Влюбись в меня, если осмелишься (18+)

Он снова бежит под дождём — холодным, жестоко бьющим по лицу и плечам под тонкой, насквозь промокшей футболкой. Он ищет — и не может найти, снова потеряв то, что важнее всего на свете — человека, который, словно солнце, вошёл в его жизнь и согрел теплом собственного сердца, озарил светом собственной души, подарил бесценный подарок — и … и вот его нет, потому что Джисон его потерял… Его нет на пустых улицах мёртвого города. Его нет в огромном доме, куда он вбегает, задыхаясь… этот дом когда-то укрывал их, был свидетелем их первых ссор, их попыток понять и принять друг друга, их такого огромного, но такого недолгого счастья. Дверь распахнута настежь… Это Джисон её открыл тогда, беспечно крикнув людям в зале, чтобы не беспокоились, что он сам… Ему говорили, чтобы он смотрел в домофон, прежде чем открыть дверь, но он был так уверен, что ничто не может ему грозить рядом с этими тремя чудесными альфами… тремя? Да, в тот вечер их было трое — весёлых, счастливых, всем довольных, прошедших, как они все думали, все испытания и выкарабкавшихся из всего с победой. Так бы и было, если бы не… если бы не… Если бы не жалкий омега, который беспечно распахнул дверь огромной беде. Она явилась в виде двух амбалов, один из которых тут же втолкнул его в дом и закрыл рот. Джисон снова чувствует на своих зубах вкус его мерзкой крови — полынь, кажется… Да, отвратительная полынь — и крик, дикий, страшный, полный отчаяния и страха, — его крик. Проклятый крик, который он в животном своём ужасе не смог сдержать, и этот крик лишил его всего. Джисон снова слышит этот свой крик: он многократно усиливается пустым домом, звучит в нём горькой насмешкой. Он пытается закрыть уши, но от этого крика не скрыться: он у него в голове, он рвётся наружу из губ, рвёт их в кровь: — Чан! Чан! Чаа-а-ан! Крик обрывается выстрелом, который звучит рядом, так близко и страшно, что Джисон содрогается всем телом и тонет в собственном ватном ужасе. Пятно крови, расплывающееся по широкой груди, — первое — он ловит краем сознания, полностью занятого попыткой осознать, почему Чан смотрит на него так удивлённо, почему он как будто на что-то натыкается — и не бежит к нему, к Джисону, не пытается вырвать его из липких крепких рук, воняющих мерзкой полынью. Чан пытается схватиться за стену, шатается — и исчезает, оставляя только пятно крови на этой стене — второе. Джисон снова пытается понять, откуда оно, но не может: его мозг отказывается понять, что произошло. Он слышит только холодный голос — голос, воняющий полынью: — Привет тебе от Сон Чонги, урод. Омегу забираем. — И ещё два выстрела… А потом — отвратительная липкая тьма, мутная, как чернильная вода. Джисон бежит… Он бежит по пустым улицам, он должен найти, обязательно найти, иначе ему не жить, иначе он не сможет дышать дальше — кого-то? Кого, Джисон, кого? Одного потерял… Кто может спасти, кто поможет, кто… Он распахивает дверь какой-то комнаты и влетает в... горячие клещи. Раскалённые даже, как для пытки. И они воняют чем-то невыносимым, тошнотворным. И знакомым... — Мы снова встретились, лимончик? Я же говорил, что ты будешь моим, что я никому не отдам своего… — Лицо медленно, как при замедленной съёмке, искажается в гримасу отвращения и дикой, бешеной злобы: — Что это… Что это за запах? Ты… Он тебя обрюхатил?! Ты… ты, тварь, понёс от него? От этого урода? От этого отвратительного урода? Ты… так ты всерьёз дал ему, шлюха? Метка не на сухую?! Но как?! Ты?.. ты!.. Да как ты посмел?! И удар. Тот самый — в живот и грудь, который выбивает из Джисона дух. Он снова его ощущает — и сползает по стене, жмуря глаза и умоляя: нет, только не снова, нет, нет, нет! А на задворках сознания, где-то в отдалении, страшным эхом: — В машину его! Вышвырните этого около какой-нибудь дальней больницы… Мразь! Шлюха! А тот! Украл моего мальчика! Если узнаю, что он выжил, — порешу вас всех, твари! Джисону