Форма белого

      «Чего ты хочешь?».       Белоснежная надпись без предупреждения появляется на банке сгущёнки, забытой невесть кем в проклятой «двадцать восьмой». Я чертыхаюсь и отбрасываю её в сторону, нечаянно махнув рукой, и, я уверена, будь эта комната обитаема, её жители сразу же поверили бы в Бога и принялись бы читать молитвы, судорожно ища в деревянных тумбочках крестик. Тем не менее, Бог бы действительно бы их выслушал, а после бы весело рассмеялся, показывая на несчастных пальцем (если, конечно, у этого шкодника вообще есть руки): чего бояться какой-то банки, когда в комнате обитает самый настоящий дух?       Слышится сдавленное хихиканье, и Всевышний, насытившись моей реакцией, возвращает сгущёнку на место, не успеваю я и моргнуть глазом. Пропадают и слова, преследующие меня уже который год.       Я поддаюсь вперëд к небольшому деревянному столику, выкрашенному в зелëный, приглядываюсь к злосчастной банке и стискиваю зубы, чтобы не издать и звука: что ни спроси, Создатель всё равно смолчит, ответив лишь колыханием вязаных занавесок или коротким скрипом половиц. По правде говоря, я даже не знаю, настоящий ли это Бог или, быть может, какой-нибудь другой дух решил надо мной так подло подшутить, однако чужое присутствие не покидало меня ни на минуту, и это было единственным заявлением, с которым было трудно спорить.       Впрочем, спорить всё равно не с кем.       Я выдыхаю, как если бы в моих лёгких действительно был воздух, и откидываю голову назад, вслушиваясь к шуму за стеной. Сколько ни пройдёт времени, «двадцать седьмая», в противовес моей тëмной каморке, всегда остаётся самой яркой комнатой во всей женской половине общежития: то девушки вспомнят какую-нибудь заунывную песню про любовь и затягивают её до утра под гитару, наплевав на сон и крики заведующей, то парня тайком приведут, то по картам на будущее начнут гадать или на ночь глядя выпрашивать у всего общежития соль. Короче говоря, занимается «двадцать седьмая» весьма громкими вещами, и явно не подозревает, что кому-либо может этим помешать: да и разве есть кому? Жилище по соседству считается обиталищем дьявола, напротив живут такие же отчаянные второкурсницы, а за второй стеной ничего — уже улица.       Слышится пронзительный хлопок и ядовитый смех, и если бы у меня были настоящие уши, они бы завяли от этого омерзительного гула.       Я тянусь, встаю со скрипучего стула и оглядываю место, которое вот уже сколько времени называю домом: на стенах то ли жëлтые, то ли бежевые обои, на полу паркет с причудливым рисунком, из мебели лишь стол, стул, шкаф и три койки — дай бог, выходцы из прошлого века. В углах тонкими нитями свисает паутина, собирая на себе пылинки и прочий мусор.       За мутным стеклом единственного окна розовой полосой облака затягивают мыльно-голубое небо. Возможно, близится вечер, возможно, напротив — наступает утро. Возможно, сейчас осень. Возможно, нет. Мир продолжает жить так, как жил и до этого, а время, идущее с ним в ногу, старается огибать эту комнату настолько, насколько это вообще может быть возможно. И я застряла с ним в безвременье.       Вот зараза.       Я посылаю проказливого Бога к чёрту, как только снова вижу знакомую надпись на соседнем здании (в котором, к слову, находился один из немногочисленных в городе кинотеатров), и пытаюсь коснуться занавесок, чтобы хоть как-то зашторить окно — бесполезно, пространство больше меня не слушается.       Затем слова появляются на корешке учебника, лежащего под некогда моей койкой, на обёртке от «Алёнки», покоящейся там же, и даже на потолке, где когда-то была выведена чернилами какая-то фраза из «Золотого телёнка», попавшая туда невесть как и замеченная только в этот самый момент. Бог, глядя на мои попытки отвернуться ото всей этой чертовщины, только громче посмеивается, и я даже слышу его басистый голос, отдающийся бордовыми вспышками перед глазами.       «Чего ты хочешь?».       Я не выдерживаю и, наконец, кричу ему в ответ: — Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, лопух безмозглый!       