***
О, да, Чанбин всё прекрасно понимал. Чёртов кошак (Минхо просто был внешне очень похож на дикого и красивучего, как тысяча чертей, кота) был не просто его лучшим другом. Они были не разлей вода с того самого дня, как встретились в подготовительном центре для новобранцев, когда по стечению обстоятельств отправились в один и тот же день служить срочную службу. В этот самый первый день они подрались, так как Минхо поднял на смех ажурный, тонко сплетённый пояс, с которым Чанбин был неразлучен, так как ему подарил его папа, умерший за два года до этого. Минхо назвал Чанбина омеженкой и схлопотал по своему тонкому ровному носу, а потом и в бочину. "Моя первая боевая рана, — говорил он потом, поглаживая себя по боку и многозначительно подмигивая закатывающему глаза Чанбину, — была нанесена лучшим другом, а за что — лучше не спрашивать, так как он может нанести и последнюю, я его знаю". И да, Чанбин мог. То есть нет, не мог, конечно. Только не ему. Не Минхо. Они с Ли, видимо, были созданы для военной службы. Ловкие, смелые, выносливые, как дьяволы, они были первыми везде и всюду — соревнуясь друг с другом на дистанциях с полной выкладкой или на полосе препятствий. А уж когда их ставили в одну команду, так и вовсе были непобедимы, потому что понимали друг друга с полуслова-полувзгляда и иногда действовали как слаженный механизм, даже не договариваясь ни о чём. Это вскоре все поняли, и никто не желал с ними соревноваться, если они были вместе. И всё же они были очень разными. Чанбин был суровее, мрачнее и злее. Потому, видимо, что не очень-то весёлой жизнь была у него, сына простого фермера. Его папа был не слишком удачлив в семейной жизни и, залетев в восемнадцать, воспитывал сына один, брошенный своим альфой ещё беременным. Чанбин папу обожал, но потрепал ему нервы знатно, когда переживал подростковый кризис, и до сих пор не мог себе этого простить. А папа простил. И последние десять лет, до Чанбиновых двадцати четырёх, жили они неплохо. Небогато, никак не могли скопить хоть что-то, чтобы Чанбин мог уехать в большой город, но неплохо. А когда папа заболел раком, который сожрал его за несколько месяцев, и умер, Чанбин почернел от горя, осознавая, что потерял всё. И, похоронив его, ушёл в армию, которая и стала его домом и семьёй. Минхо был любимым младшим сыном большой и зажиточной семьи торговцев овощами, которые в своём небольшом городке были весьма уважаемыми людьми. Кроме него, в семье было ещё четверо детей, все омеги. Так что он был окружён заботой и вниманием с детства, его обожали и, естественно, избаловали его до чёртиков. Ему скопили денег сначала на хорошую школу, в которой он безбожно хулиганил и держался пару раз на волоске — от скуки, так как был очень умным и схватывал всё на лету, не нуждаясь в упорном труде. И по этой причине ничего из своих достижений не научился ценить. А потом его отправили в университет в Тэгу. Но он оттуда с треском вылетел с третьего курса за прогулы и какой-то там мутный ночной дебош, о котором никогда никому не рассказывал. Чанбину узнал о нём, только когда Минхо напился в дикую зюзю и его прямо попёрло на откровенность. И то Со так и не понял, что там такого натворил его друг сердечный. Но именно это — то, что Минхо не удержался в универе, стало последней каплей и, осерчав, наконец, всерьёз, отец отправил его в армию. Минхо, впрочем, не унывал, говорил, что всяко в армии интереснее, чем на скучных лекциях по экономике и праву, и получал от родных вкусные и обильные посылки, с которыми в первую очередь шёл к мрачному и злобному Чанбину и добродушному и весёлому Бан Чану, щедро отдавая им большую часть и ни о чём не жалея, продолжая блаженно ухмыляться своей улыбкой чеширского кота. А когда срок службы вышел, Чанбин, Чан и Минхо как-то очень легко решили идти в действующую армию на контрактную службу. И понеслась. Всегда рядом, всегда вместе. Особенно Чанбин и Минхо. Чан, со своей щедрой душой, был в дружественных отношениях со многими, хотя, конечно, выделял двоих старых знакомых из всех. А вот Чанбин и Минхо стали неразлучными. В одной палатке, в одном укрытии, с одной порой на двоих ложкой и миской риса. На одних и тех же операциях - их и не пытались разлучать, наоборот, их пара стала чем-то вроде оберега: если они были в группе, то успех был почти всегда гарантирован. Хотя бывало, конечно, всякое. И однажды Минхо всерьёз ранило на одной из спецопераций, тайной, естественно, и Чанбин, кряхтя и матерясь, вынес его на себе к своим. За что получил повышение и вечный повод для шуток от Минхо: "Где бы ты был, если бы не я!" Впрочем у него вскоре появился шанс отозваться ответочкой: он закрыл собой Чанбина от шальной пули, выпущенной туповатым новичком, впервые взявшимся заряжать пистолет боевыми патронами. И — не поверите — пуля прошла по касательной, была жутковатая царапина на плече у этого бессмертного, которая, как на собаке, затянулась за пару недель. А вот Чанбину бы раскроило череп. Да. "И снова — где бы ты был, если бы не я?" — успел первым спросить Минхо, и Чанбин только глаза мог закатить в ответ на его довольное похохатывание. Потом была самая страшная командировка в их жизни: оттуда из их ребят не вернулись пятеро. А если бы не Бан Чан, то не вернулся бы никто. Тот спас их колонну от засады боевиков ценой тяжёлого ранения, сделавшего его хромым, и вылетел из их обоймы. Но связи они никогда не теряли: общие воспоминания и рисовые галеты из одного на троих экстренного пайка, съеденные под пулями, скрепили их намертво. После увольнения Чана Минхо и Чанбин ещё два года служили и были на очень хорошем счету. Оба были старлеями, когда с Минхо начала твориться какая-то хрень. Сначала траванулся газом, послушав не очень умного приказа командира и войдя в дом, где были террористы, не предупреждённым о том, что там готовили ядовитые вещества. Едва выкарабкался, но первым из своей группы встал на ноги. Чанбин всё время, пока Минхо был в госпитале, места себе не находил, у него всё из рук валилось, и только могучим усилием воли он заставлял себя держать лицо и делать своё дело с завидным упорством под собственный зубовный скрежет. И когда он увидел Минхо с этой его неизменно усмешкой на лице, он обнял его впервые не просто как друга. Он сжал его в объятиях так, что у того хрустнуло что-то внутри и он застонал и заохал, умоляя убить его каким-то менее болезненным способом. — Чёрт горелый, — прошептал ему Чанбин и прикусил небольшое розовое ухо, которое оказалось некстати у его рта. Не смог удержаться. Минхо дрогнул и замер, а он продолжил чуть сдавшим голосом: — Я бы убил тебя, если бы ты сдох... — Твоя нежность ко мне умиляет, — кашлянув и отчего-то хрипло отозвался Минхо и цепко обнял его в ответ. — Я буду помнить эту угрозу. И так рук с его талии и не убрал, даже когда они стали весело болтать с остальными товарищами, подбежавшими поприветствовать любимца части. И Чанбин неожиданно остро почувствовал это — его руки на своём поясе. Это было так странно и приятно, что он толком этот разговор и не запомнил. Но потом позвали обедать, и всё кончилось. Второй же раз только то, что мина оказалась с браком, спасло Минхо от смерти. — Кто-то там, наверху, явно задумал мне фееричный и разрывной финал, — сказал он, задумчиво оглядывая мину, которая не была обнаружена сапёрами и оказалась под его ногой по дикой, нелепой случайности во вполне уже безопасном районе, который они вообще-то уже зачистили. — Теперь будет крайне обидно сдохнуть в задрипанном сульчибе от пьянства или в постели на каком-нибудь красавчике-омежке, так и не выполнив альфий долг до конца. Чанбин, у которого только-только перестали трястись руки, окатил его тяжёлым взглядом и сорвался с места, чтобы не убить этого долбанного пошутильщика к ебеням. А выбегая из палатки, услышал, как Минхо задумчиво продолжил: — Впрочем, насчёт омежки я б подумал. Только чур уже после того, как я его хорошенько... Да, Бин? Бин, ты куда?.. "Сука, сука, сука! — думал Чанбин, нервно утираясь после обильного умывания ледяной водой из бочки