По-семейному

— Костя, ты с ума сошел? — Игорь сильнее сжимается, опираясь спиной на стену в коридоре, слушая родительскую ссору на кухне. — Ты что удумал? — Маш, ну ты чего, он правда хороший. Добрый такой, с глазами грустными. — Говоришь, как о собаке, — шипит мама. Игорь слышит тонкий скрип табуретки по дереву и глухой хлопок дверцы тумбы. На часах уже давно перевалило за полночь, поэтому семейство Громов старается выяснять отношения гневным шепотом, чтобы весь дом на уши не поднять. Игорь, честно говоря, к такому привык. Правда, обычно такие разговоры бывают, когда отец приходит домой через три дня после смены прямиком из больницы с букетом цветов и вечной фразой «Маш, ну они сами, ну что я сделать мог». Сегодня же всё вечером нормально было: Игорь непонимающе брови сводит, пытаясь понять, что не так-то сделалось. За ужином улыбались, а потом по телевизору фильм новый смотрели, Иг заснул на середине, но ничего страшного, его отнесли в комнату, а проснулся и вот… Опять ругаются. — У тебя выходной завтра, поехали с утра. Поглядишь на него, может тоже сердце екнет, как у меня. Мама лишь разворачивается на пятках и после следует шлепок, наверняка опять отца полотенцем ударила, думает Игорь, пряча лицо в коленях, стараясь лишний раз не шевелиться. Он глядит на тени, что пляшут в щели между полом и дверью, надеясь, чтобы эта глупая ссора скорее закончилась. — Да дело не в этом, Костя. Мы же семья. Ты, я и Игорь. Сыну, что скажем? А? Об этом подумал? Мы же не щенка подбираем, бога ради, чтобы сердце екало. А если мальчишки не подружатся? Ссориться будут? Нам что делать? Назад его? Нет, так нельзя, взял — тогда неси ответственность: люби, воспитывай и уважай, а не как с игрушкой — наигрался и бросил, — мама бросает в железную мойку сковородки с ужина и те неприятно звякают, разнося противный железный звон по всей квартире. — Нельзя так: увидел и забрал. А вдруг ты ему не понравился? М? Это же не так, что если он тебе понравился, то и ты ему. — Да я чувствовал, Маш! — Тс! Чувствовал он, видите ли! А ребенку страшно было просто, там пожар был. Не хмурься так, морщины будут. Вон, у Ленки с Федькой детей нет, может, они тоже твоего Сережу хотят взять. — Не хотят, — буркает отец. Игорек этот голос знает. Папа в такие моменты шмыгает носом, вытирает его ребром ладони и смотрит исподлобья, пальцем непременно ковыряя столешницу. Он же как лучше, наверное, хочет. Сережу вот этого спасти. Игорь не знает его, конечно, но видимо он в великой беде, если папа из-за него с мамой ссорится. Потому что просто так бы Константин Гром со своей семьей не ругался. — Он с Федей даже не разговаривал, бегал за мной, пока мы там были, хвостиком и собаку свою звал, чтобы не отставала. Маш, ну правда, че ты. — Да действительно чего я, — взмахивает руками мать. — Это же так просто! Ты-то на работе сутками торчишь, я без тебя тут три дня жить могу, а одной знаешь как тяжело? Это ты сегодня дома ужин приготовил и полы помыл, а когда тебя нет, кто всем в доме занимается? Игорек? Нет, Кость, я. С работы приди, с ребенком уроки выучи, уберись, ужин приготовь, а если еще понедельник или четверг, то Игоря нужно из секции забрать. Тут с одним устаешь, а ты еще второго хочешь. Правда, давай думать хотя бы. — Да Игорь уже взрослый! Он помогать по дому будет и с пацаном! Снова следует шлепок. Игорь морщится, сцепив зубы и думает-думает-думает. Он же маме помогает, игрушки в комнате не разбрасывает, пыль вытирает, а недавно тетя Лена его даже гладить вещи научила! Он уже почти как настоящий взрослый! Правда, он недавно картошку жарить пытался и обжёгся, когда сковороду уронил. Мама только испугалась страшно, вспоминает