страшно, он убегает из комнаты и несётся по тёмному вонючему коридору: полынь смешивается с приторно-острым запахом ирисов. Боль ломает его пополам, требует остановиться и унять её — невыносимую, жуткую, разрывающую внутренности… Над головой, прямо под потолком — звучит: — Не довезём живым… Блядь! Он весь в крови! Все сиденья загадил, блять! Вышвыривай его, вон, там, скорая на перекрёстке — около неё! — Номера запомнят… — Да похуй! Я потом, блядь, как это отмывать буду! Вышвыривай эту падаль! Впереди разверзается тьма — и Джисон проваливается, летит в неё… Он должен кого-то найти, он должен! Должен! Где ты?.. Тело перед машиной… Маленькое и хрупкое, если смотреть вот так, сверху… Встрёпанные волосы, неудобно вывернутые руки и подвёрнутая нога. Пухлая щека прижата к асфальту. А под животом разливается алое, страшное, безнадёжное — третье… И запах железа и ужаса заполоняет лёгкие, обессиливая парящего Джисона, придавливая его к земле, возвращая… Он снова хочет бежать, он делает несколько шагов от сломанного тела, к которому, снова как в замедленной съёмке, бегут люди — сквозь него бегут, продираются сквозь его тьму — тьму, которая медленно заполняет его, топит, уничтожает. Потому что он понимает, с ужасающей ясностью осознаёт: он потерял ещё одного — того, кого искал, навсегда. Больше ничего не будет — только эта алая лужа вокруг изувеченной фигурки… — Нет, нет… ну, нет же… — растерянно шепчет он, — как же так… Он ведь был наш… Ты ведь так его хотел... Эй, нет! Как же мы теперь с тобой? Без него — разве можно?.. Есть ли смысл?.. Крупная дрожь начинает бить его, он чувствует, что его бьёт будто током — больно и страшно. Он пытается подойти к фигурке на асфальте, но не может, ноги его двигаются очень медленно, руки тяжелеют, веки сами закрываются, он чувствует, что снова падает — в бездну, в чёрное нечто, которое теперь станет его вечным прибежищем. И как последняя надежда, как меч в отчаявшейся руке, как заклинание в окровавленных устах — крик, имя, попытка не умереть: — Чан! Чан! Спаси меня! Чан! Ча-а-ан! — Я здесь, Сонни… Я здесь… Омежка мой милый… омежка… Я здесь, бельчонок, я с тобой. Ну же, эй, тише… тише… тише… Всё прошло, всё давно закончилось, Сонни… Милый мой, милый… Почему же ничего не помогает?.. Тише, тише…. Сонни, бельчонок мой… Сонни, любимый… Сонни…

***

Джисон рыдал и прижимался к нему — такой несчастный, мокрый от ужаса, он прятал залитое слезами лицо в выемке плеча Чана и всё звал его, звал отчаянно, как будто не веря до конца, что Чан откликнулся. Снова. Этот кошмар приснился его бельчонку снова. Уже три года прошло. Уже гниёт в тюрьме Сон Чонги, которого они с отцом упекли туда, — не без труда, но надолго. Бан Дживон, конечно, был редкостной дрянью, но покушения на свою семью, даже если это касалось такого непутёвого, по его мнению, сына, как Бан Чан, он не пожелал ни принять, ни простить. И он в кои то веки встал на сторону страшного в своём горе Чана, который, несмотря на свою тяжёлую рану, от которой едва не отправился на тот свет, рвался просто разорвать — в прямом смысле — человека, по приказу которого его чуть не убили (если бы не Чанбин с Минхо, которые тогда отмечали у них свою импровизированную помолвку, — убили бы). Едва очнувшись и узнав, что случилось с Джисоном, Чан, обезумевший от тоски, почерневший от боли, стал искать пути, чтобы покончить с Сон Чонги, и только обещание отца помочь да слова Минхо о том, что Джисон не вынесет, если Чан сядет за убийство, за самосуд, остановили его тогда от покушения на эту мразь. На человека, который почти довёл до безумия его мужа, его омегу, его единственного и невозможно любимого Сонни, погасив в его глазах свет радости и лишив Чана одной из самых больших радостей его жизни — видеть на лице любимого улыбку. Лицо Джисона больше не озарялось счастьем, его смех с того проклятого дня ни разу не освятил их дом. Потому что тогда Джисон