во дворе. — Я сдохну... Я не вынесу, не вынесу!.." Чего именно он не вынесет и почему, додумать он мог — не было сил. Но был уверен, что — да. Не вынесет. А через пару недель после этой мины внезапно на стадионе, где они только что отбегали дистанцию, Минхо сказал ему, сидящему рядом и жадно глотающему из фляги воду: — Я увольняться надумал, Бин. — Чанбин подавился водой и, натужно кашляя, уставился на него. А он, пожёвывая травинку, прищурился на солнце, вздохнул и продолжил: — Ты будешь смеяться, но я верю в свою удачу. И чтобы мне вот этак дважды не повезло — это странно. Мне когда-то в юности нагадали, что судьба, прежде чем оборвать мою нить, дважды постучится ко мне — из вежливости. И только третий раз будет для меня последним. — Он кинул острый взгляд на поражённо молчащего Чанбина и снова заговорил, тише и убеждённее: — Не подумай, я не боюсь, нет. Но я в этой жизни так мало пока видел и мало чего добился. Да, у меня карьера здесь, и нам с тобой обещали капитанов, но я... — Он помялся и вздохнул. — Я хочу на волю, Бин. Прежде, чем ко мне стукнутся в третий раз, я хочу многое увидеть и попробовать. А здесь это невозможно, понимаешь? — Понимаю, — хрипло отозвался Чанбин. — Жаль. Они оба как-то пришибленно умолкли, и Чанбин, искоса посмотрев на Минхо, внезапно увидел, как болезненно сжались его губы и на всегда таком добродушно-насмешливом лице залегла тёмная тень печали. — Да... жаль, — помолчав, тихо сказал Минхо. — Ну, ничего... Будешь в отпуске — будешь приезжать в гости, да? Мы с тобой на рыбалку ведь должны ещё... — Жаль, что часть потеряет сразу двух почти капитанов, — прервал его Чанбин и картинно зевнул в ответ на тут же распахнувшиеся глаза и губы, которые приоткрылись в радостном недоверии. — Ты же не надеялся от меня избавиться, кошак? Тогда Минхо надвинулся на него и молча, резко вздохнув, обнял. И Чанбину, который уже многое в себе подозревал, истомился этими подозрениями, пережил почти все стадии принятия — от отрицания до депрессии — и осознал, что Минхо для него не просто друг, показалось, что это тоже были совсем не дружеские объятия: слишком много в них было нежности, такой чуждой им в обычной жизни и такой страстной, желанной и сладкой. И он замер в руках Минхо, а потом на миг, короткий и прекрасный, стиснул его в руках и прислонился губами к его шее над пропитанной потом горловиной белой форменной футболки. Миг. Только миг. Но вкус солёной кожи и ощущение судорожно забившейся под его губами жилки остались с ним как самое дорогое воспоминание. И они ушли на вольные хлеба. Сначала несколько месяцев путешествовали. Побывали в Европе, Америке и Африке — Минхо составил шикарный маршрут, на который они грохнули почти все свои сбережения. Развлеклись по полной. Именно в этом путешествии Чанбин понял, что спокойной жизни у него не будет. Раньше он беспокоился за жизнь Минхо, теперь его донимало то, что друг, как голодный, накинулся на омег. Вообще раньше Ли не был таким уж охотником до задниц: гон у него был спокойный, так же, кстати, как и у Чанбина, он проводил два-три дня в "доме помощи", как вежливо назывался публичный дом в документах, потрахивал там мирно одних и тех же мальчиков, которые его любили и на него никогда не жаловались, а в остальное время стресс снимал больше выпивкой и болтовнёй. Но сейчас с ним словно что-то случилось, словно какие-то внутренние заслонки у него сорвало — и он трахал всё, что двигалось в радиусе десятка метров и согласно было лечь под него. Он перепробовал омег разных национальностей, рас и даже возраста, хотя до откровенного непотребства в этом вопросе, конечно, не опускался. И, сытым котом улыбаясь, с удовольствием рассказывал Чанбину о своих подвигах в горизонтальной плоскости. Тот тоже ни в чём себе не отказывал, имел много и часто, играл с Минхо роль то второго, то первого пилота, был востребован и своей очаровательной серьёзностью рядом с развязно веселящимся другом привлекал немало внимания более суровых и стеснительных омежек. И разводил их на секс легко и с песней. Да, но... Да, но. Трахая очередную округлую мягкую задницу, он тискал её — и представлял другую. Ту — он мог представить себе в мельчайших подробностях: они с её обладателем не раз мылись в одном душе, были в одной бане, а то и просто переодевались друг перед другом без стеснения. Оба альфы, так что... И вот ту задницу... О, её бы он опробовал просто с мучительным наслаждением. Стиснул бы, прижал сильное гибкое тело к постели — и вошёл бы по яйца, сразу, чтобы сучий котяра заорал и застонал, но не вырвался бы, принял, понял... понял бы, что нельзя так поступать с тем, кто так тебя... Чанбин возбуждался именно от того, что думал об этом. О сильных плечах, которые можно бы искусать и оставить на них метки принадлежности — на них, а не на узких слабых плечиках того, кто в этот раз стонал под его жёсткими и уверенными толчками. Он думал о тех глазах, круглых, чуть утопленных под богатые ресницы, наглых, хитрых — и умеющих так сладко щуриться, когда Минхо трахался. О, да, Чанбин теперь точно знал, как выглядит его лучший друг-товарищ, когда вбивается в покорную омежью задницу или грубо толкается в открытый слюнявый рот омеги, опьянённого его чудным ароматом сиреневой коры. Потому что весьма скоро после начала их в чём-то даже секс-трипа Ли позвал его на тройничок. — Почему нет? — ухмыльнулся он, блудливо косясь на развесёлого омегу, изгибающегося на танцполе. — Посмотри на эту детку, Бини. Горяч и открыт. Элита местного эскорта, и сказали мне по секрету, что двойное — его конёк, дупло растянуто так, что... — Ясно, — оборвал его, чуть морщась и ёжась от полупьяной откровенности товарища, Чанбин. — Согласен. Почему нет. И они трахали одного на двоих, натягивая его по очереди или пользуя в две дыры, и двойное действительно тогда было потрясающим. А потом был ещё один. И ещё — двое, близняшки-мулаты, мечта любого дембеля с грубым недотрахом. А потом в номере дорогого отеля в Париже они имели какого-то мальца из клуба, местную певчую знаменитость, который сам кинулся к Чанбину, пленившись его сильными плечами под безрукавкой, а Минхо хитро пристроился к ним. И полупьяный голубоглазый кудрявый омежка был не против, смеялся и ластился к нему, елозил у него на коленях и всё норовил прямо с них поцеловать взасос Чанбина. В отеле же, куда он их и притащил, послушно мычал с членом Минхо во рту, пока Чанбин яростно, забывая себя от внезапной муторной злобы, трахал его сзади. А потом Чанбин имел глупость посмотреть на Минхо. Тогда и пропал совсем. Тогда они впервые смотрели друг на друга всё оставшееся время, пока в два ствола долбили покорного французика. Смотрели, не отрывая взгляда, словно не в силах сделать это. И если Минхо был снова пьян, то Чанбин — нет. И он отлично видел, как облизывается, окидывая его плечи и грудь взглядом, Минхо и как яростнее начинает он толкаться в рот омеги, когда Чанбин откидывает голову и глухо рычит, стискивая тому бёдра. И кончили они тогда одновременно, а потом, обмыв омегу в душе и уложив спать, когда уже были в своём номере (всегда снимали двухместный), Минхо вдруг нырнул к нему на постель и, навалившись на него, мирно лежащего на спине, глухо спросил, в упор глядя ему в смятенно распахнутые глаза: — Понравилось сегодня? Так... Со мной — понравилось, Бини? — Понравилось, — тут же отозвался Чанбин, потому что и сам думал о том, что сегодня было просто... потрясающе. И — нет — не из-за омеги, конечно. Тот был как и все они — сладким до приторности, громким до пошлости. Дело было в горячих глазах, что сверлили его взглядом. В блядских губах, что постоянно облизывал откровенный язык. Дело было в голой груди и мерно ходящих бёдрах, на которых Чанбин сосредотачивался, когда не было уже сил смотреть в лицо своему... своему... В лицо своему другу. Да. Минхо откинулся на подушку, прижал его вдруг к себе и прошептал вяло: — Вот и мне... Отчего-то сегодня... Слишком понравилось. И почти тотчас же захрапел. А Чанбин выпростался из-под него, чуть подумал и, решившись, двинувшись