Игорь, в больницу его возила и целовала в лоб, прося к плите больше не подходить. Так это же ничего, со всеми бывает. Как говорит Колян: первый блин комом. — Ему одиннадцать! Дурья ты башка! Он ребенок еще. Хочешь, чтобы один ребенок за другим следил? А? У них разница сколько? Три года, говоришь? Игорю на себя время нужно, на друзей, он не должен нести ответственность за другого ребенка. Нет, Кость, не потянем. Наступает тишина. Игорь даже подумывает встать с пола и прошмыгнуть в комнату, пока не заметили, что он тут уши грел, пока не слышит, как чиркает зажигалка. И тут стало ясно: если папа закурил, то дальше только самый серьезный разговор, после таких разговоров не то, что он перестает учинять, как говорит теть Лена, беспорядки, но даже дядь Федя и мама слушаются. — Маш, у него же никого. Совсем никого. Я дело выпросил у их Маргариты Витальевны, отец его с матерью в аварии погибли, когда ему четыре еще было, а тетка вместо опекунства в детдом сдала. Его же там обижают, Маш, я сам не видел, но у него синяки по лицу и рукам, — табуретка опять скрипит, там ножка расшатанная, она то и дело выпадает, но до починки ни у кого руки так и не дошли. — А если бы с нашим так? Да я бы, ухххх, с их родителями разговор был бы коротким. У Игорька ты есть, я. А Сережу кто защитит? Я на работе меньше пропадать буду, правда, я постараюсь. Ты же сама второго хотела, ну, помнишь. — Ага, когда Игорю было полгода и не знала еще какой это труд, — мама устало выдыхает, цокая языком. — Так он уже взросленький, тут не нужно всю ночь караулить, чтобы покормить. Ему восемь. Да трудно будет, не спорю, но я же тебя не бросаю, также после смен и готовить буду, и убираться, как сейчас, и с пацанами на выходных на рыбалку будем ездить или к Федьке на дачу, а вы с Леной ходить куда-нибудь будете, отдыхать. Ты послушай, мне пацана правда жалко. Он хороший, ты его просто не видела. Ну, не для него это место, Маш, сломают там его, сторчится или еще чего похуже. А так в семье будет, он смышлёный ребенок, ему поддержка нужна и любовь. Да ну, кто его возьмет, если не мы. Вот ты его увидишь и сразу поймешь: Гром он, наш он. Нам вот сюда только его не хватает. Мама молчит, папа тоже. Слышно только тиканье дедушкиных часов из гостиной: тик-так, тик-так. Мама ходит по кухне, круги наворачивает и думает. Игорь уже сам готов броситься и обнимать её за пояс, чтобы она папу послушала. Потому что жалко этого Сережу, который совсем-совсем один. Игорь вот не может себя без матери с отцом представить: пытается, жмуриться и ничего, темнота только, а в темноте этой страшно. Ему только одиннадцать, но он уже взрослый и знает, что в такой темноте никому оставаться не нужно, потому что кто знает какие монстры там водятся. А Сережа этот, получается, в такой темноте живет. Нет, так дело не пойдет. Нужно его к ним сюда пригласить, тогда ему Игорь хотя бы ночник свой отдаст и Сереже не так темно уже будет! — Завтра съездим с утра, — спокойно наконец-то выдает мама. — Но! С Игорем поедем, это не обсуждается. Все ему расскажем, если он против будет, значит все, насильно мил не будешь. Если я там решу, что мы Сережу твоего не потянем, то тоже все. Понятно, Кость? — Понятно! Понятно, Маш! — папа радостно вскрикивает, обнимает маму крепко-крепко, как только он и умеет, и смеется счастливо, за что получает тихое «Тише, Игорь спит, не буди мне ребенка». А Игорь с пола поднимается и прячется в комнате, думая об этом Сереже, который где-то там в своей темноте пока живет. Все же, решает он, надо будет завтра фонарик взять, чтобы эту темноту от Сережи хоть как-то отгонять. Игорь этот вечерний разговор порой вспоминает. Он вспоминал