не только окончательно потерял веру в надёжность их дома. Тогда Сон Чонги отнял у них их ребёнка, избив омегу и выбросив его на ходу из машины почти под колёса скорой помощи. Он лишил Чана сына. Он лишил Дживона внука. Первого внука. И старый альфа не смог пройти мимо этого. Он разорил Сона и накопал при помощи своих друзей такой компромат на мерзавца, что его надолго упекли в места не столь отдалённые. Вот только Джисону это никак не помогло. Он по-прежнему испуганно вздрагивал от каждого непонятного шороха в их новом доме, вокруг которого всегда была охрана. Он по-прежнему отказывался ходить в университет и заканчивал его на домашнем обучении, а на экзамены ходил только крепко держа за руку Чана. Он не улыбался. Он не пел больше. Он долгое время не подпускал к себе Чана, умоляюще глядя на него полными слёз глазами и твердя: — Нельзя, Чан-и, нам нельзя… Ещё одной потери… Я не переживу этого, нет! Прости меня, прости, прости… Не могу, нет, нет, не подходи ко мне! Нет! Чану не нужен был секс с ним — он просто умолял его позволить себя обнять, успокоить, прикоснуться к своему омеге, чтобы помочь ему, но Джисон не мог даже думать об объятиях. Только за руку держал крепко и рыдал, когда Чан уходил. И Чан стал брать его с собой на работу. Он терпеливо ухаживал за своим омегой. Он готовил ему еду и улыбался без надежды получить улыбку в ответ. Он спал на соседней постели и держал его руку, которую тот робко ему протягивал, прежде чем заснуть. Отец их навещал редко: Джисон не мог его видеть, плакал — жалобно и безнадёжно, как только видел его машину во дворе. Они всё-таки начали вести кое-какие общие дела, и когда отцу надо было приехать (уезжать на встречи с ним куда-то Чан тоже не мог, так как Джисон с ума сходил без него), Чан просто поил Джисона успокоительным и умолял не смотреть в окно — сидеть за лекциями или рисовать. Но всегда после ухода отца заставал своего сломанного, но такого бесконечно и безнадёжно любимого омегу в слезах. Однако именно отец и стал причиной огромного прогресса в возвращении Джисона к нормальной жизни. Месяц назад он накричал на Чана за его несговорчивость и желание писать музыку так, как он считал нужным, а не так, как требовали тупые отцовы заказчики. Они в пылу спора поднимали потолок и рычали друг на друга дикими зверями, когда услышали страшно дрожащий, звонкий испуганный голос с лестницы: — Не смейте кричать на моего мужа! Не смейте на него кричать! Он гений! Его музыка — это благословение для вашего ужасного бизнеса, а вы! Вы! Джисон задохнулся от переизбытка чувств и упал бы от внезапной слабости, если бы мгновенно задохнувшийся от счастья Чан не рванулся к нему и не подхватил его на руки. И Джисон не оттолкнул его, не вздрогнул и не заплакал, не посмотрел несчастными глазами побитой собаки — он прижался к Чану изо всех сил, обхватил его плечи руками и вжал лицо в шею, шепча: — Не отдам… не отдам ему тебя, милый, хороший, не бросай меня…. Не отдам… Пусть убирается, пусть уходит… Он тебя не ценит, не любит, а я — люблю, больше жизни люблю, Чан-и, умоляю, не бросай меня… Я исправлюсь… я стану прежним… Чан, Чан, пусть он уйдёт… Не уходи, Чан, прошу! — Сонни, Сонни, глупенький, ты о чём? — шептал, глотая слёзы и забыв обо всём Чан. Он опустился на ступеньки лестницы и крепче прижал к себе дрожащее тело. — Разве же я могу? Сонни, никогда, никогда! Бельчонок, мне не жить без тебя! О чём ты? Что ты навыдумывал? — Я слышал, слышал, — торопливо, задыхаясь от слёз, шептал в ответ Джисон, — слышал, как он говорил… Говорил тебе бросить меня, говорил, что я не смогу больше, говорил, чтобы ты нашёл себе… нашёл… Чан, не бросай меня, не надо… Не … — Сонни, Сонни, Сонни, что ты говоришь! — Чан с горьким упрёком посмотрел на растерянно топчущегося внизу отца, который, поймав это взгляд, тут же развернулся и ушёл. — Глупенький, нежный мой, ну чего ты? Как ты мог подумать, что я смогу дышать