выше, обнял его, как омегу, прижимая к плечу и груди, и стал нежно перебирать его волосы, мокрые, жестковатые, приятные до дрожи. А потом безнаказанно гладил его плечи, шею, грудь и спину и, прикрыв глаза и закусив губу, думал о том, что станет поить Минхо чаще, чтобы хотя бы ещё раз — вот так. Хотя бы вот так — быть вместе с ним. Может, именно тогда он и сдался, признавшись себе, что любит чёртова Ли Минхо? И безумно хочет его. Они быстро и легко устроились в службу элитной охраны. Вполне легальная и официальная работа, неплохая зарплата, которая позволила снимать каждому хорошую квартиру и развлекаться, когда было на то время. Кроме того, иногда перепадали неофициальные заказы, опасные и дорогие, после которых они запивали раны пивом с соджу и принимали решение больше ни во что такое не соваться. До следующего раза. Потому что кровь, отравленная адреналином, никуда не девалась и требовала своего. Они были почти неразлучны, виделись часто и с другими бывшими сослуживцами, которые покинули часть, очень часто виделись с Чаном и сочувствовали его непростым отношениям в семье. Но в основном были рядом друг с другом. И это было прекрасно и мучительно одновременно для Чанбина. Потому что сдерживать себя в присутствии Минхо ему было трудно. Ему снилась сладкая улыбка этого кошака, такая тёплая и ласковая, что хотелось её потрогать, коснуться пухлых губ пальцами, а потом... потом вжать соблазнительного засранца в какой-нибудь угол и стереть эту улыбку жадными поцелуями, искусать длинную покрытую ровным загаром шею, вылизать спину, потную после тренировок, зарыться носом в волосы на виске и стиснуть так, чтобы хрустнули кости, чтобы застонал, чтобы позвал своим мягким вкрадчивым "Би-и-ин"... Увы, словно издеваясь, словно толкая его на отчаяние, жизнь подкидывала иногда такие финты им, что Чанбин лишь в муке скрипел зубами, вспоминая их. Так, однажды, когда они слегка подебоширили в клубе, им, полупьяным, пришлось прятаться от едва не схвативших их полицейских. И Минхо затянул Чанбина в какой-то небольшой уютный дом, который оказался борделем. Они запёрлись в первую же открытую комнату, а когда доблестные стражи порядка попробовали туда вломиться, Минхо вдруг сделал круглые глаза и — застонал... застонал высоким, страстным, жарким тенором, выпевая, выдыхая: "Би-и-ин.. да, Би-ин! О-о, да-а, Би-и-ин! Да!.." У Чанбина глаза из орбит полезли, он было открыл рот, чтобы остановить ненормального, но тот вдруг налёг на него, прижимая к стене, накрыл ему рот рукой и шикнул на него, а потом, глядя ему в глаза, снова застонал, громче, пошлее: "Би-ини-и! Ах, ах, альфа... ещё... о, да, глубже-е-е... а, да-а-а!" Полицейские оставили несчастную дверь в покое, а Минхо, когда они спрыгнули с балкона, не дал ошарашенному Чанбину и рта раскрыть, зыркнул на него зло и прошипел чистым котом: — Только вякни что, ёбну так, что мало не покажется! Должен же был кто-то жопу твою прикрыть! И мою заодно! Чанбин благоразумно заткнулся, и больше они это не вспоминали. То есть вслух не вспоминали. А вот во сне Чанбин после этого стал с завидной сучьей регулярностью слышать этот стон Минхо. Слышать — и мечтать, втайне, страстно, стыдно и жарко мечтать о том, чтобы услышать его снова — по-настоящему. Ведь Минхо был потрясающим. Ведь лучше, чем он, никого не было в жизни Со Чанбина. Минхо понимал его с полуслова, с полувздоха, они могли болтать без умолку весь вечер — и молчать такой же вечер, просто попивая пиво рядом в креслах на балконе и не чувствуя никакой неловкости от этого молчания. Они были идеальной парой не только на заданиях: много раз они оказывались в ситуациях, когда им надо было делить быт, и все милые привычки Минхо — разбрасывать свои носки и оставлять мокрые после стирки трусы на спинке кровати, курить в постели и тушить бычки в банке с недопитым пивом, материться, когда в ужастиках были особенно яростные скримеры, — всё это Чанбину нравилось. Они бы ужились. И другого такого, с которым так легко было бы ужиться, он больше никогда не сможет найти. Как и Минхо не найти никого лучше, чем он. В этом Чанбин был почти уверен. Почти, потому что на гон Минхо всё равно звал омег. Легкодоступных, снятых в клубе — порой прямо при Чанбине — или же бордельных, езженых-переезженых — но омег. И они были лучше в его глазах, чем... Да, после их возвращения в Корею Минхо словно бы притих, не то что отношений — даже хоть сколько-нибудь долгосрочных романов не заводил, да и вообще омегами не то чтобы интересовался. И иногда Чанбину казалось, что он всё же может на что-то надеяться. А потом Минхо вдруг звонил и отменял их встречу в любимом баре, загадочным голосом говоря о том, что ближайшие несколько дней будет занят каким-то там чудным папенькиным цветочком, который так и жаждет, чтобы его опылили. Или засасывал в туалете клуба, полупьяный и весёлый, какую-нибудь развратную дрянь, которая купилась на его кошелёк или кошачьи глаза, и торопливо отмахивался от Чанбина, когда тот находил его, так, словно на самом деле это для него было важно. Вот только не было. И Чанбин был уверен: омеги Минхо интересуют не очень. Меньше выпивки, трепотни с сослуживцами и... Чанбина. Чанбин вообще вроде как был на первом месте. Но в горячечные дни своего гона, когда яростно трахал очередного шлюху в уютном борделе на краю города, и в тоскливые дни гона Минхо он мог лишь стискивать зубы и тонуть в злобном отчаянии: им, видимо, не быть вместе. Они альфы. Оба. И никто не уступит. Никто не признается. А признайся Чанбин — Минхо даст в морду и дружбе конец. И это было невыносимо — так жить, но Чанбин безумно боялся, что такая жизнь кончится, потому что это был, как ни печально, самый приемлемый вариант. Потому что ни на кого другого он не сможет променять Минхо. И Минхо никого другого, кто будет его так же любить и так же подходить ему во всём, не найдёт. Чанбин был в этом почти уверен. Уверен! Уверен...***
Уверен, что нет и не может быть другого такого, на которого можно бесконечно смотреть, на спящего, и хотеть лишь тихо молиться, чтобы не проснулся и не понял, кто и зачем его так нежно гладит по щеке и плечам, широким, накачанным и невыносимо приятным на ощупь... перебинтованным после ранения тремя пулями в грудь навылет... Чанбин вздрогнул, проваливаясь в сон, и суетливо выпрямился в своём кресле. Минхо по-прежнему мирно дышал, приборы, которые взяли на себя заботу о его могучем так-то здоровье, тихо вздыхали, пикали, шуршали и вгоняли Чанбина в тоску. Ему безумно хотелось оседлать крепкие бёдра Минхо, потрясти его за плечи и крикнуть, чтобы немедленно перестал придуриваться, чтобы вставал и прекратил мучить его, Чанбина, своей такой непривычной, дикой слабостью! Но лишь снова гладил сильные длинные пальцы друга и молился. Молился, чтобы Минхо открыл глаза. Почему-то Чанбину казалось, что стоит другу снова глянуть на него своим чудным взглядом, и Чанбин его уже не отпустит обратно в забвение — вытянет, удержит. Сон одолевал его: на самом деле он ведь тоже был ранен, но легко, и только настырность Феликса Ли сломила его упрямство, так что раны его были перевязаны. Однако тело, уже не двадцатилетнее, требовало покоя. Он ещё сопротивлялся, потряхивал головой, отгоняя навязчивого Морфея, скалил зубы и трогал Минхо, словно боялся, что, закрой он глаза, тот исчезнет. Шутки с организмом после тридцати плохи, так что в сон он всё же провалился. А когда открыл глаза, разбуженный ясным светом, лившимся через окно, то сразу наткнулся на тот самый взгляд — чуть мутноватый, но тёмный, тёплый, — о котором молился всю ночь. — Минхо... — Голос ему изменил и хрипло кашлянул. — Ми... Минхо... Минхо пытался шевельнуться, чтобы стащить с лица маску, но Чанбин яростно шикнул на него: — Не дёргайся! Сукин сын, так напугал!.. Врача! Врача в сто семнадцатую...***
