Tablet of blood

*** Я буду здесь. Я долго не приходил. Я был занят. Я пытался понять разные вещи, которые я не могу понять в силу собственной конструкции. Я пытался вести дневник, притом чужой. Я пытался сделать многое, и я хочу рассказывать новые истории, хотя они не особенно увлекательные, в них никто не раздевался. То есть, раздевались там все подряд, но снимали с себя не одежду, а кожу и мышцы. В каком-то смысле. Ну, кроме него. Так что, давай я расскажу сначала про него. Знаешь истории про одержимых? Они ходят по потолку, нечеловечески воют, произносят слова задом наперёд, выгибают суставы под неестественными углами, и разговаривают чужими голосами на чужих языках. Ну вот. Он одержимый. Его зовут Джон. Я заметил его давно, когда ещё не особенно понимал, что в моём мире почти никого нет, что это клетка, висящая в пространстве, что я могу выходить только в какие-то неучтённые отростки, что я могу проделать дыру, в конце концов, много дыр в другие миры, раз уж здесь никого нет. Я его заметил, и это было странно. Он был как привидение. Он был в моих воспоминаниях, разумеется он там был, мы играли в одной группе. Потом он начал оказываться там, где он не должен был оказываться. Ну, вроде, играл кантри в моём душе, вполголоса жалуясь на влажность. То есть, его там не было, если посмотреть прямо, но боковым зрением… Он всегда был где-то поблизости. Я точно знаю, что он играл Welcome to the jungle сидя прямо на земле у меня на заднем дворе. У меня действительно очень неухоженный задний двор. Не то, чтобы он оказывался рядом со мной потому, что я ему нравлюсь. Скорее наоборот, я его раздражаю, потому что с его точки зрения это я всегда оказываюсь там, где он находится. Ну, то есть не всегда, а тогда, когда он это замечает. Он мало что замечает, у него есть музыка. Знаешь, у рассеянных людей нередко бывают разные носки, или шнурки не завязаны, или что-то в таком духе. У него даже обувь из разных пар. Это всё неважно для него. Видишь, детали. Он начал обрастать деталями, и больше не исчезал от прямого взгляда, в некоторых местах его замечал даже Джинджер. Я увидел его в кафе беседующим с Анной. Анна боится меня, но не его, хотя она умная девочка, так что я думаю, она теперь и его боится. Ты знаешь эту историю? Она обидела Джинджера. Это было в воспоминаниях. Я едва не сломал ей парочку тонких косточек. Это было в моей жизни. Анна не должна попадаться мне на глаза — и она не попадается, просто Джону на это плевать. Он общается с кем и чем пожелает (я думаю, она скорее что). Я использовал это, чтобы познакомиться, хотя это был плохой способ. Look. Look, I got you something. *** Тим подходит к парню с гитарой через минуту после того, как девушка, с которой он беседовал, удаляется (возможно, в дамскую комнату). Тим трогает его за плечо, пытаясь привлечь его внимание. Они знакомы. — Привет, — Джон улыбается, он всем улыбается, и вроде даже — всегда, его сложно представить хмурым или расстроенным. У него чокер на шее и разноцветные слипоны на ногах. И медиатор в зубах. Джон улыбается, и Тим видит цифру 5 на белом пластике. Джон сидит на неработающем усилителе. — Я просто хочу предупредить, — Тим плюхается рядом. — Анна плохая компания. — Анна? — Джон кидает пару недоумённых взглядов на помещение кафе. — Кто такая Анна? — Девушка, которая только что ушла. Знаешь, дружеский совет. Они никогда не дружили. — По-моему, она милая, — Джон пожимает плечами. — На тебя чем-то похожа. — Хочешь сказать, что я милый? — Тим тянется за сигаретами, но вспоминает, что лучше не надо. — Не, она милая там, где она на тебя не похожа. — Спасибо, ты тоже ничего, — Тим фыркает. Они сидят молча. Анна появляется в другом конце зала, замечает Тима, и быстро исчезает, по пути поцапавшись с кем-то насчёт того, что у неё украли сумочку. Её сумочка находится на барной стойке, которая слишком близко к Тиму, она не рискнула бы туда подойти. Ей приносят её сумочку, и она исчезает, пока Тим молча сидит рядом с Джоном и страдает от невозможности закурить. — Хм? — Джон