***
Когда Чанбин и Минхо появились у него на пороге в три ночи, Чан сразу понял, что разгребать он будет всё, что они натворили, долго и со вкусом. Он их слишком хорошо знал, этих двух придурков. Они шатались и еле стояли на ногах, но при этом через плечо у Минхо, всегда отличавшегося недюжинной силой и устойчивостью к выпивке, был перекинут какой-то светловолосый паренёк. Чанбин, пытаясь одновременно держать оба глаза открытыми, что у него не совсем получалось, сразу сделал предупреждающий жест рукой и сказал: — С-с-стой! Сра... ик!.. зу… Не руга... ик!.. ся! Мы теб-бе помочь!.. Это вот… Минхо! — внезапно заорал он, так что и Чан, и Минхо вздрогнули. — Хватит лапать его за задницу! Сгр-руж-жай! Минхо бесцеремонно оттолкнул охреневшего от происходящего и сразу как-то протрезвевшего Чана с дороги, впёрся в холл и осторожно уложил паренька на небольшую кушетку у стены. Чан в ужасе подскочил к ним и тревожно осмотрел омежку: мальчишка, не больше девятнадцати, румяный, щекастенький, страшно хорошенький, пухлогубый, стройный, с тонкой трогательной талией — мечта, а не омежка. Но всё это Чан отметил про себя мимоходом: гораздо больше его интересовало, что с пареньком и почему он не сопротивляется. Он склонился над омегой и сразу всё понял. Во-первых, что от него охренительно пахнет — чем-то лимонно-свежим, с нотками мяты и горчинкой грейпфрута. Необычно для чаще всего сладких омежек, но невероятно приятно Чану, который больше всего из вкусов любил кислый. Во-вторых, что омега был мертвецки пьян. И дрых самым беспечным образом, видимо, ни о чём не заботясь. А зря. Чан затащил двоих придурков на кухню, дал выпить освежающего напитка, который слегка прочистил им мозги, и они рассказали, что произошло. Паренька звали Джисон. Он отчаянно выплясывал на танцполе в клубе, где они зависали и откуда Чан смылся, «совершенно потеряв совесть и чувство товарищества, хён!». — Дальше, — нетерпеливо замахал рукой Чан. — Вы сюда зачем его притащили? Это взялся объяснять Минхо. И по его рассказу выходило, что они практически спасли бедного омежку из рук каких-то мужиков, которые ворвались в клуб, чтобы его похитить, а Джисон вырвался и влетел в отдельный кабинет, где сидели парни. Он так умолял не выдавать его, спрятать, помочь, что бравые рыцари Минхо и Чанбин не смогли остаться равнодушными к мольбам юного омежки и спрятали его, а ворвавшимся вслед за ним сватам… — Ах, сватам! — горестно воскликнул Чан. — Так он чей-то жених! Сука, что ж вы натворили! Но Чанбин, перехвативший инициативу у мгновенно задремавшего под вопли Чана Минхо, уверил его, что Джисон не только не хотел быть женихом тому, к кому потащили бы его сваты, но он твёрдо сказал, что покончит с собой, если это случится и его поймают. — Он там это… это… ну… — забормотал Чанбин, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли, — что-то говорил, что жених толс... ик!.. тый… или стар-рый… мхм… а может, толстый и старый… Так ведь бывает? — Чанбин задумался, тревожно глядя на вцепившегося в свои волосы от тоскливого ужаса Чана. Не найдя у него ответа, Со толкнул дремлющего Минхо: — Эй, котяра! Хв... ик!.. тит дрыхнуть! Лейтенант требует объяснений… А я не совс-сем… эээ… помню. Мы решили, что омежку надо пристроить ему… А поч-чему? — А потому, — внушительно подхватил Минхо, распахивая мутные глаза, — что наш дорогой друг должен найти себе кого-нибудь посимпатичнее, чем этот… который на ж-жабку п-похож. Кв-вон который. Мы ж его видели в Инсте-еа-а-ах… — Минхо зевнул и начал пристраиваться спать на сложенные на столе руки, продолжая бормотать: — А тут удача такая… милашка… на белочку похож… р-рыжа-ах-анькую… И как раз тоже не хочет за какого-то там старого урода за-а-ахамуж… — И вы, идиоты, притащили мальчонку к другому старому уроду, да? — едва сдерживая себя, чтобы не убить этих двоих, злобно спросил Чан. Чанбин, исподлобья глядя на Чана расплывающимися глазами, положил руку на его плечо и сказал