— Физиономия у тебя была странная, — глумливо улыбаясь, хрипло сказал Минхо и выгнул бровь. — Что, испугался, что и здесь я тебя обойду и приду к финишу первым? — Жри желе и не мели херни, — мрачно ответил ему Чанбин, щёлкая пультом в поисках нормального спортивного канала. — Бин, серьёзно, ты таким перепуганным был, и таким каким-то... — Минхо сунул в рот ложку с зелёным желе и хмыкнул. — Каким? — невольно отозвался Чанбин. — Ну? Каким? — По-дурацки счастливым, — насмешливо ответил Минхо. — Это было так трогательно, что я чуть повторно не упал в кому от передоза сладкого. — Прямо сейчас от комы тебя спасает только то, что тебя и так уже побили, — уязвлённо ответил Чанбин, не оборачиваясь к нему. — Завали хлебало и жуй свои больничные помои. — Помои редкостные, не могу не согласиться, — вздохнул Минхо. — Как там Чан? — Что ему станется? Его Сонни, оказывается, убёг от этого своего жирного женишка, убёг от Чанова папашки — колобок, одним словом, а не омега. — Чанбин повернулся и окинул внимательным взглядом развалившегося на кровати Минхо, который выглядел бодро и даже был сегодня немного розовее покойника. — Ты как? — Живее всех живых, — тут же весело отозвался Минхо и похлопал рукой по краю своей кровати. — Иди, сядь. Чёртов Феликс отобрал у меня телефон и не подпускает к миру, как ревнивый жених, давай посмотрим, что в мире делается. — Мир подождёт, — буркнул недовольно Чанбин, — а если Феликс сказал, значит, не надо. Он же сказал, что тебе зрение напрягать нельзя, ты... — Так а я и не буду напрягать, иди сюда, — мягко мурлыкнул Минхо и снова постучал по краю постели. — Давай, Бини, будь хорошим мальчиком, открой дяде Минхо окно в этот лучший из миров. Обещаю! — Он прижал здоровую руку к груди и тут же чуть поморщился. — Бля... Обещаю, что и пальцем телефона не коснусь и смотреть буду одним глазом, то есть по очереди. Только из твоих рук, Бини, давай же. Друг ты мне или где? — Манипулятор хуев, — окрысился Чанбин, но к постели подошёл и даже устроился на краю. Взглянул на почти прыгающего от нетерпения Минхо и, сердито цокнув, достал телефон. — Вот поймает меня Феликс за этим и выгонит к ебеням отсюда, ты его знаешь... — А ты давай-ка поближе, — деловито сказал Минхо и вдруг подвинулся на дальнюю половину кровати. — Влезай! — Он победно повёл рукой вдоль постели. — Если войдёт, скажем, что просто греемся и телек смотрим. — Он нащупал где-то за собой пульт и для убедительности помахал им перед носом скептически щурящегося Чанбина. — Давай, Бин, я всё равно не отстану. Так и болтать легче будет. "Легче точно не будет, — подумал Чанбин, ощущая, как всё в животе у него поджимается от нехорошей, томной радости. — Ой, допрыгаешься, котяра... Я же не посмотрю, что ты весь перебинтован... Грудь хотя бы прикрой, сука ты такая..." Но Минхо мысли читать не умел и уже довольно урчал, пристраиваясь рядом с ним, вытянувшимся на жестковатой больничной койке и прилаживающимся держать телефон, чтобы обоим было видно. Ничтоже сумняшеся, Минхо сунулся ему на грудь, и Чанбин, чтобы не давило, приобнял его за плечи. Минхо это не смутило, он был уже весь сосредоточен на том, чтобы листать ленту новостей и выбирать ролик для просмотра. — Войдёт Феликс — нам точно жопа, — пробормотал Чанбин, болезненно прислушиваясь к дрожанию внутри и молясь, чтобы не встал у него из-за возящегося рядом и упоительно пахнущего горьковатой, самой приятной на свете свежестью друга. — А, ладно. Где наша не пропадала. — Вот-вот, — согласно пробухтел Минхо. — Давай о наших, которые на границе? Говорят, там обострение? И они стали смотреть новости, потом перешли на ролики на любимых юмористических каналах, и Минхо заливисто смеялся, охая и морщась, когда ему отдавало в пробитую грудь. Смеялся и Чанбин, но не так активно: ему ужасно хотелось прижать Минхо потеснее, и он, делая вид, что забывается, иногда притягивал его к себе ближе. А потом Минхо нетерпеливо завозился и сел, дёргая и его за рукав: — Поднимись, лежать неудобно. Давай рядом просто... Чанбин поднялся, придвинулся к спинке постели, и Минхо, ёрзающий и всё никак не умеющий найти себе позу, чтобы, видимо, не тянуло грудь, просто откинулся на его плечо. И Чанбин вынужден был перехватить его за пояс, подвинуть к себе и отдать ему телефон, чтобы удержаться на внезапно ставшей такой узкой и неудобной кровати. — Мы сломаем постель, и Феликс никогда нас не простит, — тихо сказал он, стараясь не дышать глубоко: шея Минхо оказалась прямо перед его глазами, и он невольно нашёл глазами пульсирующий небольшой бугорок на ней. Тут же во рту скопилась слюна и клыки зачесались от желания — неправильного, но огромного желания пометить того, кто так безумно, так катастрофически привлекал. — Гля, у него реально пробка! — смялся, глядя какое-то пошлое видео, Минхо и стучал рукой по его пальцам, тискающим простынь, чтобы не вцепиться в эту самую руку — вцепиться, дёрнуть на себя, обхватить крепче и... — Бин, я был в отключке всего-ничего, а тут такого накидали, ты видел? Видел, как капитан на Мина орал? Красавчики! — восхищался Минхо, а Чанбин мог лишь согласно хмыкать и удерживать в себе рычание от того, как хотелось опуститься лицом в выемку сильной шеи, прижаться губами к коже — и дышать, дышать! Если при этом сунуть руку сразу Минхо в трусы, то, может, он на какое-то время и будет нейтрализован, можно будет и полапать, и полизать... Да, это будет последним, что он, наверно, сделает в своей жизни, но... — Слушай... — Минхо вдруг опустил руку с телефоном и задумчиво хмыкнул. — А не хочешь в отпуске съездить в Индию? Мне рассказывали там об одном небольшом отельчике в Керале, там нет того, к чему мы с тобой привыкли, но зато там что-то такое связанное с Аюрведой их индийской. Я тут почитал — интересная вещь. Если коротко, то... — Он вдруг прервался и озадаченно позвал: — Бин? Бин, ты заснул что ли? И он обернулся, сбоку глядя на Чанбина, который, прикусив губу, боролся с собой. Член у него стоял, в груди мучительно выбивало сердце, и всё из-за того, что, разнеженный и расслабленный обстановкой, Минхо перестал контролировать свой аромат совершенно. Ему было хорошо. Ему было очень хорошо. И от этого Чанбину было плохо. Потому что всё, чего он хотел сейчас, — это замять Минхо под себя и трахнуть. Неважно как, неважно в какой позе и что они скажут, если кто-то войдёт, — наплевать. Он безумно хотел этого альфу в своих руках — и больше не мог терпеть. — Бин? — Голос Минхо вдруг стал растерянным, хриплым, а ноздри беспокойно шевельнулись. — Что с тобой? Ни слова не говоря, Чанбин обнял его за плечи, обхватил его подбородок и, осторожно сжав его, чтобы Минхо не смог отвернуться, приник к его губам, крепко целуя. — Со мной ты, — прошептал он, на миг оторвавшись от тут же напряжённо сжатых губ друга и заглядывая ему в поражённо распахнутые глаза. — Ты со мной. И давно. — И он снова поцеловал Минхо, с внутренним стоном ощущая, какими приятными на вкус были его губы. Минхо вцепился ему в руку, но... Он не отталкивал, не бил локтем в бок Чанбину, чтобы вырваться, нет. Он лишь сжал плотно зубы, не давая языку Чанбина вольности, и хрипло зарычал — угрожающе и растерянно одновременно. Чанбин не стал толкаться силой, он за подбородок отвёл голову Минхо в сторону и приник к столь желанно выемке его плеча, а потом стал покрывать его напряжённую шею жадными поцелуями, торопливыми и неосторожными, так как понимал, что время его кончается. Однако Минхо не то чтобы сопротивлялся. Он, скорее, всё никак не мог прийти в себя. Они молчаливо боролись так какое-то время: Чанбин пытался получить как можно больше, но Минхо не давался, выдираясь, если тот переходил странную и нелепую границу одежды — проклятой больничной пижамы. И Чанбин обцеловал его шею, затылок, он ещё пару раз смог поцеловать его губы — непокорные, стиснутые, но не защищаемые зубами. Ни разу Минхо не попытался укусить его или всерьёз оттолкнуть. И когда хмель, который разгулялся в крови Чанбина, чуть стих, Минхо, вырвавшись из его рук, развернулся к нему лицом и они молча уставились друг на друга тяжёлыми, исподлобья взглядами. — Прости, — мертвея от накатывающего осознания, сказал Чанбин. — Не знаю... Не понимаю, что нашло... Я не... Прости меня... — Бог простит, — сквозь зубы процедил Минхо. — Уходи. Уходи сейчас. Мне... Нам надо в себя прийти. — И он отвернулся, тяжело и медленно выдыхая и держась за грудь. Осознавая, что всё, что мог, он уже разрушил, Чанбин тяжело поднялся и, не оглядываясь, вышел из палаты. Как он обулся, как скинул халат, как взял куртку — он не помнил. Очнулся в коридоре от того, что его потряс за плечо сердито хмурящийся Феликс: — ...произошло? Эй, Со, что случилось? — Ничего, — одними губами выговорил Чанбин. — Теперь уже — ничего... И он вывернулся из жёсткого захвата его пальцев и побрёл к выходу. Минхо его не принял. И не примет. Вот. И. Всё.***
