Форма белого

      Следующие пару дней «двадцать восьмая» представляет из себя проходной двор: девушки и парни, узнав, что в общежитии обитает слепая, сразу же принимаются посещать Грушу настолько часто, насколько это вообще может быть возможно. Кажется, они воспринимают Лавринцеву то ли как святую мученицу, то ли как бедную сиротку, внезапно упавшую на их головы, а оттого ещё более несчастную: они приносят ей конфеты, старую и новую одежду, соленья, цветы, вëдра с фруктами (я даже спросила как-то Грушу, могу ли я называть еë Яблоком, настолько много она их ела), кассеты, бигуди и даже косметику, чëрт знает зачем вообще ей нужную.       Поначалу она отнекивается и возвращает все подарки обратно, однако навязчивые студенты приносят их снова и снова, и Груша просто-напросто устаëт выставлять их за дверь. Она молчит, но я понимаю всë по её нахмуренным бровям и сжатым губам: еë раздражает эта напускная жалость.       Что до меня, то такой расклад только веселит мою рыжую голову. Теперь в комнате никогда не бывает тихо, голос Бога меркнет перед голосами названных гостей, а меня больше не съедает скука. Грушина слепота только играет мне на руку: она не может видеть людей, при разговоре обращающихся только к ней, и не может знать, в какой именно момент я нахожусь в комнате, что позволяет мне продолжать играть в свою маленькую ложь.       А лгу я ей всё больше и больше.       Первая неделя учёбы выдаëтся на удивление жаркой для начала сентября. Пускай я не могу этого почувствовать, я могу увидеть это по тонким майкам, которые натягивала на себя Лавринцева на ночь, по потным лицам соседок-студенток, заходившим к нам на чай, и по странной их привычке открывать в нашей комнате окна. Однажды даже какой-то парень увязывается за Грушей аж до самой двери, когда она, ещё будучи в институте, мимолётно жалуется на тупую боль в голове из-за невыносимой жары. С тех пор он провожает её до комнаты каждый раз, стоит ему разглядеть её белоснежную макушку среди сотни прочих студентов, и я, так и не выяснив его имя у слепой, решаю нарекать его «патлатым», лишь однажды заметив его длинные сальные волосы.       Вот и сейчас Лавринцева, тихо с кем-то попрощавшись, входит в нашу каморку и с силой захлопывает дверь, как делает каждый раз, как «волосатый» досаждает ей своим присутствием. Она прислоняется к ней ухом, держась за ручку и приставив трость к стене, и сдавленно выдыхает, услышав отдаляющиеся звуки шагов. Я с усмешкой наблюдаю за ней со своей койки, а после подхожу вплотную к Грушиной спине, не беспокоясь о лишних звуках: ноги мёртвых не касаются пола, а от воздуха в их лёгких остаётся лишь призрачное ощущение последнего вдоха.       Я почти задеваю губами её ухо. — От кого прячешься? — проговариваю я шёпотом, опаляя дыханием покрасневший от жары завиток, и Груша почти подпрыгивает на месте. Даже спустя пару дней, проведённых со мной, она всё ещё не может смириться с моей привычкой подшучивать над живыми, и каждый раз только сильнее пугается и злится.       Слепая, выждав минуту и не оборачиваясь, свободной рукой хватает меня за нос и сильно сжимает, и мне больно чёрт знает от чего. — Ай! — вскрикиваю я скорее от неожиданности, чем от резкого ощущения постороннего и доселе мне не знакомого чувства. — Задушишь!       Лавринцева отпускает мой несчастный нос и поворачивается ко мне лицом, как если бы это действительно помогало ей меня увидеть. Она складывает руки на груди и делает вид, что сердится. Её белоснежные кудри закрывают обнажённые плечи. — Я же просила так не делать! Я испугалась! — говорит она, словно оправдываясь. Ощупав сзади дверь одной рукой, второй она сначала проводит по воздуху, а после кладëт мне на плечо и проводит вниз по предплечью к запястью. Груша слабо отодвигает меня в сторону, чтобы я дала ей пройти, и я подчиняюсь её немому приказу, немного задевая стул.       