заплетающимся языком: — Чан-и, Чан-хён! Дружище! Ты не урод… ахм… чёрт, спать хочу… Мхм… Слушай! Ты ещё ничего! А шрам… Хер с ним! Он тебе, сука, идёт, да, Минхо? — И он потряс снова засыпающего Ли за плечо. — Да, да, да, — залепетал в полусне Минхо, — совершенно сука! Мхмр-р… То есть идёт! Ты краси…ах-авха-а... вый, Чан-хён. — Мы с Минхо уверены в этом, Чан-хён! — со всей возможной твёрдостью сказал Чанбин. — Он нормальный… этот… как там его… Джи... рхрх... Джисон. Мы так выпи... мхм... поболтали… пока он не это… не отрубился… Он тебе понрав-вится, хён... Дай ему шанс… — Чанбин уронил буйну голову на широку грудь и захрапел. — Шанс? — прошептал Чан, горько усмехаясь. — Кто бы мне дал этот шанс.***
Омежка проснулся поздно, часов в десять, когда Чан уже весь извёлся, периодически подходя к его двери и маясь под ней: он пытался уловить хоть какие-то звуки из собственной комнаты, куда перенёс мальчишку, когда выпроводил своих полудурков-друзей, рассадив по такси и отправив восвояси отсыпаться и трезветь домой. Сам Чан долго ворочался в комнате для гостей на казавшейся страшно неудобной кровати и не мог заснуть от мрачных мыслей, задремал только на утре и увидел во сне, как сидит ребёнком на подоконнике и смотрит на красивую яркую птичку в клетке. И понимает, что должен отпустить её, но она так сладко поёт, что Чан плачет и никак не может решиться открыть дверцу. А потом открывает и с тоской ждёт, когда же птичка вылетит. Но она беспечно скачет по клетке, клюёт какие-то зёрнышки, расплёскивает воду в поилке — и не улетает. И Чан шепчет ей: — Лети, лети, глупая, лети! — А она просто скачет, чирикает и поёт, поёт, поёт… Странная… Разве поют птички в клетке? С этим мучительным вопросом на губах он и просыпается — и чувствует, что щёки у него мокрые. Кажется, мужественный и суровый лейтенант Бан Чан ревел во сне. Тема для очередного загона по поводу собственной неадекватности. В принципе Чан вполне нормально к себе относился. У него не было диких переживаний по поводу собственного уродства или хромоты. Он не состоялся как военный, но тогда, на той проклятой горной дороге, где он получил ранение, сделавшее его хромым на всю жизнь, он выскочил наперерез своему кортежу, чтобы предупредить о засаде, и это спасло жизни около пятидесяти солдат, которые ехали в грузовиках, сопровождающих оружие. Да, его подстрелили, но своих он всё же спас. И гордится этим, чёрт возьми. И не считает, что ему не повезло. Ещё как повезло, потому что стрелял снайпер, а они редко промахиваются. А шрам… Думая о нём, Чан напоминает себе, что в том бою половина его ребят полегла, потому что, освобождая своих, они нарвались на отряд охраны, который был втрое больше, чем передала разведка. Но Чан, очнувшись от жуткого взрыва, которым их встретили в нелегальной тюрьме, куда их забросили, вместе с оставшимися из своего отряда всё же смог выполнить задание, спас около десятка гражданских и двоих важных военных, за которыми их, собственно, и послали. За это задание Чан получил свою самую серьёзную награду. А шрам и почти не видящий глаз напоминали ему, какой ценой она ему далась. И каждый раз, глядя в зеркало, он видел не урода, на которого никто с теплом не посмотрит, а настоящего альфу, солдата, который исполнил свой высший долг: защитил сограждан, спас невиновных, помог товарищам. Чан гордился этим. И отцу об этом говорил. Но Бан Дживон ничего не хотел слушать и слышать. Для него вернувшийся в таком виде сын был только порченым товаром, который теперь ни продать выгоднее, ни посветить им гордо на публику, сделав, например, политиком. В их свихнувшейся на внешней красоте стране продвижение человека с «таким» лицом на публичные подмостки было просто невозможно. А Чан и не рвался. Отец был потомственным местным криминальным авторитетом, у него была небольшая империя, он занимался наркотой и крышевал около двух десятков местных банд. Правда, когда он захотел оставить что-то детям, то