Tablet of blood

Я не знаю, как это получилось, но сейчас середина декабря. А вчера был июль. Или сентябрь. Может, март. Не знаю, но вчера точно был не декабрь. А сейчас да. Сейчас я стою и рассматриваю китайские фонарики, которые хуй знает откуда возникли. И я смотрю в зеркало, только без стекла, и зеркало не повторяет моих движений. У меня в руке бутылка. С чем-то, предположительно, очень крепким, и я её протягиваю зеркалу, потому что я не знаю, что мне ещё делать. Зеркало протягивает мне чай. В той же бутылке. И я его пью. Я завязываю себе глаза, и зеркалу тоже, именно в такой последовательности, поочередно, и мы вместе идём рассматривать фонарики дальше. Вот это я знаю, как получается, но не могу объяснить, да и нужно ли объяснять? Я помню чайную ложку, я её вспоминаю, и она моментально оказывается в моей руке, и во рту у зеркала, и это две разные ложки, это две одинаковые ложки, это вообще одна ложка, которую нужно затолкать поглубже, чтобы заставить задыхаться нас обоих. Сейчас середина декабря, и я знаю, что ложка сделана из металла, и я знаю, что случается, если заталкивать металл во влажный тёплый рот на холоде. Тут очень холодно, тут так никогда не бывает, тут всегда солнце, а теперь холодно, вероятно потому, что я так хочу, или потому, что мне это снится, или ещё почему-нибудь, какая разница, тем более, что холодно снаружи, мне вообще жарко, холод это просто состояние воздуха, или типа того, я вообще в этом не разбираюсь. Мне в рот заталкивают хот-дог с горчицей, возможно, мне его вежливо предлагают перед этим, возможно я нахожусь в состоянии, которое не предполагает поглощения хот-догов, но это такая сосисочная вечеринка, на ней обязательно должны быть сосиски, и чай, и что-то очень крепкое, и ложки, и вот еще котята, полная коробка, из которой они таращатся, и кажется, что глаз у них гораздо больше, чем их самих, хотя вроде бы это всегда так, я вроде бы знаю, что такое котята, но зеркало ничего такого не знает. Оно не понимает, откуда берутся котята, и из чего они состоят. Они состоят из глаз, лапок, и любопытства. Оно говорит мне, что очки, наверное, не мои, и что они в углу, слева сверху, я говорю, что хорошо вижу, и думаю, откуда тут вообще угол, но он тут есть и они там. У меня вьются волосы на затылке. Это мне сообщают, как будто я сам этого не знаю — а я не знаю, но это что-то значит, это значит, что нас тут больше, чем просто я один, и тут теперь есть углы, и вероятно всё ещё есть котята, я не помню про них. Он не зеркало. Он вселенная, наполненная чёрными дырами и сверхновыми, и у него нет колечек в ушах, у него другие шрамы, другая боль, у тебя всё другое, и всё то же самое, и поэтому мы здесь, поэтому я здесь. Я раздеваюсь для тебя, как умею, я, вероятно, никогда не раздеваюсь до конца, хотя мне ужасно хочется это сделать, мне хочется взять всё, что предлагают, и даже то, чего не предлагают, мне хочется наблюдать за тобой, мне хочется убить тебя так, чтобы проснуться рядом, вместе, и знать, что ты убил меня тоже, и это было на самом деле. Я раздеваюсь и спрашиваю, нужно ли снимать кожу. Я всегда, так или иначе, это спрашиваю. Я всегда отлично знаю, что нужно, и знаю, что это нужно прежде всего мне. Не уверен, что у меня когда-либо получалось. Я мечтаю оказаться внутри тебя, целиком, это я так выражаю любовь, и я мечтаю заставить тебя давиться и задыхаться, не важно что это будет, чайные ложки, хот-доги, мои пальцы, мои вены, мои кости, моё сердце, пожалуйста съешь его, проглоти и погладь изнутри себя, пожалуйста, я ненавижу просить в принципе, но видишь, мне это нравится, потому что тебя не надо просить. Потому что сейчас середина декабря. У нас нет никаких тортов со свечами, и даже хлопушек нет, но для взрыва достаточно поднести зажигалку. Хочешь курить, Тим?