Светлоголовая идёт медленно и осторожно, но всё равно стукается пальцами ступни о ножки койки, и мне самой больно от этого глухого стука. Она сдавленно вдыхает воздух, сжимает зубы от боли и хмурится, как только слышит мой тихий смешок. Брошенная ею подушка задевает стол, даже не касаясь меня, и с него с грохотом падает стакан с недопитым утром компотом. Он глухо приземляется на пол, и Лавринцева вздрагивает, как если бы этот звук был предвестником конца света. — Ой! — взволнованно приговаривает слепая, пошатнувшись от звука падения и отойдя на полшага назад. — Я что-то уронила? — Мазила, — смеюсь я, под беспокойное дыхание соседки садясь на корточки и стараясь взять в руки упавшую посудину — пальцы проходят насквозь. Я вздыхаю. — Эй, Фруктик.       Груша медлит с секунду, удивляясь новому прозвищу, и нехотя откликается: — Что? — Может, поможешь мне с этим беспорядком?       Груша стоит ко мне лицом и пытается вспомнить, сколько шагов ей нужно отсчитать, чтобы дойти до стола. На ней застиранное жëлтое платье, накинутый на плечи узорчатый платок (Груша объяснила мне, что её плечи быстро сгорают на солнце) и старые пыльные босоножки, с которыми она возилась всё утро, желая понять, каким образом они вообще надеваются. Она резко поворачивается в сторону и наощупь пытается найти батарею с завалявшейся на ней тряпкой.       Обнаружив искомое, она присаживается на корточки и начинает бездумно водить по полу куском ткани. — Лужа правее, дурочка, — говорю я, смотря на её потуги, и Лавринцева, сжав челюсти, начинает протирать правее. На её лице проскакивает недоумение, когда и там она ничего не обнаруживает.       Я прыскаю со смеху, и Груша бросает тряпку на пол точно в сладкое распластавшееся пятно, и капли компота попадают на её бледно-жëлтое одеяние и мои призрачные ноги. — Варя! — её голос звучит обиженно, а ненадолго затихший Бог начинает хихикать вместе со мной откуда-то из-под шкафа, и я понимаю, что даже успела по нему соскучиться.       Я смеюсь уже совершенно открыто, и слепая легко ударяет меня по коленке, честно говоря, попадая по ней лишь по воле случая. — Прости-прости! — я отскакиваю в сторону от Грушиных вездесущих кулаков (ведь она совершенно не видит, куда бьëт), и кое-как уворачиваюсь от мокрой тряпки, осознавая, что она не попадëт по мне в любом случае. — Сама уронила ведь! — Сама! — внезапно кричит белобрысая. — Сама и уберу! Отойди!       Насторожившись от её яростного тона, я послушно отхожу к двери, и Груша, подождав с минуту и убедившись, что я еë послушала, обессиленно выдыхает и рассеянно начинает убираться, только разводя больше грязи.       Я складываю руки на груди, чего-то ожидая. «Слепая с тряпкой на полу» — грустная картина маслом неизвестного автора. — Хочешь я позову «патлатого», чтобы он помог тебе? Он, кажется, недалеко ушëл, — говорю я, прекрасно осознавая, что никого позвать мне не удастся. — На тебя больно смотреть.       Груша на мгновение останавливается. — Не хочу. Ты и сама могла бы мне помочь. А его звать не надо, — проговаривает она сквозь зубы. — Почему? Он в тебе явно заинтересован.       Груша откладывает тряпку в сторону и мëртвыми, немигающими глазами смотрит куда-то вперëд, видимо, надеясь, что где-то там стою я. — Я не заинтересована в зрячих, — проговаривает Лавринцева и, поджав губы, утыкает взгляд в пол.       Я округляю глаза.       Ого. Вот так номер.       Недоумëнно выгнув бровь, я борюсь с желанием переспросить у Груши только что сказанную ей фразу. — Ох, — я подхожу к ней ближе и сажусь перед ней на корточки, обнимая ноги. — Отчего? Ты им завидуешь?       Груша подпрыгивает на месте. — Да нет же! — судорожно проговаривает слепая, поддаëтся вперëд и замолкает на мгновение, будто подбирая слова. — Просто… — Что? — спрашиваю я, и где-то в глубине моего умершего мозга проскальзывает мысль, что задавать такие вопросы инвалидам очень нетактично.       