стал выводить бизнес из тени, в чём ему активно помогал сводный брат Чана Чонин, разумный и спокойный бета, которого Чан искренне любил, потому что мог видеть за бронёй его холодности и рассудочности живые и трепетные, но запрятанные в дальний уголок души чувства. Сам он отказался наотрез быть наследником. И всё было бы хорошо: у него была собственная студия звукозаписи, он обожал писать музыку, делать аранжировки, и уже несколько айдолов поднялись на Олимп, исполняя его песни, но отцу не давало покоя дедово наследство. И Чан, хотя внешне и противился самой мысли о браке по расчёту всеми силами, но понимал, что это единственный выход, который позволит ему отвязаться от своей «семейки». Да, он ненавидел, когда им помыкали или командовали те, кого он не уважал — а своего отца он больше, чем не уважал, — но иного выхода и он не видел. Так что, попсиховав и побив грушу в спортзале, который он устроил себе в подвале, он уже было согласился внутренне, уговорил себя на этот ужасный компромисс, самым тяжёлым в котором было то, что он должен будет поставить абсолютно незнакомому омеге метку. И, скорее всего, потребуется с этим самым омегой переспать. До ранения и шрама Чан был красавчиком. За годы учёбы — школа, универ — он привык, что омеги сами на него вешаются. Умный, очень богатый, из прекрасной семьи, неизбалованный, благодаря папе, ответственный и добродушный, он был объектом обожания. И да, он этим пользовался. От юношей, которые хотели бы скрасить горячие дни его гона, отбоя не было. Он выбирал всегда тех, кто от этого не мог пострадать, никогда не трогал светлых и невинных, не насиловал тех, кто вешался на него в бреду течки. Но не привык себе ни в чём отказывать: всегда были те, кто с удовольствием его удовлетворит. Никому ничего не обещал: только развлечение, только взаимное наслаждение — не более. Никакого узла и только с презервативом. И все в принципе были всегда довольны. И тот ужас, то презрение, с которым он столкнулся, когда вернулся из армии домой, конечно, были для него ударом. Внутренне–то он не изменился. Нет, был побитым от того, что видел смерть так близко, но, по разумному совету командира части, сразу прошёл психотерапию, которая помогла очень даже неплохо. Плохо было теперь с омегами. Они не умели сдерживать эмоции и смотрели на него со страхом, так что желания флиртовать или пробовать завести отношения у Чана не возникало в принципе. Деньги у него были, так что от шлюх, с которыми можно было переждать самые тяжёлые дни гона, отбоя не было. Но вот теперь то, что тогда, в юности, пугало и не вызывало симпатии: настоящие чувства, тепло любящего взгляда рядом, долгие вечерние беседы с тем, кто смотрит на тебя без отвращения, — всего этого хотелось до безумия. Мучений Чан не любил. Он встал перед зеркалом и провёл с собой разъяснительную беседу, из которой следовало, что надо быть благодарным за то, что имеешь, и оставить мечты о несбыточном. Это не то чтобы помогло основательно, но он держался на плаву, вспоминая этот разговор и убеждаясь с каждым днём всё сильнее, что был прав. Однако теперь ему надо будет столкнуться с тем, кто не обязан терпеть его уродство, получив солидную сумму. И как заниматься сексом с омегой, который будет его ненавидеть и презирать, Чан не понимал. Да, убивать он убивал, да дрался и много чего видел, но вот насиловать — сама мысль об этом вызывала у него тошноту и стойкое отвращение. А как иначе — он и сам не знал, потому что ужасное лицо в зеркале глумливо подсказывало, что добровольно — никто и никогда. Отец прав. Но как же это противно.***
