Форма белого

— Я хочу поцеловать её.       Бог резко хлопает дверцей шкафа, а я только смеюсь в ответ.       Иногда мне хочется увидеть улицу. Не через оконную раму, а воочию. Пройтись по мокрым камушкам асфальта, вдохнуть зимнего воздуха, прокатиться по корочкам замёрзшей на земле воды и погулять до полуночи. Возможно, в одиночку. Возможно, с Грушей.       В «двадцать восьмой» жизнь, если, конечно, моё существование можно назвать таким словом, больше напоминает принудительное заключение, где асфальт и сугробы видно только с расстояния пяти метров и имеются даже решётки на окнах — результат моей неудачи. Воздух здесь всегда какой-то неправильный, спёртый, и, пускай теперь я его и не чувствую, он всё равно оседает на столе и очертаниях простынь, о чём часто упоминает слепая. Дверь теперь всегда открыта (Груша почему-то слишком часто стукается о хлипкую ручку со стороны коридора, когда пытается войти), и откуда-то снаружи доносятся беспокойные голоса студентов: скоро сессия, а потому времени на шумные квартирники и жестокие розыгрыши совсем не хватает. «Патлатый» теперь совсем редко заходит к Лавринцевой и даже не преследует её до комнаты: то ли стыдится, то ли потерял интерес к совсем не обращающей на него внимание белобрысой.       Я улыбаюсь почти невидимо, краем глаза заметив на улице Грушу, идущую под руку с тем самым «оранжевым мальчишкой». Он укутан с ног до головы в тёплые одежды и замотан ярким шарфом, а в сгибе локтя у него виднеется пакет с какими-то ёлочными игрушками (для общей ёлки) и большой еловой веткой (для нас); слепая же, напротив, одета совсем не по погоде, только коричневая шапка с пышным помпоном не позволяет замёрзнуть её ушам. Я непроизвольно заглядываюсь на её покрасневшее от мороза лицо и вздрагиваю, когда она, поскользнувшись, едва не падает на землю, одним лишь мизинцем успевая захватиться за брата. Всевышний находит это глупым, я — умилительным.       Новогодний подарок от Груши я получила на прошлой неделе. «Оранжевый мальчишка», по счастливой случайности, оказался другом какого-то начинающего художника, как раз рисующего маслом. Он-то и подарил рассеянному пареньку пару холстов на предстоящий праздник, которые тот привёз сестре в качестве подарка для её «загадочной соседки по комнате». Груша же согласилась отдать их только в обмен на одно желание. Так и решили. — Она хитрая, — проговариваю я в ладонь, прижатую к лицу, не сомневаясь, что Всевышний меня услышит. — Глупая и хорошая. Иногда хочется даже по лбу ей постучать, когда вредничает, но только ради забавы. Или обнять, — говорю я скорее улице за железными прутьями, нежели моему невидимому собеседнику, сознанием витая где-то «не здесь». — Я ведь даже не могу ничего ей подарить на…       Бог, почему-то злясь, резко сталкивает стоящие у стены холсты в сторону, отчего они катятся на пол, точно карточный домик. Я на секунду отворачиваюсь в их сторону, и Всевышний грозно ударяет по стеклу, что-то мельком чиркнув на оконной раме, но сразу же убирая свою «реплику». Я стучу по подоконнику, то ли стараясь привлечь внимание моего бестелесного знакомого, то ли недоумевая от его действий, и чуть хмурю брови. — Эй, чего ты так злишься? — мгновенно слетают с губ слова, но внезапно вспыливший собеседник словно рассеивается в воздухе, утихая и так и не донеся до меня свою мысль.       Я вожу плечами, словно от холода, на секунду возвращаясь взглядом «наружу»: Груши и её младшего там уже нет, но их громкие голоса с первого этажа выдают их местонахождение с потрохами, и я глупо улыбаюсь, когда перед глазами начинают бегать белые вспышки, вторя смеху белобрысой. Их блеск греет лучше любого обогревателя, и я, не сдержавшись, вскакиваю с подоконника на пол, чтобы хотя бы одним глазком подглядеть, как Лавринцева будет украшать ёлку в холле.       