Груша мнëтся, схватившись за подол платья и прекрасно осознавая, что тогда его придëтся снова стирать.       Она выдыхает, словно решившись, наконец, произнести свои следующие слова. — Мне с ними сложно, — медленно говорит она, сжав кулаки. — Понимаешь… Зрячие ведь… немного другие. Они постоянно пытаются меня разговорить, что-то спросить, как-то поддержать. — И это плохо?       Груша виновато закусывает губу. — Нет, — отвечает она. — Но почему-то это выводит меня из себя.       Лавринцева молчит, хмуря бледные брови, и я молчу вместе с ней, ожидая, когда она закончит свою маленькую исповедь. — Но я ведь тоже человек, — продолжает Груша. — У меня есть ноги и руки. И я даже могу разговаривать! Мы просто… по-разному видим мир. В их мире солнце красное, небо зелëное или что-то вроде того, а в моëм мире горячая вода звучит не так, как холодная, и если на улице перестали по утрам петь птицы, значит пришла осень.       Слепая молчит с секунду, и словно бы старается не сказать ничего лишнего, при этом всë же приоткрывая мне душу. — Я просто хочу, чтобы они пытались понять меня, если уж они хотят подружиться! Но они не пытаются, потому что на самом деле им... всë равно. Они делают это ради себя. И меня это, — она делает паузу, — раздражает.       Я вслушиваюсь в её короткий монолог, и еë голос отдаётся в голове настолько ярким бледно-голубым, что мои ненастоящие глаза на мгновение слепнут от этого цвета.       От неë пахнет яблочным компотом, сыростью и хлебом, и я уже чувствую, как схожу с ума вместе с ней. — Например, — Груша коротко усмехается, — «патлатый» позвал меня вечером в кино.       Я улыбаюсь, обнажая белые зубы, и, чтобы дать слепой понять, что я её услышала и всë ещë здесь, незамедлительно отвечаю: — И что? Ты согласилась? — Я сказала, что подумаю. Наверняка вечером он появится у нас на пороге, — говорит Груша, еле заметно приподнимая кончики губ, и я закатываю глаза, мысленно умоляя Бога ни за что не впускать этого идиота в наши стены.       Всевышний, словно прочитав мои мысли, шепчет мне что-то на ухо, и я подчиняюсь его беззвучным приказам, как заворожëнная.       Я аккуратно беру Грушу за запястье, почему-то чувствуя тепло её кожи, и навожу её ладонь на мокрый кусок ткани на полу. — Не все зрячие такие, какими ты их описываешь, — говорю я, внутренне совершенно не осознавая своих действий. — Я не оправдываю их. Я себя оправдываю.       Груша смеëтся и, легко вытянув свою руку, касается моих пальцев своими. — Тебе это не нужно. Ты не похожа на этих зрячих.       Я качаю головой и, вновь вспомнив, что Груша этого не видит, сжимаю зубы. — Откуда тебе знать? Может, я тоже тебя жалею.       Лавринцева слабо сжимает мою руку в своей. — Ты другая, — она грустно выдыхает, и я чувствую её нарастающее волнение. — Ты пытаешься меня понять. Ты пишешь мне список покупок, когда я иду в магазин, и помогаешь готовить. Но ты никогда не делаешь ничего за меня. Ты позволяешь мне быть самостоятельной. И я невероятно это ценю.       Грушина рука чуть напрягается под моей хваткой, но девушка не спешит её выдернуть, и я понимаю, что сейчас ей завладевает любопытство. — Мне тоже хочется понять тебя, Варёнка, — продолжает она.       Мои брови ползут вверх.       Подумать только. — Тогда выслушай меня.       Груша тяжело дышит, и я, принимая это за согласие, мечусь между желанием рассказать ей обо всём и желанием сбежать, поселившись где-нибудь в подвале общежития до того момента, как Бог решит забрать меня в ад окончательно.       Всевышний предлагает третий вариант, и моя неспокойная душа решает, что он её вполне устраивает. — Ты не можешь воспринимать мир так же, как и зрячие. И я тоже, — я умолкаю на секунду, формулируя мысль. — Ох, как сложно начала... Короче, может, это наша точка соприкосновения и причина, по которой мы с тобой не чувствуем друг к другу жалости. Быт обычных людей скучен и безрадостен. Они способны видеть цвета и стараются подолгу спать, чтобы не видеть их. Имеют голос и боятся говорить. Слышат звуки и прячутся от них. Мы с тобой, вроде как, не такие.       