Голос Минхо был недовольным и злым. — Как минимум ты должен мне объяснение, — сказал он. — И это подло — просто взять и исчезнуть, оставив меня Феликсу на растерзание. — Я думал, ты не захочешь меня видеть, — снова промямлил Чанбин. И Минхо снова проигнорировал эти слова. — Чтобы завтра был. И с тебя говядина в соусе, как я люблю, — безапелляционно сказал он. — Тебе нельзя острое, — тихо напомнил Чанбин. — Раньше надо было думать о том, чего мне нельзя, — отбрил Минхо и сбросил. Чанбин боялся. Откровенно и в полной растерянности от этого захватывающего, нового для него ощущения — когда боишься и страстно хочешь кого-то видеть. До дрожи боишься — и до судороги сердечной хочешь. С первых же слов, с первого взгляда он понял, что Минхо просто хочет всё забыть. Спустить на тормозах и опустить ситуацию, словно не было ничего: ни объятий, ни поцелуя этого грёбаного, ни его собственного напряжения в паху — да, да, Чанбин успел его полапать и потом осознал: Минхо возбудился тогда. Не меньше, чем Чанбин, судя по ощущениям. Но сейчас он просто смотрел на друга светлым мирным взглядом, безмятежно улыбался и старательно отыгрывал ситуацию "Ничего такого не было, чтобы о чём-то беспокоиться". Но Чанбина это не устраивало. Он понимал: долго так играть, снова притворяться, когда Минхо знает, что он притворяется, смотреть, как друг делает вид, что не замечает ни его возбуждения, ни его желания, — нет, это глупости. И то, что Минхо, умный и достаточно опытный человек, решил вот так распорядиться их положением, было оскорбительно. Чанбина не принимали всерьёз? Думали, что всё пройдёт? Это что — болезнь? Что можно приступом сорваться, а потом время вылечит? — Минхо, — позвал он, когда Ли, наконец, перестал болтать всякую ерунду, уплетая за обе щёки принесённые Чанбином вкусности. — Послушай, нам надо бы... — Не стоит, — торопливо вытираясь, прервал его Минхо. — Бин, нет. Ну, нет, я не... — Нет, стоит, — твёрдо и тихо сказал Чанбин. — Потому что это не пройдёт само. Ты мне нравишься, Ли Минхо. Очень давно и сильно нравишься, и не как друг, не как просто товарищ по... — А как омега? — насмешливо, но чуть дрогнувшим голосом спросил Минхо. — Ты во мне омегу видишь? — Чанбин поднял на него взгляд, и чем-то горьким, полынным дохнуло на него от сведённого судорогой обиды и злости лица Минхо. — Так вот нет, Со Чанбин. Не выйдет. Я не омега и не стану им для тебя. Слышишь? Никогда не прогнусь, не лягу под... — Нет, нет, слушай, — содрогнувшись от отчаяния, что звучало в голосе Минхо, прервал его Чанбин, — не омегу. Я вижу в тебе любимого человека, понимаешь? Лучше тебя никого и никогда не было в моей жизни. И не будет, поверь. Ты мне дорог так, что я могу не просто жизнь — честь, совесть — всё на свете отдать, лишь бы ты был жив и здоров, Ли Минхо. Я люблю тебя, понимаешь? И — да — я хочу тебя. Невыносимо, жуть как хочу. И что с этим делать, я не знаю. Совсем не знаю. — А я знаю! — зло почти крикнул Минхо. — Любишь — забудь то, что было тогда! Просто будь рядом, как раньше! Мог же раньше — и было всё охеренно! Схера ли тебя понесло? Бин, пусть всё будет, как раньше! Что такого? Я забуду, ты забудешь, я даже злиться на тебя не могу, понимаешь? Но и омегой для тебя не стану! Ну, хочешь, я просто... хочешь, подрочим друг другу, м? Хочешь? И он вдруг оказался рядом с потерянно приоткрывшим рот Чанбином, который сидел в кресле напротив его кровати. Минхо сел на край этой кровати и притянул его кресло одним движением к себе. Он поморщился: видимо, дёрнуло болью раненую грудь, но встать Чанбину, который испуганно поджался и попробовал увильнуть от его рук, не дал. — Стой! — Минхо снова толкнул его, заставляя сесть глубже в кресло, а потом опустил руку ему на пах и сжал тут же предательски дёрнувшийся ему навстречу член. — Я серьёзно, Бин, хочешь? Я подрочу тебе, ты мне, снимем напряжение — и нормально! Друзья с привилегиями, почему нет, раз уж тебе так... хочется. — Он перевёл дыхание и тревожно облизнул губы, пытаясь поймать взгляд совершенно заледеневшего внутри Чанбина, едва дышащего от тоски, которая тисками всё сильнее охватывала его сердце. — Ну, не молчи! Хватит, я больше не хочу, чтобы мы... Чего ты так напрягся? Дело житейское, и не говори, что ты не знал, что альфы иногда делают такое! Было и у нас в части, ну, что, не знал, что ли? Помнишь? Хитрюга До Чанлэ? Я и сам несколько раз с ним... Ну, помнишь? Он всё норовил обнять и притереться, ты ещё ржал, что он на меня запал, как и на половину отделения. Так вот, когда припекало, он мог помочь, и мне тоже помогал, ничего ведь страшного, а? У Чанбин в ушах шумело, и он хрипло задышал, словно порываясь сквозь внезапно навалившийся на него песок. Чанлэ... Минхо дрочил этот манерный красавчик-альфа, который сбежал от навязываемой ему родоками свадьбы в армию? Чанбин зажмурился. Да, что-то такое он помнил. Минхо сказал ему, что хочет быть в паре с Чанлэ, чтобы дать Чанбину поспать после свалившегося на него наряда за мелкое какое-то нарушение. А потом выглядел уж очень довольным. И да, пахло тогда от него как-то... странно. Чанбин отметил для себя — и забыл. Значит, тогда он... — Часто? — глухо спросил он. — Что? — Минхо остановился, перестав гладить Чанбинов член, и заморгал растерянно. — Часто тебе дрочил Чанлэ? — Дрочил ему я, он мне... — Минхо вдруг остановился и нахмурился, поджимая губы. — Бин... слушай, я не... я не говорил тебе, так и знал, что ты против такого, ты... Тебе хорошо, тебе никогда особо и не надо было, ты же кремень, а я не такой, как и большинство! — Часто? — повторил Чанбин, пытаясь разогнать алую пелену бешенства, которая уверенно охватывала его. — Ты... с ним... — Пару раз, я же говорил, — досадливо морщась, отмахнулся Минхо и вдруг стал ласкать его настойчивей. — Бин, ну же... — И как? — Чанбин грубо скинул руку Минхо. — Понравилось тебе? С Чанлэ? Минхо вдруг рвано выдохнул, ноздри его раздулись, а глаза полыхнули гневом. — Понравилось, — резко кинул он. — Хорошо сосёт, качественно. — Сосёт? — Вопрос повис в молчании. — И... сейчас? — Пару раз после. — Минхо зло усмехнулся. — И что? Иногда надо быстро, а с омегами много возни. Старина Чанлэ никогда не отказывает, по старой-то памяти. Он здесь, я здесь, почему нет? Возбуждается быстро, сосёт с удовольствием, на роль альфы не претендует, драму не разводит. Ни до, ни после. Так что... — Ясно. Чанбин оттолкнулся ногами, откатился в кресле и поднялся. — Извини. За драму. Минхо его не остановил — и он вышел. До дома словно в тумане, но дошёл. И только в прихожей медленно сполз по стене. Слепым... Каким же он был слепым... И каким же остался идиотом.***