Тут в проёме резко мелькает чья-то тень. Я выхожу, даже не коснувшись двери, и вижу знакомое лицо, по непонятным причинам искажённое гримасой гнева: та самая «Мариша», девушка, чьи белила я позаимствовала пару месяцев назад, стоит около «двадцать седьмой» и, плотно сжав губы, не решается ни постучать, ни войти без приглашения. Её очки запотели, а сама она, кажется, только-только зашла в помещение: от её куртки всё ещё веет холодом. Девушка, пару секунд вглядываясь в липучку с рукописными цифрами на двери, складывает руки на груди и, окинув взглядом пустой коридор в конце концов решает подать голос: — Аль, ты у себя? — говорит она тихо, но смело, а после осторожно прислоняется ухом к деревянной поверхности, ответ из-за которой так и не был дан. Марина хмурит брови, вслушиваясь в звуки за дверью, и закатывает глаза. — Я слышу, что ты там, открывай давай, — и, выждав мгновение, добавляет, — я обещаю, что не буду злиться.       Наконец в «двадцать седьмой» слышится чужое шевеление, и чей-то сиплый голос просит девушку войти. Он звучит жалобно и слабо, обдавая мой слух какими-то бледно-голубыми искрами, и я, замешкавшись на пару секунд, всё же решаю последовать за юной художницей. Дело не займёт и пяти минут, да и с Грушей при остальных студентах мне поговорить не удастся. Свидимся ближе к вечеру.       Дверь легко поддаётся, точно вот-вот упадёт с петель, и мы с Мариной опасливо заглядываем внутрь: она — от неловкости, я — из сомнения. В комнате пусто и темно, хотя время давно перевалило за полдень. Здесь царит беспорядок, однако девушки, кажется, не устраивали в последнее время никаких посиделок: одежда небрежно скинута на одинокий стул, стоящий подле холодильника, а пара свитеров и вовсе лежит на полу, как если бы к ним не притрагивались уже пару дней; голубая скатерть на столе, удерживаемая лишь сахарницей, «уехала» вправо, учебники вымазаны в чём-то липком и свисают с батареи, словно их облили компотом и оставили сушиться, а одна штора и вовсе слетела с карниза и теперь покорно лежала на изголовье чьей-то кровати.       Окинув помещение взглядом, каждый, кто хоть пару дней прожил в этом общежитии, определённо бы заключил: никогда «двадцать седьмая» не выглядела настолько печально. — Ух ты боже! Что у вас тут случилось? — озвучивает мои мысли Марина, и блондинка, та самая Аля, сидя на своей койке и уткнувшись в колени, что-то беспокойно ей бурчит. — Я ни черта не поняла, будь добра, повтори ещё раз, — говорит «четырёхглазая» и вздрагивает, как только её собеседница поднимает голову: под её глазами залегли страшные чёрные круги, появившиеся то ли от недосыпания, то ли от остатков туши, прилипшей к ресницам, губы потрескались и теперь незаметно кровоточили, а щёки раскраснелись.       Художница удивлённо ойкает и неожиданно для себя делает шаг назад, заставив блондинку вновь поспешно уткнуться в колени. — Не обращай внимания, Мариша, — тихо усмехается девушка после продолжительной паузы и, мельком взглянув на подругу, снова виновато опускает голову. — Я слишком сильно разозлилась, девочкам это не понравилось, и они ушли. Наверное, скоро вернутся. — Как разозлилась? Куда ушли? — проговаривает Марина скороговоркой, скидывая верхнюю одежду на чью-то незаправленную койку. — Ты перестала меня звать, картина не закончена, я разволновалась, что случилось что-то страшное, а ты тут загадками говоришь, — девушка поправляет очки, подходит к окну и отодвигает одну штору в сторону, впуская свет, от которого Алла забавно жмурится. — Мне сказали, что ты не ходишь на занятия, курить стала больше и постоянно ходишь хмурая, как будто война началась. Аля, — художница садится рядом с понурившей голову девушкой и пытается коснуться её плеча, однако та резко его одёргивает, заставив Марину покрыться мурашками с головы до ног, — что произошло?       