокрое лицо, в эти повлажневшие, подтаявшие дорожками слез глаза, которые не врут, наверное, только сейчас, когда на грани, когда быть честнее невозможно. И терпеть невозможно, щекоткой языка, сопротивлением стенок горла, вибрацией стона - Игорь кончает, почти болезненно и охуенно едва ли не до отключки, проходится ногтями по спинке дивана, пропускает через пальцы чужие волосы, ослабляя хватку. Стон вязнет в слюне и сперме, горячая густота, кажется, везде, Гречкин ею задыхается и дрожит, бьется в агонии. Его ебут в рот самым распоследним образом, а ему и нравится, не успевает слюни сглатывать. Он бы, ей богу, так сдох, сдох прямо тут и сейчас, на пике оргазма, с этим восхитительно громадным хуем внутри себя, и это было бы пиздец как. Но по легким бьет воздух, сердце сбавляет скорость, поджигая тормозной путь, и он безвольно опускается на жёсткий пол, гладится об него телом, трется и обтирается, потихоньку возвращаясь в реальность. Рот всё ещё горький и жаркий, и когда Гром целует его, укладываясь рядом, то ощущает эту горечь, и этот жар вместе с лениво толкающимся языком. Игорь запоздало почему-то думает, укладываясь лицом к лицу поудобнее, наваливаясь почти сверху, что он же ведь был без душа, после рабочего дня. Стыдно немного, надо было, наверное... Хотя надо ли? Гречкин не жалуется, он притушил холод глаз, прикрыл веки, и лежит такой довольный, посасывает его нижнюю губу мерными движениями в такт дыханию, а на лице недостертые разводы крови. Золотой мальчик, кажется, любит мерзость и грязь во всех её проявлениях. Как к этому относиться, Гром не знает, но обещает себе подумать об этом в какой-нибудь другой раз. Они лежат так целую вечность, в этом душном вакууме, слипшиеся в один примитивный общий организм, который нацелен только на тупое и бессмысленное удовольствие. Оба полураздетые, но ощущается будто совсем голые, без кожи даже, одни нервы, сплелись, сплавились от жары. Никто из них не против. Телефонный звонок вырывает из блаженной полудремы, штаны на Игоре ещё, только спущены, и он нашаривает кирпичик телефона, чуть переворачивается на спину, подносит к уху. Прокопенко. - Игорёк, ну что, Селиверстов подписал признание! Чистосердечное, всё расписал. Он, наверное, и не надеялся, что живым выберется, вот на шоке рассказал обо всем как на духу. Такая сволочь конечно... Я что звоню-то, придешь на вареники сегодня? Лена налепила, приходи, посидим. Ну, если планов нет, конечно. Второе ухо обжигает ехидный теплый смешок. Ну ясное дело, у нокии шумоподавление не ахти, Кирилл вот и подслушал. Почти невольно. - Скажи ему, что у тебя планы. Потому что у тебя правда планы, я так решил. Ухо все горячее и влажное, и губы, кажется, так близко, что почти касаются. Игорь давится дыханием, ощущает, как приливает кровь к щекам. - Я... Планы у меня сегодня, дядь Федь, простите, тете Лене за приглашение спасибо, как-нибудь в другой раз зайду! - Скороговоркой, пока чужой язык щекочет ушную раковину, и сбрасывает ровно когда зубы цапают за мочку. У него, блин, действительно планы. И он, кажется, теперь немного не по вареникам.