И всё бы — ладно, и всё бы — ну, и пусть, мало ли, как оно в жизни бывает, но Минхо понесло. Он не смог ни простить, ни отпустить с миром. Он пытался ещё несколько раз вызвать Чанбина на откровенный разговор, что-то там объяснить, но все эти объяснения были о том, почему нет и не могло быть. А Чанбину этого было не нужно: это он понял и сам. И смотреть в любимые, но такие теперь злые глаза, ловить в них проблески злобного отчаяния и какой-то жалкой, растерянной мольбы — это было невыносимо. И он стал просто бегать от Минхо. Попросил другого напарника, почти не соврав, что поругались, попросился в другую смену. Ему пошли навстречу: уважали обоих, становиться между ними никто не хотел, но всё же и оставить всё, как есть, не решились. И теперь они встречались только на пересменах и на заданиях, где те, кого они охраняли, были на совместных мероприятиях. Чанбин пил с Чаном и слушал, как тому жаль, он пил в одиночестве — и это было тоже хреново, потому что был ещё внутренний голос, который, в отличие от Чана, выражений не выбирал. Он был в гостях, куда его пригласил всё тот же сердобольный Чан, смеялся вместе с Джисоном над забавным новым аниме, которое тот ему с охотой показал — явно в курсе его проблем и желая помочь ему отвлечься. Вот тогда... Наверно, именно тогда он впервые почувствовал себя хотя бы на несколько часов живым. И кончилось это в ту минуту, когда Чан, виновато щурясь, сказал ему, что Минхо на той неделе был у них и выпил слишком много. Чан едва успел погнать Джисона спать, когда Минхо начал говорить лишнее. — Что говорил? — едва слышно спросил Чанбин, сверля глазами пол. — Ему плохо, — тихо ответил Чан. — Ему так плохо, что все его физические страдания — это ерунда. — Предателем считает меня? Ненавидит? — Откуда... — Чан осёкся и опустил глаза. — Слышал, — коротко ответил Чанбин. — Не только тебе он жалуется. У него и среди наших есть друзья-товарищи теперь. Почище меня. — Ему плохо, — упрямо повторил Чан. — Вам бы... Вам бы поговорить. — Не о чем, — коротко выдохнул Чанбин. — Говорили уже. Ничего, это он потому, что всё ещё встречаемся мы с ним иногда. Я просил перевести меня на охрану складов, но начальство не отпускает, говорит, заказов на личную охрану полно, сейчас такой сезон, здесь много, кто гостит. Так что... — Он выдохнул и поднял на Чана глаза. — Я увольняться собираюсь, Чан. — Куда? — изумлённо выдохнул он. — Ты... — Поеду... куда-нибудь, — обречённо вздохнул Чанбин. Этот вопрос был основным, и он пока не придумал, как даже самому себе на него отвечать. — Мир большой. Вон, хоть в Индию. — И он усмехнулся острой игле, которая царапнула ему сердце. — Не дури, — сердито нахмурился Чан, и его лицо, искажённое шрамом, обрело зловещий вид, как и всегда, когда он злился по-настоящему. — Просто поговорить ещё раз, просто... Всё можно решить разговорами! — Не всё, — покачал головой Чанбин. — Безответную любовь разговорами не решишь. Себя не убедить. Ни в том, что ты должен кого-то полюбить, ни в том, что надо кого-то разлюбить. Разговоры... — Он потёр грудь, прислушиваясь к внезапно разнывшемуся сердцу. — Они только портят иногда всё. Действовать надо. Вот я и буду действовать. И он на самом деле решил действовать. До этих слов, сказанных Чану так легко, у него были мысли о том, чтобы решить всё кардинально, уехать, вырвать из сердца если не самого Минхо, то хотя бы ту жизнь, которая его с Минхо связывает. А как только эти мысли обрели слова и встретили сочувственный и печальный Чанов взгляд, они превратились в решение. Он написал заявление на следующий же день и выслушал от начальника все причитающиеся к расставанию с отличным спецом жалобы и уговоры, но лишь вежливо поклонился и сказал, что две положенные недели отработает по-честному. А на следующий день, который был субботой, ему написал Минхо. В их старый и, как думал Чанбин, умерший чат: "Сегодня, 21.00, отель "Мирэ-яхун", номер 3034, ключ на ресепшене на твоё имя". Чанбин понял, что Минхо обо всём рассказали. Что же. Это было даже мило. Значит, он хочет расставить все точки над i. Может, он и прав. Их дружба длиной почти в полжизни не должна была вот так закончиться — тоскливо и жалко. И Минхо заслуживал его извинений, его раскаяния и пожеланий счастливой дальнейшей жизни. На самом деле тоска по этому альфе ела его сердце постоянно, и после их странной и нелепой недоссоры она стала просто перманентной, он понимал, что с этим придётся смириться. Он никогда не добьётся Минхо и никогда не сможет его забыть. А значит, обречён. Немалая, но справедливая, наверно, плата за то, что хотя бы однажды держал его в своих объятиях и целовал его губы, нежил его шею и кусал плечи... Чанбина дёргало каждый раз, когда он думал об этом, у него мучительно ныло в паху, и он жалел лишь об одном: что со временем эти воспоминания поблекнут, растают, смытые новыми впечатлениями, и ему останутся только фото в телефоне, где они смеются и счастливы, несколько голосовых, где Минхо пьяным зовёт его в караоке или ругается по-чёрному, потому что Чанбин запропастился с очередным омегой в клубе. Кстати, тогда всё с тем омегой было неплохо, он был невысоким и крепеньким, а сзади вообще сильно напоминал Минхо, так что драл его тогда Чанбин с особенным рвением. Останутся боль в сердце и злой голос Минхо в памяти. Поэтому Чанбину очень хотелось, чтобы последними воспоминаниями о друге у него были какие-нибудь хорошие слова, что-то обнадёживающее, даже если Минхо и не будет ему ничего такого желать, не драться же он его пригласил, а оскорбить его он мог и не в дорогущем отеле, а так, на стоянке той же фирмы... Так что оделся Чанбин соответствующе, и побрился тщательно, и волосы уложил так, как обычно нравилось Минхо. Тот никогда не говорил, но иногда смотрел с особым удовольствием, когда Чанбин открывал лоб. Он не ожидал многого от этого вечера, но что-то внутри горело томительно-сладким огоньком. Сам, помня о своей "удаче", уговаривал себя не надеяться ни на что всерьёз, но не мог. От того, что он сейчас снова увидит Минхо, у него всё тряслось внутри, его забитый последними событиями внутренний альфа робко скулил и умолял попробовать... попытаться... Но Чанбин приказал себе ничего не ждать — и старательно выполнял этот приказ. Старался выполнять. Но чего он точно не ожидал, так это того, что, открыв дверь номера ключом, выданным ему улыбчивым хостес, и сделав несколько шагов, он услышит... стон. Низкий, бархатный, перешедший в довольное жаркое рычание. Он испуганно дёрнулся и посмотрел, не ошибся ли номером, но нет: "3034", — красовались на двери золотые цифры. В полном смятении он снова зашёл и закрыл за собой дверь. В глубине номера стоны-вздохи стали чаще, надрывнее, и к ним внезапно для Чанбина присоединился запах, который он расчуял и понял: там, за стеной ждал его на самом деле Ли Минхо. Верне... ждал ли? Может, не успел выпроводить омегу до их разговора? Забыл о нём? Потерялся во времени?.. То, что омега был, сомнений не было: к сладкой свежести сирени примешивалось что-то томительно-душное, цветочное, сладившее безбожно. Но что он тут делал, если Минхо позвал Чанбина? Что?? Чанбин торопливо задавал себе эти вопросы, стараясь игнорировать тяжкий мрак, который охватывал его душу от осознания, что, зная о его чувствах, его лучший друг не позаботился о том, чтобы хотя бы этому он не был свидетелем — тому, насколько Ли Минхо наплевать на них, на эти чувства. Рвано вдохнув, Чанбин тут же глухо и хрипло рыкнул: сиреневые ветки внезапно облились горьковатой патокой, испуганной какой-то, но сладкой, до приторности... Минхо его почуял. Это точно. Вряд ли Чанбин смог удержать аромат с такими-то сильными эмоциями. — Б-бин? Бини... — Голос Минхо был томным, хотя и чуть дрогнул. — Бин, иди сюда... Мы в спаль... о, да, детка... давай глубже, да-а... иди к нам, Бини! "Не ходи! — жаром толкнулось в голову. — Не надо! Минхо, за что..." Но ноги сами несли его уже туда, где из-за полуприкрытой двери неслись вполне однозначные звуки смачного умелого горлового и пошлые постанывания человека, которого так любил Чанбин. Минхо было хорошо. О, да, ему было охрененно. И его чуть запрокинутое лицо с жадным оскалом наслаждения, вся его поза в кресле — с широко расставленными ногами, между которыми удобно расположился невысокий крепкий омега с тёмно-золотыми волосами, — всё это настырно вопило о том, что Минхо полностью захвачен процессом и наслаждается им. Чанбин застыл в дверях, с каким-то болезненным вниманием сверля взглядом омегу, который, едва ли не урча от старания, сосал, помогал себе руками — работал профессионально. Да и одежда на нём — вызывающе яркий какой-то топ, распахнутый на груди, и весёленькие красные джоки на виляющей заднице — говорили о том, что пришёл он сюда, чтобы подзаработать этой самой задницей и глубокой глоткой. Минхо повернул к Чанбину лицо и, широко улыбнувшись, вдруг