Однако все эти проблемы он начнёт решать, после того как разберётся с невинным дурачком, который сейчас шлёпает по лестнице, приближаясь к кухне. Кажется, босыми ногами. Правильно, Чан же его в холле разул. Сейчас начнётся. Чан тяжело вздохнул, перевернул блинчик, который жарил на поздний завтрак, слабо надеясь, что хотя бы вкусный запах как-то смягчит реакцию омеги на его внешность. Однако никакой уверенности в этом не было. Шаги были всё ближе. И они были уверенными — эти шаги. Омега шёл по абсолютно незнакомому дому, как по своему, кажется, ещё и заглянул в две комнаты по дороге, и вроде как даже позвал: — Эй, есть тут кто-нибудь? Чан изумился: вот наглец. Бродит по чужому дому — и хоть бы хны. И ведь явно, что дом альфе принадлежит. Специфический горьковато-пряный запах экзотических курений, принадлежащий Чану, нельзя было не осознать. Бан-то боялся, что придётся вытягивать омегу из комнаты, убеждать, что ничего он с ним не будет делать, что тот в безопасности, что вот, мол, блинчики, пойдём покушаем, ты мне всё объяснишь, я — тебе и отпущу. А тут ты посмотри. Что же, маленького нахала ждёт страшный сюрприз. Шаги приблизились и замерли на пороге кухни. Чан стоял к нему боком, той стороной лица, которая не пострадала. Он опустил взгляд и воровато кинул его в сторону фигурки, застывшей в дверях. Омежка и впрямь был босой, растрёпанный, но явно умывшийся, потому что волосы на лбу были мокрыми, а глаза сияли полным отсутствием следов сна. Он сжимал свою футболку на груди, а другой рукой опирался на косяк двери. Чан молчал, делая вид, что не замечает его, хотя как можно было не заметить того, кто принёс в кухню такой сногсшибательный нежный запах? Глупости. И он, осознав это, уже было вдохнул, чтобы поприветствовать своего гостя, но омега заговорил первым. — Доброе утро! Я проснулся, а сам — тут… Понимаю, что это странно, но я бы хотел знать… Где я, как я здесь оказался? И кто вы? — сказал он решительно резким и звонким голосом. Чан кинул уже откровенно заинтересованный взгляд, но полностью так и не повернулся, почему-то вдруг до сердечной боли захотелось иметь нормальное лицо, чтобы не напугать этого сладкого милаху. Он сжал зубы и нахмурился. Решил не спешить. Поэтому сначала ловко перекинул блинчик на горку таких же на большом блюде, налил новую порцию теста и только потом медленно развернулся к омеге лицом, выставляя своё уродство на безжалостный солнечный свет и полное обозрение своему гостю. Тот приоткрыл рот, широко распахнул глаза и попятился. Чан молча пристально смотрел на его лицо, горько поспорив с собой, что первым покажется на нем: презрение или брезгливость. Но на пухлощёкой и очень милой мордашке омеги отразились только страх и тревога. Он внезапно развернулся и понёсся обратно по коридору. Наверно, к входной двери. Чан устало прикрыл глаза. Ну, и всё. Проблема решилась сама собой. Вот только в сердце вонзилась острой иглой боль и как будто ворочалась там неподъёмным грузом. Чан дрогнувшей рукой прикрутил печку. Блинчики… Нашёл, чем заманить юного и милого омегу, старый урод. Хах. Он не глядя нащупал в потайном ящике стола пачку сигарет и вытащил одну. Вообще Чан не курил, но сейчас чувствовал острую потребность хоть как-то успокоиться. Он закурил и открыл окно. Холодный запах поздней осени быстро смешался с нежным лимонным солнышком, оставшимся от омеги, и вытянул его за собой в сад за окном. Чан выпустил струю дыма и прикрыл глаза. Больно. Это и впрямь больно. Он уж и забыл, как это может быть больно — видеть, как на тебя реагируют люди. Он ведь почти из дому не выходил. А в студии или торговом центре, куда ездил за покупками, носил маску и низко надвигал на глаза козырёк неизменной кепки. Вот так откровенно он уже давно не показывал незнакомцам своего лица. Да, шрамом он мог гордиться. Своего глаза, который — полуприкрытый и еле двигающийся — производил угнетающее впечатление, ему было жаль, но он бы пережил это спокойно. Если бы не вот такая реакция окружающих. И этот… как его?.. Джисон просто не оказался исключением. Обидно. Глупо, что обидно, но от этого не менее обидно. Потому что сколько бы Чан ни убеждал себя, что ничего и не ждал от этого чудесного незнакомца, странным образом оказавшегося у него в руках, но сейчас понял, что давно не испытывал такого горестного разочарования