Груша слабо держит мою руку, но не отпускает, и я знаю, что у неё уже ужасно затекли ноги, но не могу прерваться. Сейчас мы формируем то, что может связать нас, и, возможно, именно поэтому Бог позволил нам чувствовать друг друга.       Засранец. — Звуки для меня — картины. Чужие голоса — полотна, и я смотрю на них, стараясь угадать в них биографию их авторов, но, по факту, это просто-напросто цвета.       Дыхание слепой беспокойно, а сердце заходится ударами, и мне даже завидно, как быстро оно звучит в её груди. Эфемерное чувство эйфории от еë заячьего страха (или, быть может, любопытства?) — проделки Бога и моë наслаждение. — Например, — я слежу за Грушиными сжатыми в полоску губами, — твоë платье — жëлтое.       Я склоняюсь к её уху, еле касаясь его губами, и слабо сжимаю Грушину горячую ладонь. Она инстинктивно отворачивает голову в сторону, обнажая белую шею. — Зрячие скажут, что это цвет солнца, незрелых одуванчиков и старой бумаги. Я скажу, что это цвет песни «Горький мëд» и самой высокой струны на гитаре, — Грушины пальцы дрожат, но она продолжает вслушиваться в мой голос. — Жëлтый звонок, как мальчишеский хор, и его почти невозможно воспроизвести на фортепиано, потому что он слишком высок для него.       Груша молчит, но её дыхание выдаëт её с головой. Она дëргается, когда я поддаюсь ещё ближе. — Жëлтого цвета шелест ветвей на ветру. Солнце на занавесках играет жëлтым. Жëлтый…       Внезапно раздаëтся громкий стук в дверь, и я хочу выть от отчаяния и готова крикнуть незваному гостю, что здесь никто не живëт. Лишь мысль о том, что мой голос никто (кроме, безусловно, Груши) не услышит, останавливает меня.       Я отстраняюсь от Груши на пару шагов и встаю на призрачные ноги. —… тебе не идëт, — бормочу я и оборачиваюсь к двери, которую уже приоткрыл маленький гость, и который пугливо продолжал стоять у входа, придерживая у бедра ручку от крохотного синего чемодана.       Это был совсем юный парнишка (по крайней мере, дать ему больше девятнадцати я бы не смогла), блондин с отдающими медью корнями волос, голубыми глазами, круглым, детским лицом, маленьким смешным носом и россыпью веснушек на нëм же. Одет он был просто и старомодно: обычная белая рубашка, обычные прямые светлые брюки. Единственной деталью его гардероба, цепляющей глаз, была небольшая чëрная шляпка, накрывающая его маленькую голову, словно сумерки пустынные улицы.       Я ещё даже не слышала его голоса, но уже знаю, какой цвет отдастся вспышками перед глазами в этот раз.       Оранжевый мальчишка. С ног до головы оранжевый. — Галка! — по-оранжевому лепечет он, стоило ему войти в комнату, запнуться о вëдра с яблоками и увидеть сидящую на полу Грушу с мокрой тряпкой в руке. У слепой перехватывает дыхание, и она, кажется, не понимает, что кто-то пришёл и что вообще происходит. — Что ты делаешь?       Груша вскакивает, словно услышав знакомый голос, и широко улыбается, совсем забыв обо мне. На её щеках проявляются еле заметные ямочки, и мне становится почти завидно, что какой-то мальчишка смог вызвать у неё столько эмоций только одним своим появлением.       Даже не выслушав ответа, парень мигом пробегает в комнату и раздвигает занавески, по пути положив на столик свою шляпу. Он оглядывает сначала комнату, а после Грушу, сидящую на полу, и его брови ползут вверх. — Боже мой! — вскрикивает мальчишка, садится перед слепой на корточки и закатывает рукава рубашки. Его лицо угрюмо, но парень не зол, и это видно по его отточенным и расслабленным действиям. Кажется, он знаком с Грушей уже очень долгое время, и помощь ей уже вошла у него в привычку.       