без тебя? Милая моя белочка, разве это вообще… Джи… Джисо... ах-хма-а… Вторая метка была чуть менее болезненной и гораздо более приятной и возбуждающей. Джисон всасывался в шею Чана дольше, не мог оторваться, вцепившись пальцами до кровавых следов в плечи альфы, который просто оперся на перила лестницы и сжал его нежно и крепко, осознавая, что умереть сейчас было бы очень даже неплохо — это было настолько прекрасно и дарило такое счастье, что Чан почти растаял и готов был умолять Джисона не останавливаться и продолжать его выпивать. Омега оторвался от Чана и сказал срывающимся голосом, дрожа всем телом: — Ты мой… Мой! Никому не отдам! Слышишь? Скорее убью и умру сам, чем отдам! — Хорошо… хорошо, — словно в забытьи прошептал ему в ответ Чан, который даже глаз не мог открыть от полноты ощущений. — Только твой, Сонни.. Только твой, можешь делать, что хочешь… Всё, что захочешь, Сонни… я весь твой... Он чувствовал во всем теле невозможно прекрасную томительную негу и никак не мог схватиться хоть за что-то, кроме осознания мучительного стояка в штанах и обострённого ощущения от того, что бедро Джисона прижимается к нему там всё сильнее, всё крепче. Джисон дёрнулся, его пальцы сжались на затылке Чана, и он с силой притянул его к себе, впиваясь поцелуем в губы томительно-разнеженного альфы. Хан не целовал — он страстно выкусывал, высасывал из Чана что-то, что было ему как будто необходимо, чтобы жить и дышать дальше. Его пальцы жадно тискали грудь Чана, его живот и бёдра, а потом сжали железно стоявший член альфы. Тот вскинулся, вздрогнул всем телом от болезненно-острых ощущений. Он зарычал в поцелуй, прося отпустить, не мучить, но Джисон упрямо вцепился зубами в его нижнюю губу и повёл по длине, а потом быстро стал расстёгивать ремень. Чан с силой оторвался от жадных губ и умоляюще заглянул в подёрнутые флёром желания глаза омеги. Он не мешал, опираясь на свои руки и чуть подаваясь под горячие пальцы Джисона, который почти рвал, снимая, его брюки. — Сонни, бельчонок… бель… р-рха… Сонни… Ты… ты уверен? — растерянно простонал он, чувствуя снова зубы Джисона на своей шее, а пальцы — на горячем и влажном стволе. Хан только сильнее засосал кожу на шее и стал плавно и сильно водить рукой, выбивая из Чана все мысли, кроме одной: «Ещё!» И Чан отдался своему мужу полностью, покорно дышал и постанывал в такт с его движениями, а потом стал и сам жадно толкаться в небольшую, но сильную и настойчивую ладонь. Но Джисону показалось этого мало. Поэтому почти дойдя до пика, Чан услышал, как в его ухо жарко шепнули: — Возьми меня… возьми меня, мой альфа. Я готов, я только для тебя… готов… И если он раньше думал, что у него поехала от восторга крыша, то только теперь, теряя по дороге к спальне остатки осознанности, рыча и сжимая в руках такую сладкую, такую желанную добычу и уговаривая себя не останавливаться, чтобы не разложить Хана прямо на лестнице… в коридоре… у стены… на столике около зеркала — вот только теперь Чан понял, каково это — когда курок спустило и никто, сам чёрт, дьявол и все его помощники, — никто не сможет тебя остановить. Это был самый дикий и животный секс в его жизни, потому что вёл не он — вели, брали, прижимали к постели его. Джисон скакал на нём так отчаянно, неутомимо, страстно, как будто от этого зависела его жизнь. Он стонал во весь голос, ничего не боясь и не стесняясь, выговаривал имя Чана, звал его «любимым» и «единственным», кричал, что любит, любит больше всего на свете. Чан умирал и воскресал от огромного, затопляющего его счастья, упираясь ногами, он толкался навстречу возлюбленному, ощущая его на себе, вокруг себя как самое прекрасное и правильное, что только было или могло быть в его жизни. И финал — мощный, как звёздный взрыв, и сладостный, как волна патоки, — накрыл обоих с головой и укрыл от страшного и жестокого мира, обещая отныне только счастье, только любовь, только мир. Но сегодня Джисон