положил руку на голову омеги и надавил, заставляя взять глубоко и замереть. — Проходи, — хрипло сказал Минхо. — Я готовил подарок тебе, но не удержался и начал без тебя. Его взгляд стал немного растерянным: видимо, ни видом, ни запахом Чанбин не походил на того, кто был рад "подарку". Но Минхо всё же продолжил: — Помнишь, нам было хорошо вместе, помнишь? Омега под его рукой задёргался, и он отпустил его. Тот закашлялся, тяжело дыша и недовольно что-то пробормотал, но Минхо лишь зло глянул на него и процедил: — Ещё, детка. Возьми глубже и глотай. И омега послушно снова опустился на его член ртом и, взяв, вжался лицом в его пах. Минхо гулко сглотнул и снова ухмыльнулся, глядя на Чанбина, который вцепился пальцами в косяк двери в спальню. — Бин... — Голос Минхо зазвучал низко, страстно. — Слушай, я понимаю, что это не то, чего ты ожидал, но я хочу попробовать... Не уезжай, я всего лишь... — Отпусти его, — тихо кинул Чанбин и, морщась, кивнул на снова задёргавшегося под рукой Минхо омегу. — Он подавится. Минхо отпустил, но на омегу даже не взглянул: он взглядом прикипел к собирающему силы другу. — Бин... давай хотя бы попробуем... Нам ведь было хорошо... — Минхо просил. Он был искренен. И это было самое ужасное. Он не понимал совершенно, он был безнадёжен. — Прости, — процедил Чанбин, стискивая пальцы в кулаки и старательно уводя взгляд от несчастного ни в чём не повинного шлюхи, которого ему хотелось задушить и разорвать. — Ничего не выйдет. Развлекайся, Минхо, забудь и ни о чём не думай. Я... — Нет, нет! — Минхо вскочил, ловко обойдя отпрянувшего омегу. — Постой! Ты не понимаешь... — Это ты не понимаешь. — Чанбин медленно окинул взглядом его поджарое тело, соблазнительно проглядывающее под распахнутым халатом, и тяжело сглотнул. — Я тебя хочу. Только тебя. Вот прямо так, как ты этого убогого, я хочу тебя. И ничего не выйдет у нас. Забудь. — Сука! — зло выкрикнул, мгновенно взвиваясь Минхо. — Ну, почему ты всегда такой непробиваемый! Блять, Бин, сука, да пошёл ты! Ищи себе недоальфу, кто будет подставлять тебе жопу! Или знаешь, эй! — Он кричал уже в спину идущему к дверям Чанбину. — Найди омегу, чтоб на альфу был похож. Чтобы и трахать его было можно, и бить ему морду, если вдруг что не так, было не стрёмно! "Сейчас бы тебе набить морду", — скрипнул зубами Чанбин, силой удерживая себя от страстного желания вернуться, заставить сучьего похабника сожрать его собственные слова, а потом втиснуть в это самое кресло мордой и выебать так, чтобы месяц ни сидеть, ни ходить не мог. Благо, дверь номера за ним захлопнулась и тут же закрылась на автоматический замок. И снова, словно пьяный, он шёл по улице, ощущая, как растекается по груди его разбитое вдребезги сердце и, словно ядом, травит всё, что в нём когда-то было тёплого и светлого. Зря он пошёл. Зря понадеялся. Правильно не ждал ничего хорошего: это невозможно. То, о чём он смел мечтать, глупо и жестоко. И только что Ли Минхо жирно плюнул ему в душу. В то, что осталось от неё, от Чанбиновой души. И теперь уже окончательно — всё.***
В Индию было далековато, так что для начала Чанбин решил поехать в Пусан. Туда его настойчиво звали двое его бывших сослуживцев, отличные весёлые парни, которые умудрились открыть своё агентство там и звали его чуть ли не третьим в руководство. Они списались, и Чанбин дал своё согласие, купил билеты и занялся квартирой: сначала хотел продать, но потом решил сначала просто сдавать. Деньги на первое время в Пусане у него были, так что особой нужды рубить все концы не было. В фирме его проводили без особой помпы, но добродушно, пожелали всего хорошего. Людей было мало: почти все команды были на выездах. Минхо же, как ему случаем обмолвились, взял на несколько дней что-то вроде отпуска. Сказали и улыбнулись: знаем мы этот отпуск, или гон у парня, или пьёт горькую из-за чего-то. Чанбин болезненно нахмурился и беседу не поддержал. А в сердце снова занялись упрямым огнём лесного пожара тоска, ревность и вина — коктейль из постоянных его спутников теперь. Накануне отлёта ему не спалось. Не помогли ни фильм, ни тёплая вода с тостом, ни попытки обдумать свою будущую жизнь. Сердце выстукивало гулко и больно, томительно хотелось курить или выпить. Но курить он как раз бросал (новая жизнь — новые правила), а пить было нельзя: самолёт был утром, в восемь. Однако, когда в замке его двери завозился странно суетливый, неумелый какой-то ключ, он словно вынырнул из неглубокого сна: вздрогнул, глубоко и резко вдохнул и замер, прислушиваясь и не веря себе. Он точно знал, кто это. Потому что ключ от этой квартиры был только у одного человека. И кстати, ключ от его квартиры Чанбин тоже ещё не вернул. И всё же, медленно и осторожно выходя из комнаты, он не до конца себе верил. Это было нелепо. Это было дико и странно — если бы он заявился вот так сейчас сюда, с чего... бы... Минхо даже не был сильно пьян. В его горьковато-пряном аромате не слышалось дикой сивухи, которая всегда появлялась, когда он был в дупель. Так, лёгкая хмарь горечи и страха, а ещё — тоски, той самой, такой знакомой Чанбину — вот, что добавлялось в такой знакомый и такой до судороги любимый им аромат самого нужного и самого далёкого теперь от него человека. Нет... Этот человек был здесь. Он сидел на невысокой скамейке, которая стояла у стойки с обувью, руки его были сложены на бёдрах, а голова откинута на стенку. Глаза — чудные, круглые, кошачьи глаза Минхо — были прикрыты, словно он был бесконечно утомлён. Чанбин застыл в нескольких шагах от него не в силах двинуться от стесняющих его грудь чувств и понимая, что пропадает, совсем пропадает. Аромат Минхо не нападал, не был злым, не был давящим — он страдал. Минхо страдал. И Чанбин почувствовал, как вся злость на него, вся боль, что была подарена ему этим человеком, медленно превращается в глухую нежную печаль. Но что делать с этой печалью, он не знал. — Минхо, — тихо позвал он. — Минхо... — Он сделал несколько шагов и оказался напротив так и не открывшего глаза альфы, который, казалось, задремал, и только сжатые губы и залёгшая между бровей складка выдавала в нём какую-то внутреннюю борьбу. — Минхо, — ещё тише сказал Чанбин. — Что ты... И внезапно Минхо наклонился к нему, вцепился в его бёдра и дёрнул к себе, притягивая, обнимая крепко и утыкаясь головой ему в живот. Чанбин невольно поддался этому дикому порыву, сдавленно вскрикнул и замер в его руках. Медленно, словно в забытье, Минхо начал тереться лицом об него и ещё крепче обхватил его бёдра. Пожаром, алым пламенем вспыхнуло всё внутри Чанбина. Он глухо зарычал и стиснул голову Минхо за виски, не давая ему двигаться, а потом заставил его поднять голову, чтобы заглянуть ему в лицо. Глаза Минхо были прикрыты трепещущими ресницами, на скулах мягко розовел румянец, а губы... блядские эти губы были воспалённо-красными, приоткрытыми, невозможными... — Что ты творишь, альфа, — сквозь зубы выговорил Чанбин, а сам, вопреки разуму, обхватил голову Минхо плотнее, под подбородком и за затылок. — Что ты... Ты пришёл меня мучить? Ты пришёл мне что-то ещё сказать? Пожелать ещё какой-нибудь херни? — Он говорил всё громче, и сам не верил, что в его всегда слегка глуховатом голосе слышатся странные, истерически срывающиеся во всхлип звуки. — Зачем ты здесь? Зачем — такой? Минхо мотнул головой, вырываясь из его захвата и... снова прижался лицом к его животу. — Я не отпущу тебя, — глухо проговорил он, и его руки скользнули Чанбину на талию, обнимая крепче. — Я не могу без тебя. Мне тошно, мне так херово, что лучше сдохнуть, Бин. Поэтому пусть... пусть всё будет так, как хочешь ты... И он прижался губами к Чанбинову паху, а потом, пользуясь тем, что у Чанбина перехватило дух от неожиданности и пронзившего его острого возбуждения, обхватил прямо через ткань пижамы полувставший член и стал поглаживать его, потираясь об него щеками и прихватывая губами твердеющую плоть. — М-минхо, — жарко выдохнул Чанбин, цепляясь ему за плечи, — не н-надо... Нет... Но Минхо его не слушал. Неожиданно сильными руками он схватил его