от реакции на себя, потому что омега казался таким нежным и добрым, когда сонно причмокивал губами, в то время как Чан укрывал его вчера пледом, осторожно уложив на постель. И альфе тогда страстно захотелось, чтобы этот мальчик улыбался ему. Просто улыбался. Разве это так уж сложно? Но всё случилось именно так, как и должно было случиться. Он напугал юношу. Да и кто бы… — Простите меня… — Мягкий виноватый голос был полной неожиданностью, поэтому Чан подавился дымом, который только стал медленно выпускать, и закашлялся. Он осторожно повернулся и уставился на юношу, который, робко теребя подол футболки, снова стоял в дверях его кухни. — Чего тебе надо? — хрипло спросил Чан, едва прокашлявшись. Он прикрыл окно, потушил сигарету и сел за стол. — Я не хотел… Простите меня… — Зачем вернулся? — не глядя на него и собирая со стола расставленные для завтрака тарелки спросил альфа. — Мой шрам по-прежнему на месте, так что красивее я не стал. — Простите, вы не понимаете, — настырно повторил омега. — Я виноват. Но я не ожидал увидеть на вашем лице такое… — Такое — что? — зло спросил Чан, со звоном ставя стопочку тарелок на стол. — Такое уродство? — Нет, — с напором и отчаянно звонко ответил мальчишка. — Я не считаю, что это уродство. Просто выглядит с непривычки страшно. И не сам шрам, а то, как отличаются половины вашего лица. С одной стороны — ангельски красиво. С другой — дьявольски страшно! Чан от изумления открыл рот и издал какой-то странный звук типа «ээхэххээ…», но так как ничего не смог придумать, чтобы возразить или просто отреагировать, то растерянно умолк, во все глаза глядя на своего странного гостя. А тот воспользовался тем, что ввёл хозяина дома в ступор, сделал к нему несколько неуверенных шагов и доверчиво пояснил: — Я рисую. Люблю рисовать. И такое лицо не могло не произвести огромного впечатления на меня. Да, я… — Он замялся и зарумянился. — Я испугался, признаю, понимаю, что вам это было неприятно. Но я убежал не поэтому. Я не только испугался, но и заинтересовался. Подумал, что было бы интересно вас нарисовать, и я вспомнил, что у меня вчера с собой был блокнот, я его всегда беру. Побежал посмотреть, нет ли его в комнате, где я проснулся. — Он тяжело вздохнул и, потупив голову, всхлипнул, а потом быстро вытер глаза и грустно сказал: — Но его там не было. Я его потерял, наверно. Вообще не помню, что вчера было, после текилы. А там были мои рисунки за последние полгода. Обидно… Чан медленно моргал, пытаясь понять, что за странное существо перед ним. То есть из всех своих тревог он сейчас выбрал, чтобы печалиться, именно эту? Блокнот? Сука, нет, серьёзно — блокнот? — Ты проснулся после пьянки в доме незнакомого страшного альфы, похожего на дьявола, и тебя больше всего волнует, где твой блокнот? — уточнил он, собрав мысли в кучу и наконец-то сформулировав внятное предложение. Омега явно растерялся и быстро заморгал глазами. — Я… я… ну, как бы да, но… — промямлил он, а потом снова тяжело вздохнул и присел за стол напротив не сводящего с него изумлённых глаз Чана. — Я ужасно легкомысленный, да? У меня на самом деле масса проблем, тут вы правы, хотя я не знаю, откуда вы о них знаете. — Он кинул на альфу жалобный взгляд и вдруг совсем по-детски, сделав брови домиком, попросил: — А у вас ничего нет от похмелья? У меня голова болит. Чан молча достал из холодильника свежий огуречно-дынный смузи и таблетку против похмелья. Джисон послушно выпил стакан специфического напитка и глотнул таблетку, даже не попробовав прочитать название. Чан покачал головой. Да, легкомысленный — это не то слово. — Есть будешь? — спросил он юношу. Тот воровато посмотрел на горку аппетитнейших блинчиков, облизнулся и, опустив глаза и снова покраснев, кивнул. Чан поставил ему прибор и водрузил ароматные лепёшки перед ним на стол. — Ешь, — вздохнул он. — Пока ещё не совсем остыли. А потом нам бы поговорить. Джисон тоже вздохнул, кивнул и жадно накинулся на завтрак.