его часто в первые дни, когда они забрали Сережу, маленького еще, нахохлившегося из детского дома, и когда он прятался от них по всей квартире, забиваясь в углы, стараясь слиться с окружением, и обнимал своего Пирата, без которого наотрез отказался уезжать. Пират таким разборчивым не был: он и к маме ластился, выманивая мясо, когда она супы варила и у Игоря в ногах лежал, хвостом виляя. Сережа же боялся, а потом освоился, привык и стал вороном по квартире летать, выдавая какие-то заумные факты об искусстве и технике, все семейство Гром разом поражая. Вспоминает этот разговор Игорь и когда лечит Серого в тайне ото всех, чтобы родители не заметили и не влетело младшему, что опять в сугробах купался без шапки и в школьных брюках. А то оставят еще под домашним арестом, а там же «у меня олимпиада по информатике, Иг, мне болеть никак-никак нельзя». — Если олимпиада, то как тебе такое: не прыгать в сугробы. Ты зачем Ваню послушал, а? — бурчит Игорь, почесывая затылок и смотря на злосчастные тридцать семь и восемь. — Я такого не делал, когда твоего возраста был. Игорю шестнадцать и у него уже как пять лет младший брат есть, и как два года паспорт. Он уже совсем взрослый. И мелкий на него смотрит глазами полными восхищения, всем рассказывая, какой у него старший брат классный и как Гром все соревнования по футболу выигрывает. Игорь старался этот образ героя не подвести, потому что Сережу, ну, его же защищать надо. От всего на свете причем: от кошмаров и монстров подкроватных с желтыми глазами, от пацанов, которые думают, что детдомовский это плохо, от самого себя, когда он думает, что лишний тут. Не лишний. В самый раз. Папа прав тогда был, им для полного счастья не хватало Сережи и Пирата. Теперь вот, самая счастливая семья. Родителей даже в школу из-за драк стали реже вызывать, потому что Иг теперь за братом присматривает и пытается примером быть. — Неправда, — шмыгает одеяло, из-под которого виднеются рыжие кончики. — Я с Колей разговаривал, он говорит, что вы вообще друг друга закапывали и качели лизали. Это же глупо, зачем их лизать, там же примерзн- — А ну цыц! — Гром глухо бьет по одеялу в районе, где должно быть бедро Разумовского. — Слушай его больше, если я говорю не было — значит не было. Ты кому больше веришь? Брату или Коляну? — Серый притих, больше в свой кокон кутаясь, пихая игорев бок. — Во, то-то же. Так, значит, я у нас Арбидол нашел, найс и вот эту пшикалку для горла, давай, вылезай, лечиться будем. Так, что там по инструкции. Вспоминает разговор, когда ботинки снимает в их прихожей маленькой заваленной куртками, обувью и двумя велосипедами, и слышит ругань из сережиной комнаты. Гром на время смотрит и понимает, что родители раньше вернулись на полсуток, говорили же, что их до следующего утра не будет, а на деле вот, в восемь вечера приехали. — Сережа, мы ругаться на тебя не будем, просто скажи где Игорь, — отец стоит прямо, сложив руки на груди и смотрит грозно, как только он и умеет. Он так на допросах на людей смотрит, чтобы быстрее говорили. Сережа быстрее говорить не собирается. Сидит весь угловатый, колени к груди подобрал, волосы в пучке, а сам на ворона битого смахивает, такой же весь нахохлившийся и только тронь: клюнет непременно. Смотрит своими васильками на отца и давит:  — Говорю же, к Коле ушел. Вернется щас, че тут, три станции метро и дома. Игорь, конечно, с Коляном был, да только не за три станции, а в Москве на концерте «Руки вверх». Родители не отпускали, вот и свалил пока они с Прокопенко на даче на выходных отдыхали, наказав дома сидеть и друг за другом с братом следить. Разумовский грустного Игоря всего час вытерпел, потом всучил вещи и