Парень резко выдëргивает у слепой из рук тряпку, и Лавринцева на секунду перестаëт улыбаться, но стоит ей услышать звуки уборки, как она тотчас же непроизвольно приподнимает уголки губ. — И тебе привет, — тепло произносит она, и я перестаю верить в то, что её голос может быть такого холодного цвета. Парень на секунду поднимает на неë упавший взгляд и усмехается. — Почему ты пришёл?       Мальчишка поднимается на ноги и смотрит на Грушу сверху вниз. Он берëт её руки в свои и поднимает с прохладного пола.       Как благородно. — Принёс тебе вещи, глупая, забыла уже? — он не раздражён, просто привык напоминать ей о мелочах. — А что такое? Не рада меня видеть? — говорит мальчишка и звонко смеëтся, а Груша, кажется, даже совсем не расстраивается и только грустно усмехается. Она протягивает к парню руку и тот мягко ловит еë своей, как бы показывая, где именно он стоит, и от этого жеста в моей груди на секунду щемит мëртвое сердце. — Рада, конечно. Только ты припозднился. Мне соседи добрые попались, уже много чего мне подарили, — Груша одной ладонью держится за мальчишку, а другую прикладывает к груди. — Даже платье подарили, представляешь?       Парень оглядывает вëдра с фруктами, стоящие у двери, и стул, на котором Груша обычно складывает одежду. Он тяжко вздыхает. — Вижу. А я уж начал думать, что ты ограбила барахолку, — он метко забрасывает тряпку обратно на батарею, подходит к яблокам, берëт одно в руки, и, прочистив его о штанину, кусает. Его лицо забавно морщится, и он щурит глаза. — Кислятина. — И не говори, — Груша подходит к своей кровати и садится на неë, пока парень подвозит к ней её чемодан, продолжая есть яблоко. — Мы пытались отдавать всë обратно, но никто не забирает. Говорят, нам нужнее. Может, в столовую институтскую отдам, пусть ещё компота сделают.       Мальчишка со звонким хрустом откусывает кусок фрукта и смотрит на Грушу с каким-то непонимающим взглядом. — Мы? Я думал, что ты живëшь одна.       Чëрт тебя дери.       Я, проследив за подрагивающими губами Лавринцевой, на которых застыло слово, в мгновение ретируюсь в коридор, пройдя сквозь тонкую стену.       Со мной творится что-то неладное, и Груше (а также этому парню) определённо не стоит знать, что же это такое.       Студенты снуют туда-сюда, и, я уверена, если бы я снова решила повторить тот трюк с дверью, никто бы ничего не увидел и не услышал вовсе. Знакомые и незнакомые лица мелькают перед глазами: красивые блондинки и модницы-брюнетки, совсем взрослые четверокурсницы, парни в светлых джинсовках и красных джинсах, ничем ни примечательные первокурсники. Я прохожу сквозь каждого из них, случайно или нет, внутренне надеясь, что слышать и чувствовать меня может не только слепая. Такое столпотворение случается только в начале года.       Нужно вытерпеть всего пару минут. Пусть думают, что я куда-то вышла.       Что-то вихрем проносится сквозь меня, почти сбивая моё призрачное тело с ног. Я оборачиваюсь и вижу маленькую девушку с чем-то огромным в руках. За большими линзами очков не видно её глаз, но мой взгляд на них и не падает: меня в ней привлекает кое-что другое.       Холст. И пара пакетов с красками, кистями и скотчем.       Девушка, едва коснувшись моего плеча (и, конечно же, его не почувствовав), забавно петляет между высокими молодыми людьми, стараясь никого не задеть руками. Она останавливается около «двадцать седьмой» и, поправив всю свою ношу, громко стучится. Дверь ей открывает та самая блондинка, что совсем недавно меня вспоминала, и, звонко поздоровавшись, незамедлительно впускает маленькую девушку внутрь. Бог что-то нашëптывает мне в ухо, и я следую за ними, стараясь укрыться от его тихого голоса.       У соседей удивительно чисто, и меня на секунду посещают сомнения, точно ли эти девушки жили за нашей стеной. Блондинка, стянув с себя футболку и оставшись в одной тонкой майке, что-то быстро тараторит четвероглазой, и я уже успеваю пропустить большую часть их разговора. —… она будет очень рада! Твои портреты самые лучшие!       