замечает его снова где-то через час, и он явно удивлён тем, что Тим до сих пор сидит рядом. Они всё это время соприкасались бёдрами. Разве это имеет значение… — Музыку слушаю, — поясняет Тим в ответ на вопросительный взгляд. Джон не спрашивает, нравится ли Тиму. У него нет вопросов такого рода в принципе, его вряд ли волнуют такие вещи. Джон играет потому, что это нравится ему самому, остальные у него, по важности, где-то в районе одинаковой обуви. Они сидят там несколько вечностей. Потом Тима заберёт Джинджер, и они поболтают с Джоном, они знакомы очень хорошо, они перезваниваются, и Джинджер даёт ему обещания по телефону, и даже иногда их выполняет. А в самом конце Тим вдруг спросит, был ли он у них дома. Джинджер превратится в алебастровую статую. *** Это проще рассказывать так, вроде как куски из старых фильмов, я обожаю старые фильмы, в которых вся ценность просто в том, что это снято на пленку, что момент можно пересмотреть почти бесконечное количество раз. Думаешь, он удивился? Сказал что-то вроде: «Ух ты, ребята, вы встречаетесь?» Или сказал что-то про то, что не знал, что мы живём вместе? Я обнял Джинджера за плечи, иначе он упал бы в обморок прямо там. Джон улыбнулся и сказал: «Приглашаешь?» И я ответил да, я сказал, ну может, ты поиграешь что-нибудь, у нас есть неработающий усилитель, и работающий тоже, и домашние тапочки с головами оленей. Я сказал, что я буду курить на заднем дворе, если он придёт. Он пришёл. Он пришёл в пятницу, это была пятница, и я начинаю подозревать, что в моём мире есть только лето и осень, потому что тогда точно была осень, и что-то же должно было быть весной или зимой, но я ничего об этом не помню. Хотя, кажется, поздней весной я встретил своё отражение. Не знаю, почему мне так кажется. Здесь всегда одна и та же погода. В моих воспоминаниях есть место где идёт дождь. Есть место, где идёт снег. Здесь нет снега на Рождество. Наверное, зима тоже была, потому что было Рождество. А Джон пришёл в пятницу, и почему-то настраивал мои гитары, почему-то сунулся в мой секвенсор, и превратил недоделанный трек в кантри, хотя он всё сохранил сначала, но ему было интересно, как я отреагирую. Он хотел меня достать. Я сказал, что не знаю, как можно сделать кантри из этого, и что для этого нужно быть гением. Потом он сказал мне, куда сохранил трек, изменил что-то ещё, и это стало звучать как фламенко. Я был готов к тому, что он играет на гитаре лучше меня. Но я был уверен, что он не умеет нажимать кнопки, правильные кнопки, и он так и сказал, сказал, да ладно, я не очень-то умею, сделав то, что я делаю неделю, за несколько минут из хулиганских побуждений. Джинджер сказал мне потом, что он умеет хорошо. И слипоны намеренно разные надевает. И может выбирать чокер по несколько часов. Это называется спойлеры. Он приходил к нам по пятницам. В какую-то из них он обнаружил скальпель, и играл им вместо медиатора, кажется, поначалу даже не поняв, что это вообще такое. Он порезался. Джон. Я сбежал. Я сбежал на воздух, дышать дымом, приходить в себя, сидеть на ступеньках. Джинджер укрыл меня пледом. Джинджер что-то ему объяснил. Джинджер заменил собой отсутствующую службу спасения, как и всегда, и я вернулся в дом, ожидая чего угодно. Тонкая натянутая пленка всегда вызывает желание её проткнуть. Как щёчки лягушек. Так и хочется сделать дырку. Он спросил, насколько сильно я хочу его крови. *** Знаешь, мне нужно тебе кое в чём признаться. Я не совсем правильно представляюсь. Я представляюсь так, словно у меня есть шипы и когти, в зубах есть канавки для яда, и ядовитые железы в углах рта. Ещё, может, рога, копыта, и хвост с кисточкой. Может, они у меня действительно есть. (Это не кисточка, это скорпионье жало). Это смешно. Это тоже кусок старого фильма, в котором он спросил, насколько сильно я хочу, и наклонил голову набок, и мне показалось, что у него вертикальные зрачки, что у него пронзительно-жёлтая радужка, что я разговариваю с чем-то с того круга ада, куда даже демоны не спускаются. Как