И выхожу из «двадцать восьмой», пройдя сквозь неплотную стену и зажимая несуществующие уши.       Соседская дверь чуть приоткрыта, за ней слышатся громкие голоса и звон бутылок, и я с силой пинаю еë, совершенно не ожидая, что она действительно захлопнется. Мгновение — и девушки начинают визжать, парни выглядывать наружу, глазами выискивая шутника, а я заливаться протяжным смехом, глядя на напуганное, но полное решимости лицо какого-то мальчишки, который отважился выйти в полупустой коридор и никого там не найти.       Будучи уверенной в том, что догонялки с Богом обернутся в мою сторону и в итоге Всевышний отвяжется от моей рыжей головы, я мигом сбегаю на лестничный пролëт, где комендантша, маленькая пожилая женщина, за руку ведëт на второй этаж какую-то такую же низенькую девушку в белом ситцевом платье. Не в силах ждать, когда они поднимутся, я несусь вниз, пропустив пару ступеней и нечаянно пролетев сквозь девчонку, которая, словно заметив чужое присутствие, чуть оборачивается назад.       Я на секунду встречаюсь с её глазами, но, не успев даже рассмотреть их цвет, вновь вижу расплывающееся «Чего ты хочешь?» на плакате с «молодыми строителями коммунизма», и бегу выходу, задевая плечом охранника и сделанную студентами сосновую скамейку.       Решив вновь попытать удачу, я резко стукаю ногой по дверям, но те ни открываются, ни отдаются хотя бы тихим хлопком, как если бы я на самом деле ничего с ними не сделала. Тогда я пытаюсь коснуться их руками, но и те проходят мимо, даже не потревожив хлипкую ручку.       Дьявол.       Вернее, Бог в его обличье.       Я делаю вид, что дышу, на мгновение желая вновь услышать биение сердца, но, уловив лишь тишину, разворачиваюсь на пятках и плетусь обратно к лестнице. Плакат с комсомольцами принял прежний вид, и я, довольно его оглядывая, иду по направлению к своей родной «двадцать восьмой». Соседняя комната, к моему удивлению, полупуста: видать, комендантша таки разогнала непутëвых любовников и закадычных подруг. — Там когда-то давно умерла девочка одна, — внезапно слышу я тихий разговор обычно громких первокурсниц. — Мне Маша сказала.       Я прохожу к соседям и встаю прямо напротив говорящих, чувствуя какое-то напряжение, витающее в воздухе. Меня не покидает ощущение (стоит спросить у Бога, каким образом я вообще могу что-то ощущать), что я не должна слышать этот разговор, но любопытство сильнее страха. Они говорят обо мне, и даже живой я не любила не быть в курсе, что обо мне думают люди. — Твоя Маша тогда тут ещё не жила, откуда ей знать? Просто сквозняк, а петли хлипкие, — произносит вторая девушка, блондинка с потëкшей тушью на глазах, допивая то ли минеральную воду, то ли алкоголь из полупрозрачной бутылки. «Сухой закон» обошëл эту комнату стороной, судя по тому, насколько часто здесь происходят вечеринки, подобные сегодняшней.       Собеседница громко хмыкает. — Мне её парень сказал, а он эту девочку знал лично, он всего на четыре года Маши старше. Да и я с ним знакома, не стал бы он врать, Семëн парень честный.       Блондинка тихо прокашливается, словно ожидая продолжения. Наконец, она спрашивает: — И что же этот Семëн такого тебе рассказал?       Еë подруга, помедлив, подбирается поближе и прикладывает ладонь к чужому уху, и если бы я всё ещё была жива, я бы не услышала этого жуткого шëпота: — Он видел, как кровь с её трупа песком засыпали.       Я отшатываюсь, испуганно раскрыв глаза, и верчу головой в разные стороны, чтобы ненароком не нагнать на себя страшные воспоминания. Крови действительно было много, как было много обращений к Господу, слов «ужас» и «какая мерзость» и сильного запаха мокрых камешков асфальта.       Семëн таки соврал. Мы не были знакомы.       Девушки молчат с секунду, а после продолжают о чëм-то перешëптываться, но я не понимаю ни единого их слова. Хочется сжать руки до жгучей боли, удариться головой о стену или сильно укусить себя за губу: сделать всë, что угодно, лишь бы почувствовать себя живой.       