Алла долгое время молчит, сжимая лодыжки ногтями, а после всхлипывает, сжавшись чуть сильнее. Она беззвучно рыдает, и мне становится неловко от того, что я подглядываю за этой сценой. Марина протягивает руку к спине блондинки, но та быстро поднимает голову, смахивает ладонью слёзы с лица и жестом просит подругу не трогать её. — Дай мне пару минут.       Художница кивает и послушно сидит, сжимая губы в тонкую полоску и не решаясь заговорить. У неё на лице за пару секунд проносятся сотни вопросов, которые она хотела бы задать знакомой, но её смиренная молчаливость не позволяет ей открыть и рта, а едва уловимая поддержка, которой она осторожно одаривает свою собеседницу, вызывает во мне чувство уважения к этой маленькой резвой девочке. Марина легко гладит блондинку по плечам и неловко отводит взгляд каждый раз, когда та исподлобья подглядывает за её движениями.       Наконец Аля поднимает на неё глаза и пальцами начинает разминать точку между бровями, при этом проговаривая себе под нос: — Помнишь, в октябре у нас была вечеринка… Там ещё парни твои знакомые песни играли, а ты не пришла, потому что к бабушке уехала или вроде того, — девушка неотрывно смотрит на собеседницу, и та коротко кивает, бросив тихое «ну?». — Всё было неплохо. Ну, в самом начале, когда мы только пили и веселились. Нас тогда было где-то человек пятнадцать, не меньше…       Художница поправляет очки и нерешительно, но без тени упрёка спрашивает: — Аль… Ты тогда много выпила что-ли?..       Блондинка откидывает назад спутавшиеся волосы и неопределённо водит плечами. — Не помню уже. Слушай дальше, — продолжает она, чуть сгорбившись, но убрав руки от колен. — Девочки тогда предложили погулять. Это случилось уже ближе к ночи, за пару часов до закрытия общежития, а меня так клонило в сон, что я решила остаться тут с ещё парой человек, которые тоже не хотели никуда идти. Они стали играть в игры, знаешь, в карты, и я решила поиграть с ними. Победитель выбирал следующую игру, и какая-то девочка решила, что нам нужно сыграть в «бутылочку».       Марина молчит, задумавшись о чём-то, а после изгибает бровь. — И ты тоже решила поиграть? — она выжидает пару секунд, глядя на собеседницу, и та отчуждённо отводит взгляд, точно скрывая какую-то тайну. — Да, — говорит Алла на отчего-то повышенных тонах, после сжав зубы и продолжив. — Я хотела отказаться, но мне сказали, что ничего не случится, если я поиграю с ними всего десять минут. Мне выпал какой-то парень, который тоже в группе играл в тот вечер, длинноволосый такой, молчаливый. Мы вышли в коридор, — она складывает ладони перед собой и пальцем машинально проходится по сломанному ногтю на правой руке, отчего-то хмурясь. — И я почти сразу сказала ему, что у меня есть жених.       Марина округляет глаза, чуть поддаваясь назад, и издаёт вздох удивления. Она молчит, но и Алле, и мне сразу же становится понятно, вокруг чего сейчас вертятся её мысли. Художница тихо прокашливается, и просит блондинку продолжить её монолог. — Так вот, — Аля смущённо потирает щёку, отводя взгляд в сторону. — Этот парень тогда сказал что-то странное, но меня порадовало, что он не стал меня заставлять. Мы поговорили немного и очень быстро разошлись. Он попрощался со мной за руку, что уже тогда показалось мне… необычным.       Художница покачивается на кровати в разные стороны и хмурит брови, словно стараясь разглядеть какую-то непонятную для неё цепочку событий. — За руку? — спрашивает она. — Как с парнем что-ли?       