себя при этом чувствует Джинджер? Мы ему оба нравимся. В смысле, я могу посмотреть на его внутренности, а Джон… Джон не предаёт ни своих симпатий, ни чужих к нему, он умеет быть по-своему благодарным за них, если, конечно, заметит. Он заметил Джинджера. Джинджеру этого достаточно, ему этого слишком много, Джон знает, барабанные палочки какой фирмы предпочитает Джинджер, он это помнит, и ответит, если спросить. (Я когда-нибудь спрошу). Так что вот, мы ему оба нравимся, и он видит вещи такими, какие они есть, он видит, что Джону хочется прокалывать щёчки лягушек, он видит, что в роли лягушки оказался я, и он не знает, что ему делать. Остановить Джона — значит его расстроить, но если не остановить, то лягушка непременно пострадает. Джон, разумеется, тоже в курсе этого. Достать меня — это вторичная цель, это вообще так себе цель, главная цель в том, чтобы увидеть, чью сторону займёт Джинджер. Я могу это решить, только я и могу. Я согласен пострадать. Вместе со мной пострадают все, кажется, даже ты, хотя тебя там не было. *** — Настолько, что никогда не попытаюсь взять, — отвечает Тим пересохшим ртом и сглатывает, и таращится прямо в зрачки Джона, до сих пор кажущиеся ему вертикальными. — А? — Джон встряхивает головой. — Это что значит? — Я чьей угодно крови хочу. Я забываю о том, чья она, и что это больно, что кровотечение чаще всего соповождается болью, я не думаю ни о ком, кроме себя, голод не умеет думать. Я хочу её больше, чем ты чего-либо когда-либо хотел. Но я не попытаюсь взять твою. То есть, я не гарантирую, но всё, что в моих силах, я для этого сделаю. Джинджер сжимает запястье Тима так, что становится почти нестерпимо. — Почему? — Джону кажется, что его ударили по мордочке мокрой тряпкой, не больно, но ужасно обидно. Тим думает, что он отвык общаться без радиоволн. — Потому что это слишком много, — тихо и обречённо выговаривает Джинджер. Тим кивает. Джинджер поправляет на нём плед. Хищный блеск в глазах Джона сменяется какой-то другой эмоцией. Какой-то смесью любопытства и заинтересованности. — Тебя это возбуждает? — спрашивает он, медленно растягивая слова. Тиму хочется уложить Джинджера в звуконепроницаемую коробку. *** Стремительно изменяющаяся ситуация. Словно перетягивание каната, такая игра в гляделки, в неё тяжело играть, хотя правила предельно просты. Что я ответил? Я ответил да, и получил следующий вопрос, вопрос о том, могу ли я кончить без крови, и мне захотелось смеяться, потому что это был вообще неправильный вопрос. Я всерьёз собирался ему проиграть, и я поддался. Я поддался, а ты знаешь, чего мне это стоит. Мы вообще едва знакомы, я даже не знаю, чего я вообще от него хотел. (Если мы все тут демоны, то он очень определённого рода демон. С пометкой 21+). (Мне нравилась музыка). Меня привлекало то, что он был похож на галактику, скопление звёзд, фотографии из космоса, что-то бесконечно далёкое. Я знаю о нём кое-что ещё. Это воспоминание я получил довольно поздно, я иногда получаю воспоминания задним числом, потому что в тот момент, когда произошли события, о которых эти воспоминания, меня ещё не существовало. Мне кажется, он может рассказывать сам, так что я не стану этого делать, просто… Я понимаю, почему он спросил именно то, что спросил. Теперь должно стать интереснее. Проверим? *** — Хочешь, проверим? — отвечает Тим, откидываясь на спинку дивана, и украдкой успокаивающе поглаживая запястье Джинджера. — Он… он м-м-может… это не… — очень тихо и заикаясь выговаривает этот самый Джинджер, всё ещё как-то пытаясь спасти всеобщее бедственное положение. Его никто не слушает. Джон перестаёт играть. То есть, совсем, он всё это время продолжал осторожно перебирать струны, словно гитара — это кошка, словно её нужно гладить, и тогда она будет мурлыкать. Он перестаёт. Воздух густой, словно кто-то добавил в него желатин. Тянется. Джон смеётся. — Ты не в моём вкусе. — Невзаимно, — Тим разводит руками. — Но я переживу. *** Да ладно. Никто же не пострадал. Я просто признался в своих чувствах! (Смеётся). Никто