Мои глаза застилает омерзительный красный. Это цвет моих волос, слова «цирк», голоса отца и наружных стен общежития в тот день, куда попали вязкие капли крови после моего падения.       Я родилась с этим цветом, умерла вместе с ним и продолжаю существовать между двумя мирами с его названием на губах.       Я выхожу в коридор, прохожу к себе тем же путëм, что и вышла, по старой привычке касаюсь закрытых глаз пальцами, стараясь успокоиться, и не сразу замечаю, что в комнате находится кто-то чужой. Очнувшись, я роняю взгляд на ту самую девушку в белом платье, которую встретила на лестнице. Она сидит за столом и бесцельно водит по нему длинными пальцами. Наткнувшись ими на пустую банку сгущëнки, она берëт её в руки и крутит со всех сторон, словно пытаясь понять, что это такое: теребит крышку, когда-то небрежно открытую ножом, и стукает ногтем по металлической поверхности.       Платье в голубой горошек застилает собой кровавую пелену.       Я застываю на секунду, стараясь не издавать ни звука, как если бы моя новая соседка действительно могла бы меня услышать. Видать, слухи о проклятой «двадцать восьмой» за столько лет успели покрыться пылью и превратиться в легенду, раз уж сюда снова начали селить студентов, прежде обходивших «обиталище дьявола» стороной. Но почему только одна студентка, если обычная комната рассчитана на троих? Неужто недобор?       Девушка выглядит бледной и слегка больной, однако на еë лице играет еле заметная полуулыбка, и я убеждаюсь, что она просто-напросто любительница посидеть дома, а не нездоровая страдалица. На улице уже темно, однако даже в тенях я могу различить черты еë лица: не большой, но и не маленький нос, огромные серо-голубые глаза, в которых стоит какая-то неясная пелена, высокий лоб, толстые щëки и длинные светлые волосы — то ли ангел во плоти, то ли домашняя голубка, которых люди заводят в сëлах. В углу стоит лёгкий, но явно мужской портфель. Более я не вижу не единой её вещи, но списываю это на то, что она попросту приехала слишком поздно и занесëт всë своë имущество завтра.       Разглядев девушку, помахав перед её лицом рукой и удостоверившись, наконец, что она меня не видит, я прохожу к кровати, находящейся прямо около жëлтой стены, и беззвучно валюсь на неë спиной, глядя в потолок и готовясь снова отойти от реальности на ближайшие пару недель, чтобы не досаждать ни Богу, ни соседям своим присутствием. Стоит мне закрыть глаза, как незнакомка громко встаёт со стула и начинает ходить по комнате. Она без обуви и даже без чулок: я слышу её невесомую походку, но не могу определить, в какой части комнаты она находится в данный момент.       Стоит мне забыться, как что-то тяжëлое больно падает на мои ноги. — Черти тебя дери! Ты что, слепая?! — кричу я, отскакиваю на другой конец кровати и вижу, что моя соседка также отпрыгивает куда-то назад, стукаясь спиной о изголовье койки и прикрывая рот ладошками. — Простите, пожалуйста, я не знала, что здесь живëт кто-то ещё! — проговаривает она, и её голос звучит как что-то между серым и бледно-голубым.       Я путаю ошеломление со злостью и молчу в ответ как-то неоднозначно, путаясь в мыслях.       О Боже.       Неужели девчонка меня слышит?       Глаза её направлены прямо на меня, но смотрят они мимо. Я провожу рукой перед её лицом и, не заметив реакции, щëлкаю пальцами рядом с её ухом, отчего девушка подпрыгивает на месте и резко поворачивает голову на звук, смешно схватившись за подол платья. — Простите… — почти шепчет она и опускает голову куда-то вниз. — Не издевайтесь надо мной, пожалуйста.       Ох.       Меня прошибает холодный пот, мои руки легко подрагивают, и сомнений теперь не остаëтся вовсе: девчонка или слепа, или имеет очень плохое зрение, к чему я склоняюсь меньше. Теперь мне стала понятна и еë возня с банкой из-под сгущëнки, и действия комендантши, обычно не тратившей своë время на студентов. Странно лишь то, что «двадцать седьмая», всегда совавшая свой нос в дела общежития, до сих пор не знает о новоприбывшей, особенно такой необычной.       Я округляю глаза и открываю рот, после в миг растянув его в широкой улыбке.       