Блондинка кивает, а после её выражение лица резко становится сердитым, точно не она пару минут назад горько плакала, вжимаясь в собственные лодыжки пальцами. — За руку. За руку! Да как я могла не додуматься, что именно этот кретин… — она бьёт по простыням кулаками от ярости и бессилия, и даже Марина сразу понимает, что к чему. — Бесстыдник. Осёл. Да и я дура, сразу не поняла даже, что кольцо пропало куда-то, опомнилась только когда девочки об этом спросили. Разве можно вот так украсть, прямо у меня перед носом, незаметно, в темноте? — выплёвывает она и цокает языком. — Вот же крысёныш… — Эй-эй! — вмиг приходит в себя Марина и принимается успокаивать подругу поглаживаниями по плечам. — Ты уверена, что это был он? Может, правда потерялось где-то?       Алла хотела было скинуть её ладони, но не решилась. Она слабо выдыхает и прислоняет руки к лицу, не то снова заходясь в рыданиях, не то успокаивая разгорячённое дыхание. — Уверена, — проговаривает она сквозь сцеплённые пальцы, отчего звуки, пускай и уловимые, слегка искажаются, словно пропитавшись её отчаянием. — Я тогда сама подумала, что выронила где-то. Но решила всё-таки спросить этого подлеца: мало-ли?.. — она опускает ноги на пол, шаркая большими пальцами по пыльному паркету. — И он сам сознался, что украл.       Марина тупит взгляд и смотрит на собеседницу с очевидным вопросом в глазах. — И ты не пошла после этого в милицию? Не попросила вернуть кольцо? — Конечно попросила! — выкрикивает Алла, нервно потирая глаза и размазывая тушь по лицу. — И знаешь, что он мне сказал? «Чёрта с два»! — она почти подпрыгивает на кровати, задевая своими ногами мои призрачные колени. — Сказал, что плевать хотела милиция на такие пустяковые дела и что я ничего не смогу им доказать! А ведь при первой встрече таким паинькой был, гнида этакая, а когда понял, что прятаться уже не получится, шантажировать стал, — она раскидывается на кровати, сжимая ладони и еле сдерживая шквал эмоций, а я очень жалею, что сейчас даже не могу спросить её о личности этого странного парня, хотя, конечно, догадываюсь, кем он может быть.       Марина закусывает нижнюю губу, забрасывает одну ногу на койку и обнимает её руками, взгляд уводя куда-то на потолок. Наконец в её голове всплывает ещё один вопрос, который она немедленно озвучивает: — Аль, ты сказала, что он тебя шантажирует? — её собеседница коротко кивает, а на лице её остаётся лишь тень тех сильных переживаний, что она испытывала все эти дни. Видимо, ей просто хотелось выговориться, и теперь, когда она нашла человека, готового её выслушать, её пыл слегка поумерился. — А чего именно он от тебя хочет?       Алла сжимает зубы, а после устало прикрывает глаза одной рукой. Она уже собирается что-то произнести, как в комнату влетают две девушки, наперебой крича какие-то слова и вытаскивая из сумок то минеральную воду, то лекарства, то длинные плитки тёмного шоколада. Марина от неожиданности почти подпрыгивает, а после, успокоившись, смотрит на них исподлобья как-то особенно злобно, и я понимаю, что впервые вижу настолько угрожающее выражение лица. — Ляля! — выкрикивает одна из вбежавших в комнату, зажимая ухоженной ладонью рот второй говорящей. — Отставить истерику! Слушать тебя больше не могу, достала! — она кивает на небольшую упаковку лекарств, которую Алла поймала в руки почти случайно и сердито поджимает губы. — Выпивай таблеточку, заедай шоколадкой и помогай нам убирать этот беспорядок, — говорит девушка, в другую секунду уже переводя взгляд на Марину, и её взгляд отчего-то становится спокойнее. — О! Мариша, какие гости! Давай, поднимайся, будешь в пакеты весь мусор складывать, раз уж пришла. Эй, ты что, только что облизала мою руку?!       