Названная художница ставит на пол свои пакеты, приставляет к какой-то из кроватей холст и поправляет двумя пальцами очки. — Тебе придëтся долго позировать. Не час и не два. Ты точно готова? — произносит она, и я только сейчас замечаю её нелепый свитер, покрытый пятнами красной гуаши. И как ей не жарко?       Блондинка тихо хмыкает, вытягивается по-кошачьи и глазами пытается найти стул. — Конечно, Мариша. Я уже как-то позировала для набросков. Ну, твоим однокурсникам. — Боже, — напряжëнно вздыхает «Мариша» и берëт с тумбочки блондинки кружку с забавным рисунком, осматривая её со всех сторон. — Наброски — это совсем другое. Неужели ты не понимаешь, сколько тебе придëтся сидеть? Может, всё-таки дашь мне свою фотографию и не будешь себя мучить? Кстати, это твоя кружка?       Девушка смотрит на художницу пару секунд, а после берëт в руки маленькую табуретку, найденную где-то в углу комнаты. — Разве не ты сама говорила, что с натуры тебе писать проще? Давай не будем разочаровывать мою маму и обе постараемся по полной. И да, кружка моя. А что, забрать хочешь? — Для воды будем использовать, — проговаривает Марина и хитро ухмыляется, уходя на два шага назад.       Блондинка удивлённо поднимает брови и резко ставит стул на пол. — Ах! Я вообще-то из неё пью! — кричит она, и художница со смехом выбегает из комнаты, вынуждая вторую девушку побежать за ней. Дверь с грохотом хлопает, и я остаюсь наедине с холстом, красками и яркими цветами чужих голосов перед глазами.       Всевышний тихо хмыкает, его голос пробирается откуда-то с первого этажа, сквозь деревянные дощечки паркета. Он что-то шепчет мне на ухо, но его шёпот звучит как громогласный мужской хор, от которого у живых болят уши. Он просит подойти к краскам, достать их из стальной коробки (боже, каких же денег она стоит), увидеть многообразие цветов, услышать и почувствовать их. Я никогда не рисовала маслом, но сейчас, в порыве некоего вдохновения, я могла бы нарисовать всë, что угодно, и тем, чем угодно, даже если я никогда не брала его в руки.       «Чего ты хочешь?».       Я сжимаю несуществующие зубы и чувствую слабый приступ сладкой боли — воспоминание о былой, наполненной красками жизни, подаренное Богом. Он молчит, но я знаю, чего именно он от меня хочет, и чего именно хочу я сама. Что-то забытое проясняется перед глазами, и я пулей вылетаю за дверь, стараясь вслушиваться в голоса студентов, а не в своë больное мëртвое подсознание.       «Сегодня хорошая погода». «Ты уже обедал?». «В воскресенье выступают ребята из «Полуночного танца», пойдёшь с нами? Говорят, у них потрясный гитарист». «Как ты себя чувствуешь сегодня?». И прочее-прочее-прочее.       Пустая болтовня помогает успокоить отмершие нервы.       Я плетусь в «двадцать восьмую» почти нехотя, простояв на одном месте ещё минут двадцать и выслушивая противное нытьë какой-то девушки о своëм преподавателе. Пол скрипит по указке Бога, и Груша, сидящая на полу перед тем самым большим чемоданом, резко дëргается. — Варëнка? Это ты?       Я киваю, опомнившись, верчу головой в разные стороны, а после звонко бью себя по лбу. — Я, — мой голос звучит уныло, и я даже не пытаюсь этого скрыть. — Ох, — Груша настораживается, поворачивая голову в мою предполагаемую сторону — выученная привычка, — ты так быстро ушла, что я почти подумала, что чем-то тебя обидела. Мой брат заходил. Передал чемодан с вещами. Поможешь разобрать?       Она всë ещё смущена моими недавними действиями, но старается не показывать этого. Кажется, меня ещё ждёт продолжение нашего разговора. — Не хочу, — проговариваю я, проходя к своей койке и беззвучно на неё валясь. Лавринцева молчит, и я даже не могу предугадать, зла она или расстроена: мои глаза закрыты, а лицо повëрнуто к стене. — Хорошо, — мягко говорит она, а после чуть слышно смеётся. — Отдыхай, Варя.       И со светло-голубым перед глазами я проваливаюсь в лëгкую дрëму.