сказал собираться на свой концерт, а он за три дня не пропадет. Немаленький уже, вон, пятнадцать лет, в девятый класс переходит, как-нибудь разберется как пельмени варить и вообще: «Игорь, твоя грустная рожа отвлекает от написания кода, будь братом, свали в свою Москву, я перед родаками не сдам». Игорь и свалил, вернуться был должен аккурат за ночь до родителей, но те приехали раньше. — Сереж, — мама ласково тянет, — ну нет же его у Коли, мы знаем это. — Да как это нет, если есть? — злится Серый. — Они вон, часа в три ушли. Может гуляют, кто их знает, лето же на улице последнее перед уником. Ма, па, ну чего вы, я вам врал когда-нибудь? А? — врал, думает Игорь, вспоминая рассказы о том, что деньги у него с олимпиады, а не от того, что он листовки раздавал ночью зимой, чтобы ноут купить, и о том, что у него, Игоря, рука сломана потому что он младшего брата от гопоты защищал, когда они вечером возвращались, а не из-за того, что опять с Лехой подрался. Так что да, врал, но отцу с матерью об этом было знать не обязательно. — Хах! Маш, ну ты глянь! — восклицает отец, вскидывая руку. — А ты думала они ссориться будут, какое тут. Тут у нас с тобой дома организованная преступность, милая моя. Один другого покрывает. Игорь в комнату заходит под вымученное «Кость, ну не начинай» и качается на носках, глядя на брата с улыбкой. Не сдал, хотя самому влететь могло, а он вон как его защищает. Повезло ему все-таки с братом, повезло. — О, а вы чего так рано, — удивляется он, падая на диван рядом с Серым. — Вы ж завтра обещали вернуться. А мы вот, с Коляном сегодня гуляли. Всю Ваську обошли, ноги просто отваливаются. Папа смотрит хмуро, цокает и качает жене, мол, смотри на свое «не подружатся», вон как спелись. — Соседка баба Таня говорит, тебя два дня не видела, позвонила нам, вот и приехали, — мама тянется к нему, осматривает лицо на наличие новых синяков и на Сережу взгляд переводит, который одной рукой собаку обнимает, а второй колени, и на взрослых не смотрит, треплет Пирата за ушами и все тут. — Так чего ей меня видеть, у нас же с ней режимы не совпадают. Я ночью живу: в круглосуточные хожу, ночью и по телику фильмы крутят классные и не так жарко как днем, а она утром, она и Серого не видела уже неделю, наверное, он у нас вообще в затворники подался. Отец хмыкает и выдает: — Это все, конечно, весело, но вы наказаны. Оба. Тете Лене помощь на даче нужна, вот завтра и поедете ей сорняки полоть. — Да за что?! — За все хорошее и против всего плохого, — отвечает мама, выходя из комнаты. Вспоминает про ту сцену на кухне, уже такую далекую, что детали в памяти теряются, покрываясь дымкой, когда сначала Пирата недалеко от дачи хоронят в палисаднике, ставя крест импровизированный, обнимая брата, что носом шмыгает и прижимает к себе ошейник, а потом, когда родителей уже закапывают и они стоят на кладбище, обнимаемые Прокопенко оба. Отец при исполнении умер, а у мамы сердце не выдержало. Сережа, когда Игоря в больнице держал на руках, слушая его крик, боялся до мозга костей, как бы с братом ничего не случилось: сердце не отказало, крыша не поехала. Так страшно ему с детства не было, когда еще в детдоме в тенях виделся монстр с желтыми глазами. Он Грома тогда только крепче сжимал, сам в себе слезы душа, потому что он брату сейчас был нужен больше, чем себе когда-либо. Игорь для него все свои двадцать три года сильным был, теперь его, сережина, очередь настала. И вспоминает сейчас, когда грузно смотрит, карандаш у виска крутя, от брата взгляд не отрывает. Тот прячется за своими бумажками, тыкает что-то там на своем столе, брата всячески игнорируя. Тут уже и сотрудники заходили, с шоком глядя, на