Она начинает забавно размахивать ладонью, отвешивая стоящей рядом подруге лёгкий подзатыльник, а Алла, так и не высказав, чем именно закончилась её история с тем странным шантажистом, что-то тихо шепчет Марине, на что та только коротко кивает и принимается за уборку комнаты. Что-то бьёт дробью по изжелта-белым обоям, место наполняется гомоном, а мои глаза застилает красно-оранжевая пелена, вызванная неблагозвучным хором говорящих, от которого содрогается даже посуда, выставленная в ряд на крохотном холодильнике. Я поспешно ретируюсь в «двадцать восьмую», зажимая руками уши, словно надеясь, что мне это как-то поможет, и сдавленно рычу сквозь зубы, проклиная и Марину, и тех девчонок за излишне шумный характер.       Кровавая дымка сходит на нет, и я медленно раскрываю сжатые веки. Комната наполняется блаженной тишиной всего на пару мгновений, и почти в этот же момент входная дверь распахивается настежь, стукаясь о стену коридора ручкой. В миг моё вечное пристанище снова наполняется гомоном чужих голосов, но уже более приятным, совсем не давящим на голову. Я отчего-то дёргаюсь, но быстро прихожу в себя, стоит чему-то родному и призрачно-белому достичь моих ушей. — Ваня, зачем ты так сильно дёргаешь ручку? — произносит Груша, и эти грозные, с нотками наигранности слова её вспыхивают перед моими глазами жёлтыми пятнами, точно шипучка или праздничный салют. — Говорила же, тут всюду петли хлипкие!       На пороге появляется Лавринцева с её младшим братом и тонкой белой тростью подмышкой. Девушка, чуть растрепав волосы, улыбается чему-то почти незаметно, всё теми же слепыми глазами глядя в пустоту, а белобрысый юноша, легко перескакивая с одного места на другое, точно собачонка, крутится вокруг неё, совсем, кажется, не замечая упрёка в словах сестры. — Ох, извини, Галка, — лепечет почти по-детски «оранжевый мальчишка», улыбаясь во весь рот, — надеюсь, твоя стипендия покроет ремонт двери. — Ты же не сломал ничего? — испуганно произносит слепая, и паренёк, названный Иваном, тихо хихикает в рукав вязанного жёлтого свитера. Он проводит сестру за руку в комнату, чуть приподняв её над порогом за талию, и внезапно она, вопреки моим ожиданиям, легко стукает брата ладонью по плечу. — Ваня, ну мне же щекотно!       Груша смеётся, продолжая отбиваться от младшего, а тот, в мгновение поставив её на пол, принимается щекотать живот сестры, случайно задев стол и почти разлив стоящий на нём яблочный сок. Груша охает, стоит ей услышать звук покачивающейся посудины, а после снова заливается смехом, стоит Ване пару раз попасть пальцами ей по рёбрам. — Ива, Варёнка будет злиться, если мы снова что-нибудь уроним! — проговаривает Лавринцева, а после наконец вырывается из хватки брата, случайно стукнув его по лбу ребром ладони. Я, как можно тише прислонившись к подоконнику, пропускаю мимо ушей слово «снова» и продолжаю исподлобья наблюдать за этой нелепой сценой, чуть улыбаясь краем губ, но в мгновение поборов себя и вернув себе невозмутимый вид, который, к сожалению, никто никогда больше не увидит.       «Оранжевый мальчишка» театрально ахает и, незаметно для сестры придав кружке с соком устойчивый вид, чуть отходит назад, на ходу проговаривая: — Родная сестра колотит! Сколько раз вытаскивал тебя из проблем, пальцев на руках не хватит, чтоб посчитать, а ты! Ох, голова моя… — на выдохе бормочет светлоголовый парнишка и резко падает навзничь, громко стукаясь о паркетный пол. Я, стараясь прогнать нахлынувшую со звуком удара тёмно-зеленоватую пелену, сразу же опускаю к нему голову синхронно со слепой, удивлённой не меньше моего. Она подбегает к брату, пытаясь наощупь найти его тощие плечи. — Ваня, что случилось?! — лепечет Груша, случайно поймав в объятия голову младшего и теперь прижимая его к груди, словно драгоценность. Тот, насилу выбравшись из тесного кокона чужих рук, в миг поднимается на ноги и хватается за поясницу ладонью, сдержав лёгкий стон боли. — Галка! — проговаривает он оживлённо, отвечая после на Грушино короткое «что такое?!» секундной паузой. — Не души меня так больше, чуть коньки не отбросил, — говорит он насмешливо, но беззлобно, после чего старшая Лаврницева наугад стукает его в бок, на что парнишка только посмеивается. — Что-то у вас полы странные, вон, все доски наружу! И куда идут партийные деньги? — расстроенно выдаёт Ваня, одной рукой придерживая сестру, другой — свою ушибленную спину.       