руки и завёл их ему за спину, а сам продолжил всё более страстно хватать губами и лизать с силой прямо поверх ткани его член. Чанбина продрало мурашками, в пах толкнулась волна желания, он чуть прогнулся напряжённо, невольно подставляясь под губы Минхо, и запрокинул голову. Его руки ослабели — и Минхо ту же их отпустил, понимая, что больше противиться Чанбин не в силах. Куда ему было... У него кружилась голова, в груди было тяжело и сладко, а дыхание обжигало горло. — Хо... Хо... — только и мог выдыхать он. — Мин... хо... А Минхо уже задрал ему футболку и сладострастно вылизывал его живот, прижимаясь мокрыми и горячими губами к горящей коже, а потом потянул его штаны вместе с боксерами вниз и тут же, пока Чанбин пытался очнутся от этого властно забирающего его тумана, взял у него в рот. Это было горячо и влажно, это было потрясающе приятно и остро, возбуждающе сладко — это было невероятно. Чанбин застонал сквозь зубы, обхватил руками его голову и снова запрокинул свою. Этот человек, что сейчас так откровенно и жадно ласкал его, — это был альфа, который измучил его, истерзал его сердце, истомил несбыточными надеждами, это был он — самый желанный и самый жестокий альфа Ли Минхо! И сейчас он послушно подставлялся под толчки, которые Чанбин уже не мог сдержать. Его захватывало, его уносило от такого Минхо, покорного, глядящего на него влажными блестящими глазами и усердно сосущего ему — так, словно он на самом деле именно этого всегда и хотел. — Мой... — хрипло прорычал Чанбин, глядя в эти глаза. — Только мой... — Он обхватил голову Минхо плотнее и, заставив его замереть, стал коротко и быстро толкаться в его рот. — Мой, мой, мой... Ты мой... Минхо гулко сглотнул, из-за чего Чанбина пробило наслаждением, и закашлялся. Чанбин тут же отпустил его и, привалившись к стене и тяжело дыша, снова уставился на него. Минхо хрипло кашлял, утирал ладонью мокрый рот и глядел на него исподлобья. На его лице, в его взгляде не было и следа от пьяной тоски, которые были до. Там было что-то отчаянно хищное, что-то мутное и недоброе, и при этом он выглядел так, что у Чанбина снова закружило голову: этот потрясающий парень только что отсасывал у него! Послушный, он взял в рот и готов был ласкать, дать всё, что Чанбин захочет! Это было... Это ведь было? Не сон же? И он потянул руку, острожное касаясь щеки Минхо, повёл по ней, огладил линию челюсти, заправил выбившийся локон ему за ухо и вплёл пальцы в волосы на виске, стискивая их сильнее. — Что это было? — хрипло прошептал он. — М? Какого хера, Ли Минхо? Его не смущало то, что он стоял с опущенными боксерами, а его член чуть не упирался Минхо в щёку, его не смущало то, что Минхо осторожно поглаживал его голые бёдра и смотрел с затаённой жадностью — откуда она у него? почему он такой сейчас? — было непонятно и похер. Чанбина ничего не смущало. Ему нужен был ответ. — Не уезжай, — тихо и хрипло попросил Минхо. Именно попросил. Нерешительно. Томно, медленно моргая. — Не уезжай, Бин. Я не смогу один тут... без тебя. Попробовали, поигрались — хватит. — Хочешь поиграться по-другому? — выговорил Чанбин, невольно на мгновение опустив взгляд на свой член и тут же снова поднимая глаза на губы Минхо. — Я б попробовал, — так же шёпотом ответил Минхо и облизнулся. А потом снова схватил его за бёдра и дёрнул на себя. Он тёрся о его член, о его пах лицом, заставляя Чанбина дрожать всем телом и хрипло дышать, запрокинув голову. Но вдруг Минхо замер, уткнувшись ему в живот лицом и глухо сказал: — Обещай, что будешь со мной. Что не уедешь, что больше никогда... без меня... ничего не решишь. У Чанбина всё перевернулось в груди. Он шагнул из его рук и, торопливо натянув боксеры и штаны, присел перед ним, а потом опустился на колени и, разведя его внезапно послушные колени, втиснулся между ними, обнял его, сжал в руках так, что Минхо, слегка прогнувшись, глухо и жалобно простонал. Чанбин отстранился и заглянул ему в лицо — растерянное, отчаянное, с мокрыми губами и блестящими странным блеском глазами. — Просто скажи, что я тебе нужен, — выговорил он и досадливо поджал губы из-за того, что голос предательски дрогнул. — Скажи, Хо. Просто скажи — и я ни за что... — Не уходи, — напряжённо глядя ему в глаза, прервал его Минхо. — Это страшно — когда ты уходишь. Когда смотришь мимо. Когда молчишь не со мной. Когда до тебя нельзя дотянуться. Чанбин стиснул зубы и нахмурился. "А кто виноват? — хотелось крикнуть ему. — Кто оттолкнул? Кто злился и бесился? Кто? Кто, Ли Минхо?!" Но он промолчал. И потом склонился к тут же прикрывшему глаза альфе и прикусил ему нижнюю губу. Закрыл глаза и стал её посасывать, мягко, ласково, но настойчиво. Не поцелуй, нет. Просто... Но Минхо терпел эту игру недолго: он обнял грубо, сильно, и напал с жёстким поцелуем, откровенным в своём желании доминировать. Чанбин откинул голову и приоткрыл рот под настырно толкающимся в него языком. И Минхо стал трахать его этим языком — откровенно, явно испытывая, явно провоцируя. Чанбин поддался. Его руки стали гладить спину Минхо, а потом спустились ему на задницу. Он так давно мечтал её полапать... Он смотрел на неё иногда в душе и думал о том, что она наверняка невероятно приятна на ощупь... О, да. Так и было. Правда она тут же поджалась, а зубы Минхо ощутимо прихватили его губы, но он рук не убрал. И Минхо, хрипло прорычав, закрыл глаза и снова погрузился в тщательное вытрахивание его рта своим языком, предоставляя ему возможность лапать, мять, выглаживать свою задницу. Когда же Чанбин, быстро расстегнув ремень его модных джинсов, заснул руку ему в трусы, пытаясь прихватить как можно больше упоительно упругой плоти, Минхо лишь лениво заурчал и спустился поцелуями по его шее — так же откровенно и нагло кусая, вылизывая, метя. Чанбин выдохнул и потянул его вверх, чтобы встал. Когда они оба выпрямились, Чанбин прижал Минхо к стене, наваливаясь. И уже он целовал солоноватую кожу на шее Минхо, с наслаждением слушал его тяжёлые, хриплые выдохи и ощущал его руки на своей спине. А когда Минхо стал гладить его задницу — нерешительно, робко, словно примериваясь и всё ещё боясь получить в морду, Чанбин обнял его за шею и прогнулся, соглашаясь... отдавая ему право держать в руках то, что он хотел. Они не будут альфой и омегой. Это Чанбин понимал. Ему придётся дать Минхо, а не только взять его — это он тоже давно понял. Но ведь он согласен был попробовать. Он на всё был согласен. И то, что Минхо наконец-то тоже был готов дать им шанс, — это было бесценно. — Ты останешься? — задыхаясь и судорожно сжимая его в руках, спросил Минхо. — Ты... Ты не уедешь... От меня... — Я твой... — прошептал Чанбин ему в ухо. — Я всегда был только твоим. Никуда без тебя... клянусь... — Поедем... в Индию?.. — Прозвучало странно, нелепо, почти издевательски посреди их горячего дыхания и томных стонов. — Да. — Чанбин был уверен, что да, он правду говорил. — Поедем, куда захочешь. Если с тобой — то хоть к чёрту на рога. — Я никогда никому не сосал. — Минхо прикусил ему мочку уха, а потом горячо и мокро лизнул раковину. — И не целовался с альфами. А Чанлэ... Чанбин глухо и грозно заурчал, и Минхо заткнулся. Или Чанбин заткнул его жадным поцелуем? Честно говоря, потом, вспоминая этот их странный и нелепый "недо-первый раз", они не могли вспомнить, что там было с Чанлэ. А может, не помнил только Чанбин, потому что после этого Минхо больше никогда добровольно имя этого выскочки не произносил. Не было у него такой нужды. Помнил Чанбин зато, что ничего всерьёз у них тогда не было, да и не хотелось как-то: страшновато было. Так что они страстно пососались, вдоволь полапали друг друга, а потом яростно и со стонами подрочили друг другу в ванной. И последнее, что с того вечера запомнил Чанбин, — то, что, перед тем как вырубиться, сжимая в руках драгоценного своего альфу, он услышал разморенный и полусонный шёпот Минхо: — Я хочу тебя замуж... Хотя бы помолвку? Но можем и свадьбу, если ты хочешь... Ответить не успел. Но идея с помолвкой показалась ему забавной. И подарила покой и сладкий сон.