не пострадал, ну, кроме Джинджера. Когда Джон уходит, он не отпускает мою руку ещё примерно пару вечностей. Он пытается сказать мне, что Джон хороший человек, а то, что произошло, это не его вина, так получилось. Я отвечаю, что никто Джона ни в чём и не винит. И что произошло? Нет, ну вот по пунктам, что? Джон схватил какой-то предмет, приласкал им свою гитару, нечаянно приласкал ещё и собственные пальцы до крови, я отреагировал так, как реагирую всегда, минус моя полетевшая ко всем чертям способность к самоконтролю, плюс путанные объяснения Джинджера (я уверен, что они были в духе ну да, Тим страдает аутизмом, но на самом деле он хороший парень), плюс любопытство гитарного демона похоти и желание меня достать, плюс моё желание пожертвовать собой (у меня не получилось), плюс повисший в воздухе вопрос о том, могу ли я кончить без крови (разумеется, могу (но нужно проверить)). Вот и вся история. *** Я стою в туалете ёбаного кафе, которое тут, кажется, единственное место встречи всех со всеми, и поскольку это туалет, наверное я занят там самым обычном делом для таких мест. Это среда, это следующая неделя. Я слышу скрип разболтанных дверных петель, я вижу (для разнообразия) одинаковые розовые слипоны, когда я смотрю вниз, я вижу футболку с логотипом известной группы, когда поднимаю глаза повыше, я вижу серебристый чокер с сердечком, который подошёл бы маленькой девочке, я вижу его глаза, и я слышу, как он говорит мне, что всё-таки хочет проверить. Я знал, что он захочет. Он демон похоти, если я хоть что-то понимаю в классификациях демонов. Я… (Это я). Тим пожимает плечами, и говорит давай, и Джон опускается на колени, прямо там, мгновенно, он не умеет и не желает ждать, Тим говорит ятолькочто… и затыкается на полуслове, потому что это никого не волнует. Джинджер бы сообщил это раз двадцать. Джинджер всегда в моей груди. Его там нет, я опираюсь спиной на зеркало, Джон отсасывает мне в ёбаном туалете ёбаного кафе, не прикасаясь ко мне ничем, кроме губ и языка, словно мой хуй чище, чем весь я целиком, а это не так, Джинджер никуда не улетал довольно давно, я принимаю душ почти каждый день, и я меняю одежду, и я только что занимался самым обычным делом для ёбаного туалета, но это всё неважно. Я думаю, мне стоит проявить характер. Я запускаю пальцы ему в волосы, он дёргается, словно пытаясь их сбросить, но в конечном итоге смиряется, и продолжает, и я точно знаю, что он уже ничего не проверяет. Он сплёвывает в писсуар, не вставая с колен, и это одна из фотографий, отпечатанных прямо с изнанки моих век. Их не так чтобы много. Я закуриваю, решив, что я достаточно времени проявлял вежливость. Он морщится, но остаётся там со мной, приваливается спиной к зеркалу, спрашивает, нужны ли мне обе руки для того, чтобы курить, и я отвечаю, что вообще-то мне не нужно ни одной. «Дай сюда». Руку. Видишь ли, ему тоже не помешает оргазм, не глядя на меня, запрокинув голову, открывая кадык, обозначившийся поверх металлического сердечка на серебристом чокере, видишь ли, я не в его вкусе, но это не повод не идти на поводу у желаний, которых будет становиться только больше. Он шумно дышит, и даже стонет, когда кончает, он не смотрит на меня вообще, но даже вылизывает мою ладонь после. Это и близко не признак симпатии ко мне, это он настолько обожает себя, и мне нравится это. Правда, нравится. «Я хочу его тоже». Словно я отвечаю за половую неприкосновенность Джинджера, словно он моя собственность, и говорить об этом ему самому необязательно, словно это я решаю. Это мне тоже нравится, кто бы сомневался. Я киваю. «Мне нужно больше». А вот это уже про меня, хотя и не только, это вообще про всё, и я обещаю дать ему столько, сколько смогу. Он выходит первым, я умываюсь, и улыбаюсь зеркалу, и зеркало показывает мне большой палец, и хихикает, и я вспоминаю, что зеркала это порталы между мирами. Мне сказали, что истории заканчиваются. Они не заканчиваются никогда. Они только начинаются, и продолжаются, эта продолжится тоже. Будет продолжаться вечно.