Внезапно он опускает взгляд вниз и, чуть погодя, садится на корточки перед выбитой паркетной дощечкой, тут же поддевая её короткими ногтями. Деревяшка неохотно поддаётся, наконец предъявляя взору мальчишки два сложенных вчетверо желтоватых листка, небрежно засунутых между деревянными пластинками пола. Лавринцев достаёт их аккуратно и с неким предвкушением, подобным тому, с которым дети открывают для себя что-то новое и невероятное, чего ещё не знали раньше. Груша садится рядом с ним, приложившись головой к его костлявому мальчишескому плечу только для того, чтобы знать, где именно он сейчас сидит и куда смотрит. Ваня молчит непозволительно долго, и слепая легко толкает его локтем, пытаясь привлечь к себе внимание и убедиться, что с младшим действительно всё в порядке.       Она тянет пальцы к брату и опасливо накрывает его руки своими, со страхом в голосе спрашивая: — Ива? Всё хорошо? Ты не сильно ушибся? — говорит она, и я еле сдерживаюсь, чтобы не прикрикнуть на младшего Лавринцева за его медлительность. Тот беззлобно шикает на сестру, даже не взглянув на её полное беспокойства лицо, и во мне закипает раздражение. Я уже было хочу шёпотом попросить Всевышнего (где бы он, чёрт его бери, не был) всё же пролить на его беспорядочные патлы яблочный сок со стола, как случайно окидываю взглядом то, что так сильно привлекло внимание этого «оранжевого мальчишки», и округляю глаза в странном сочетании испуга и тоски.       Мои старые зарисовки. Случайные, немного неловкие, закрашенные наспех красным и синим карандашами. Изображающие то, чего таким, как Ваня Лавринцев, солнечным детям и братьям ангелов, видеть не следовало бы.       Я было дёргаюсь в сторону сидящих, но застываю на месте, стоит одной естественной мысли прийти мне в голову: нельзя выдавать себя кому-либо в присутствии Груши. Мои руки дрожат, хочется схватиться за волосы и кусать локти от бессилия, но остаётся лишь надеяться на то, что Иван ничего не скажет Груше о том, что именно изображено на этих пыльных и чёрт вообще знает как перенёсших все эти пять лет листках бумаги.       «Только бы ты оставался благоразумным!» — мысленно взываю я ко всем святым, уже готовясь сложить пальцы в молитвенном жесте, как вдруг «оранжевый мальчишка» резко встаёт на ноги.       Точно прочитав мои мысли, светлоголовый поворачивается к сестре и отчего-то дрожащим голосом снова выкрикивает: — Галка! — он затихает на пару мгновений и продолжает почти сразу же, словно заведённый пошатываясь на месте. — Тут… Такое! — восклицает он, на секунду впав в неясный мне ступор. Груша поднимается вслед за братом и руками пытается ощупать его находку. — Что? Что ты там нашёл? — заинтересованно проговаривает она, и от любопытства в её голосе мне становится только хуже. Она случайно касается пальцами рисунков и вопросительно хмурит брови. — Бумажки? — В десять раз лучше, Галка! Тут, — он топает носком по полу, отчего всё ещё лежавшая на нём дощечка, вынутая из паркета, чуть подпрыгивает, — красота!       Я аккуратно подхожу ближе, встав на расстоянии за их спинами и пытаясь выглядеть хоть что-то в руках этого безобразного мальчишки. Груша проходится пальцами по карандашным линиям, и мне очень хочется схватить её за руку и попросить прекратить эту пытку. Комната молчит, и даже Бог не стучит по деревянным полкам в шкафу, но ярко-голубая дымка отчего-то застилает глаза, и я не помню, чего именно это цвет. Оголённая кожа опаляется холодом, как если бы меня скинули в прорубь, а вид старых зарисовок и ладони слепой, аккуратно проходящей по ним, почему-то согревает изнутри.       