мужика на стуле рядом с боссом, и Марго-умница интересовалась все ли у них в порядке, получая ответ из «да» и «нет» от братьев, и охрана звонила, спрашивая не нужна ли господину Разумовскому помощь в выпроваживании из башни этого стремного мужика. А господин Разумовский что? Правильно, Сереженька, черт бы его побрал с его упрямством, и Игоря игнорирует, и ситуацию в целом. Правду говорил отец, когда маме тогда на кухне про Серого рассказывал: Гром он, а не Разумовский. Дядя Федя говорит, что такая упрямая порода на весь Петербург и Россию одна. — Сережа, — грубо тянет он. — Игорь, — щелкает Серый, открывая очередную банку газировки. — Тебе нужен телохранитель. — Не нужен, — опять хохлится как в детстве и прячет лицо за своими волосами. — А если и умру, зато к клубу «27» присоединюсь, там, знаешь ли, приятные люди. Игорь наклоняется ближе, ладони в замок сцепив и кепку назад поворачивая, на брата с прищуром смотрит. — Во-первых, милый мой, ты программист, а не музыкант, — он палец вверх поднимает, — а во-вторых, тебе двадцать восемь в том месяце стукнуло, ты уже по возрасту в этот клуб, Сереженька, не попадаешь. А тут на Дагбаева, на Зильченко недавно напали, так что давай без своих привычных выебонов, — Гром перестает давить улыбку и бросает резко, откидываясь на спинку стула. — Нанимаешь телохранителя и все тут, желательно с военной подготовкой. Или я найму, а ты знаешь тебе мой выбор не понравится. Вон, Цветкова впрягу, он и рад будет. Сережа бумаги откладывает, выпрямляется и смотрит выразительно, как мама на них троих смотрела, когда косячили, мол, ну что за бред ты несешь, еще хуже что-нибудь придумать не сумел. А после выдыхает шумно и трясет своими патлами, видимо, окончательно разочаровываясь в Игоре, что тот никакие намеки на «отстань, сам разберусь» и «не лезь» не понимает. Игорь уже снова готов начать бурчать, аргументы приводить, что сейчас нападений на богатеньких много, что он за брата переживает, да только Сережа улыбается. Вот же лис, точно ничего хорошего не выдаст, Гром эту улыбку знает, он с этой улыбкой уже двадцать лет дело имеет, тут дело никогда хорошим не кончалось. — Игорек, — сладко нараспев протягивает Сережа, на кресле своем крутясь: вжух-вжух, — я себе телохранителя только тогда искать буду, когда ты свои двенадцать холодильников, а то меня обвиняешь в безалаберности, а сам подвергаешь честных граждан опасности. А вдруг ко мне ночью проберутся и мой утащат, а? Ну как так можно, а, Игореш? Двойные стандарты, майор, а это уже лицемерие. А ты знаешь, что я лицемеров не люблю. Гром чертыхается, смотрит на довольного брата, что прячет улыбку за документами и трет шею ладонью. Вот же упрямец. Видите ли ему тупые рожи амбалов не нравятся. Они, понимаете, портят тут его тонкую атмосферу, не сочетаются с Ботичелли на всю стену, черт бы его побрал. Нарушают ауру гармонии и все в таком духе, не нужен ему телохранитель, потому что «да кому я сдался, Иг». Сдался, маньяку, к примеру, поехавшему сдался, который в городе сейчас вот таких из списка Forbes вырезает планомерно. Думай-думай-думай, ну же. Брат же наотрез отказывается от любого, кого Игорь чуть ли не за шкирку к нему в башню эту притаскивает, вышвыривает тут же. Мол, все не то, лицо, рост, знак зодиака, блять, не тот («Игорь, ну, ты серьезно что ли думал, что я со скорпионом работать буду? Мы же не совместимы!»). Пиздец, в общем, а не требования. — Да что тут думать, — бурчит он под нос и хватает кожанку со спинки стула, надевая на ходу и с Марго прощаясь. — Ты куда? — доносится обеспокоенное из-за спины. — Холодильники твои искать, а ты давай смотри телохранителя. Вечером приду — проверю, мелкий.