О небеса, какое счастье! — Как твоë имя? — спрашиваю я, воодушевлённо хватая её тонкие руки и даже не замечая, что они поддаются мне. Девочка пытается найти меня глазами, но только неловко вертит головой из стороны в сторону, и я тихо хмыкаю про себя, на секунду запамятовав, что она всё же может меня слышать. — Галя Лавринцева, — произносит она себе под нос, тщетно стараясь выдернуть пальцы, и добавляет, — для друзей просто Груша. — Ох, вот как, — говорю я, сдержав улыбку. — Тогда… Зови меня Варëнкой. Для чужих просто Варвара.       Я не выдерживаю и громко смеюсь с секунду, и у Груши (чёрт, как нелепо это звучит) резко краснеют кончики ушей. Мне хочется и кричать, зарывшись лицом в подушку, и плакать от радости: Бог наконец-то соизволил поделиться со мной своим великодушием, и теперь я могу хоть с кем-то разделить эти безрадостные будни, терзавшие меня своим унынием. Сколько всего я смогу ей рассказать! Кто кого водит в свою комнату на ночь, кто лучше всех поёт песни «ДДТ» под гитару, у кого всегда можно одолжить красные гетры и зачем заведующая хранит упаковки от фруктового кефира, а охранник — от клубничного киселя. Да разве можно мечтать о большем счастье после почти пяти лет одиночества?!       Я оглядываю Грушу с головы до пальцев ног, стараясь угадать, на кого же такой ценный кадр может учиться. Не филолог и не историк: слепая да и к тому же слишком уж медлительная и пугливая. Быть может, что-нибудь более простое?.. — Какая у тебя специальность? — спрашиваю я и отпускаю, наконец, её руки, отчего Груша облегчëнно выдыхает. Она потирает ушибленную спину и ойкает, когда касается синяка. Я замечаю такие же на её руках, голенях и лодыжках — видимо, ей не привыкать стукаться обо всë подряд. — Начальная школа, — говорит она, и бледно-голубой снова вспыхивает перед глазами, словно отозвавшись на еë тихий голос. — Ты? Разве может слепая быть учительницей у маленьких дьяволов? — говорю я неожиданно даже для себя, но Грушу, кажется, этот вопрос ни капли не смутил: она лишь коротко кивает, ничуть не меняясь в лице. Вероятно, она уже привыкла его слышать. — Они не дьяволы, и я люблю детей, — она продолжает смотреть куда-то мимо меня и выдавливает из себя лëгкую улыбку. — Я хотела бы преподавать в школах для слепых. Или в обычных. Тут уж как повезëт.       Она улыбается чуть шире, то ли предаваясь воспоминаниям, то ли вспыхнувшим чувствам, и я готова отдать Богу все свои последние силы, лишь бы узнать, что же творится у неё в голове. У живого человека!       Подумать только. — А ты? — спрашивает Лавринцева, и я не сразу понимаю, о чëм она говорит. — Я? — На кого ты учишься? — она смеëтся и, нащупав рядом стену, аккуратно облокачивается на неё спиной. — Ох, — я на секунду остолбеваю, судорожно ища в голове отговорку, — иностранные языки.       Девушка изумлëнно открывает рот, и я щëлкаю её по носу. Я не была уверена, стоит ли говорить Груше о той специальности, на которой я училась при жизни, однако этот ответ казался мне самым правильным из всех: это было честно, да и Лавринцева просто-напросто не сможет запомнить всю толпу ребят с моего факультета.       Лгать пришлось бы во всяком случае. Особенно первокурснице. — Выходит, ты знаешь английский язык? — говорит она изумлëнно. — Английский и немецкий, — говорю я несколько нехотя, одновременно радуясь тому, что мне вообще есть с кем поговорить.       Груша вновь открывает рот, и я мысленно вписываю эту странную привычку в её воображаемую анкету. — Это так прекрасно! Ты большая молодец! — вскрикивает она, как если бы английский был языком ангелов. Слепые глаза блещут восторгом, и я сразу же угадываю в ней черты будущего учителя.       Я усмехаюсь, и Груша, услышав меня, усмехается тоже. — Хочешь спою тебе парочку немецких песен? — говорю я, совершенно не зная ни единой немецкой песни.       Девушка громко хлопает в ладоши. — Конечно хочу!       Мне больше не хочется рассказывать ей про красные гетры.       И, кажется, время всë же вернулось в эти стены.