Рука сама непроизвольно закрывает рот, как только я хочу что-то произнести. Белобрысая, точно услышав моё резкое движение, поворачивает голову назад, при этом не привлекая внимание брата. Мой взгляд встречается с её «стекляшками», и мурашки обдают мою шею, словно Груша взаправду может меня увидеть. Тут в её голове что-то щёлкает, она поворачивается обратно и, обращаясь к младшему, выдаёт: — Это Варины! — улыбаясь, проговаривает девушка, и Иван удивлённо вскидывает брови, глядя на сестру. — Но ты же… — бросает он и замолкает, не решаясь сказать что-либо в сторону слепоты сестры. Он ещё раз смотрит на зарисовки, словно оценивая, и почему-то хмурится, не высказывая, однако, своих мыслей. Я знаю, о чём он думает: такие рисунки мог написать лишь мужчина. — Я же говорила тебе, у нас тут только она одна рисует. Бросает, видимо, где попало, вот ты и нашёл, — Груша двумя пальцами заправляет выбившиеся пряди волос, щекочущих нос, за уши и кладёт голову на плечо брата. — Как бы я хотела посмотреть, что там такое…       Младший Лавринцев поджимает губы, и я понимаю, какие слова сейчас вертятся у него в голове, ведь я думаю о том же самом. Он складывает шуршащие листы на стол, на пару секунд стирая с лица улыбку, а после поворачивается к Груше, обнимая её за руку и с напускным дружелюбием обращаясь к ней: — Галь, давай вниз уже спускаться. Мы помочь обещали, а в итоге лясы точим. Не дело! — произносит мальчишка, в конце фразы вновь воодушевляясь и растягивая улыбку до ушей. Солнце уже начинает садиться, и «оранжевый мальчишка» жмурится от игр света, ласкающих его щёки, продолжая тянуть сестру за запястье в коридор. Та, не говоря ничего, послушно идёт следом, мои ноги сами тянут меня за ней, а сквозняк чуть колышет уголки зарисовок моей прошлой жизни.       Я падаю, от удивления даже тихо ойкнув, и даже как будто бы слышу хруст чего-то ломающегося.       Перед глазами проносится студенческая толпа, трубы и тараканы, а звуки сливаются в один непрерывный красный шум, от которого немеет и язык, и тело. В ушах стоит звон, моё мёртвое тело, покрытое сугробом где-то на кладбище за городом, словно снова на секунду оживает, и меня бросает то в жар, то в холод. Образы солнечных лучей, падающих на стену, юношей и девушек, охранника и комендантши плывут перед глазами, и чувство спокойствия от приближающегося праздника резко становится дыханием смерти над ухом. Я содрогаюсь над желтоватым линолеумом и вижу, как кто-то медленно выводит красивым почерком Бога что-то на полу газовой сажей:       «Чего ты хочешь?».       Толпа молодых людей шумно охает почти в унисон, но я не нахожу в себе сил, чтобы посмотреть, что именно произошло. «Оранжевый мальчишка» кричит что-то невнятное и обращается нелепо ко всем подряд, но его голос смазывается, звуча то громче, то тише, и его цвет маслянистыми пятнами отдаётся перед глазами.       Фраза на полу исчезает за долю секунды, и я поднимаюсь на ноги, едва различая, куда именно иду. Каменная лестница кажется ватой, чуть что — провалишься под землю, и тогда моя душа будет захоронена вместе с телом под толщей грязи и бетона. Я еле передвигаю ноги, стараясь не кануть в небытие только ради слепой белобрысой девчонки, и какая-то ожившая часть меня надеется, что и она будет рада не потерять и меня тоже. Сознание приводит меня на четвёртый этаж к белой двери, покрашенной в цвет стен, и я даже не могу вспомнить, куда именно она ведёт и почему остатки моего полуразвалившегося разума привели меня именно в это место. Голос Всевышнего шепчет что-то из-под дощечек паркета, и я вваливаюсь в крохотное помещение, падая в груду мокрых тряпок, вёдер и коробок, лишь бы не слышать этого шипящего гула.       Над ухом раздаётся чей-то знакомый голос.