снова рыдал после страшного сна. Как и всегда, отчаянно испуганный, он цеплялся за плечи альфы и трясся, не желая отпускать и твердя, что не отдаст, что если отпустит, то снова потеряет, как потерял его… того… который… которого… Чан сжимал дрожащее тело и, закрыв глаза, унимал в груди огромное горе, горячим комом толкающееся в его горло и болью обжигающее сердце. Он так надеялся, что всё это закончилось, когда Джисон вернулся в его постель, когда он снова ночами стал обнимать своего омегу, успокаивать его, гладя по волосам и спине, чуть сжимая плечи, как тот любил. Однако нет, всё снова повторилось. И даже ухудшилось, потому что Хан в какой-то момент содрогнулся всем телом, рванулся из твёрдых рук Чана и убежал в туалет, где его вывернуло. Чан поспешил за ним. Он мягко приобнял склонившегося мужа и нежно повёл по голове и лицу, убирая волосы назад. — Тиши, Сонни, — жалобно проговорил он. — Тише… Джисон снова содрогнулся в спазме над унитазом, и Чан быстро сходил в кухню за стаканом воды. Когда он вернулся, Хан, бледный до синевы, сидел, прислонившись к стене, около уборной и остановившимся взглядом смотрел перед собой. Он уже не плакал. Красные глаза его выражали бесконечную тоску. — Мне нужно в аптеку, Чан, — тихо сказал он. — Что болит, маленький? — всполошился Чан. — Выпей вот.. водичка… Может, обезба.. — Мне надо в аптеку, — упрямо перебил его Джисон. — Срочно. — Я сейчас, только скажи, что… — Нет, нет! — Джисон почти кричал, обиженно и отчаянно. — Ты не понимаешь! Я сам! Мне надо самому! Одному! — Хорошо, хорошо, — испуганно закивал Чан. — Но одного не пущу, поедем, я довезу до круглосуточной, а там – сам, ладно? Джисон кивнул, тяжело встал, опираясь на руку Чана, и пошёл одеваться. После аптеки он скрылся в туалете, и через некоторое время Чан услышал глухие и тяжёлые рыдания. Он попытался открыть дверь в уборную — заперто. — Хани… — позвал он. — Сонни… открой… — Нет, нет… нет… только не это… только не снова.. — расслышал он сквозь глухие рыдания. Острая, как стрела, боль от догадки пронзила его, и он снова отчаянно задёргал дверь. — Нет! Хан! Нет! Не делай этого! Нет! — умоляюще заговорил он. — Сонни, Сонни, прошу! Не делай… Звук открываемой защёлки стал для него самым желанным на свете в тот момент. Он ворвался в уборную и схватил Хана в объятия, тревожно, искательно заглядывая в его лицо и ощупывая руками и глазами его тело. — Ты… Ты ведь ничего с ним не сделал? Сонни… Прошу, скажи, что ты… — Я беременный, Чан, — всхлипнул Джисон, тесно прижимаясь к нему. — Что мне теперь делать? Что? Я не выживу, если и с ним тоже… Чана не держали ноги, он почти рухнул на пол на колени перед испуганным мужем и зарыдал — от счастья, от боли, от того, что камень страха и недоверия к самому себе, который он всё это время держал на своих плечах, рассыпался только что в пыль. Судьба даёт ему ещё один шанс. Карма даёт ему возможность доказать, что он не никчёмный, убогий недоальфа, который не смог спасти своего омегу и удержать в этом мире своего сына. Джисон опустился рядом с ним и прильнул к нему. Он не пытался его успокоить, он молча гладил его по голове и по лицу, проводил тонкими пальцами по шраму. Чан схватил его ладонь и прижал к своим глазам, а потом к губам… — Спасибо… Спасибо… спасибо, любимый… спасибо! — горячо зашептал он. Джисон прислонился лбом к склонённой голове Чана и тяжело задышал, обвевая теплом его глаза. — Мы… мы справимся? — тихо спросил он. — Ты уверен? — Я никогда ни в чём не был так уверен, любимый мой, жизнь моя, песня моя! Сонни… Мы справимся! Потому что всегда будем вместе! Всегда будем рядом, клянусь, веришь? Ты мне веришь? Джисон пытливо оглянул его залитые слезами глаза и жарко целующие тонкую омежью руку губы и робко ответил: — Я никому никогда так не верил, как тебе, ты же знаешь? Мой любимый альфа… Мы справимся. Мы точно справимся. Я... Раз ты говоришь, я тоже теперь буду в это верить.