По-семейному

— Ты уверен, что порядок? Может, нам стоило остаться дома? Олег только удивленно вскидывает брови, глуша машину. Он хлопает по карманам, проверяя не забыл ли пачку Парламента. Его движения даже спустя пару дней все еще вялые. Волков такой нехарактерный для себя напоминает слизняка: медленный, плавный и слишком аккуратный в действиях, приходится избегать резких и грубых жестов, от которых по телу разом проходит неприятная ноющая боль. Он упрямо продолжает отказываться от больницы, а Сережа также упрямо продолжает приходить по утрам к нему в спальню, проверяя синяки и поправляя шину. Может быть, Волкову оно и не нужно, но Сережа рад, что тот его не останавливает и не гонит прочь и не запирает дверь. Искренне благодарен, что Олег понимает, что оно все ему — Разумовскому — необходимо, чтобы хотя бы спать спокойно. — Это просто пара растяжений, у меня даже ничего не сломано. В Сирии и не с таким бегал, — отмахивается Олег, словно это вообще хороший аргумент в этом споре. — Успокойся, если на тебя нападет псих, то я смогу его обезвредить. — Я не переживаю за психа. Я переживаю, что ты делаешь себе хуже. — Ты платишь мне деньги за то, чтобы хуже было мне, а не тебе. Просто напоминаю, — он щелкает дверью под тяжёлый взгляд Сережи, который хочет парировать, но в ответ лишь хмуро пялится куда-то мимо Олега. — Пошли, эта встреча у тебя была запланирована еще месяц назад. Сережа обводит Олега очередным взволнованным взглядом, но соглашается и выползает из машины, щурит глаза от такого яркого не по-питерски солнца и цепляет себе цветные очки на переносицу. Он помнит, что сам ждал этого дня, чтобы вырваться из душного офиса, расслабить ворот и отвлечься. Сережа, правда, чуть ли не дни красным перечёркивал в электронном календаре. И все же каждый раз, когда Олег по утрам морщился при резких движениях или цедил воздух меж зубов, тянясь за чем-то на верхних полках, у Разумовского было желание перенести встречу и вызвать врача. Его спина все еще отдает ноющей болью по утрам или если он просидит скрюченным пару часов, но это определённо не шло ни в какое сравнение с болью Волкова, который в ответ только выдавал, что все в порядке, через сжатые губы. Сереже это не нравится, он смотрит в такие моменты тяжело и борется с внутренним желанием посадить его на цепь, чтобы не выебывался, не напрягал плечо, даже готов шантажировать «как ты меня такой охранять собираешься?». Волков на этот шантаж еще в первое утро показательно метнул нож в стену в спорт зале больной рукой, не забыв под конец поинтересоваться «еще вопросы будут?». Олегу забота Сережи не нужна. Это видно и по глазам, которые он раз за разом закатывает, и по тому, как отмахивается, скрываясь в спальне, и по тому, как игнорирует все просьбы касательно здоровья. Разумовского это задевает, от этого обидно как в детстве, когда протягивал ладонь в детдоме, чтобы завести друзей, а в ответ лишь смеялись, уворачиваясь. С Олегом, может быть, дружить не хочется, но хочется, чтобы он доверял. В голове засело иррациональное желание, чтобы он был добр как в тот вечер после казино каждый день. Детдом встречает холодом. Тут можно заменить все: стены, развесить реющие гербы, улучшить каждую мелочь, но само место это не изменит. Не сотрет воспоминаний детства из головы, все в конечном остается тем же — тот же гул бегающих детей по коридорам, те же резкие возгласы воспитателей. С одной стороны прошло двадцать лет, с другой — в этих стенах Серёже снова восемь. — Сережа! — он оборачивается на радостный голос Татьяны Михайловны и тянет губы в вежливой улыбке. — Ой, Олежа тоже с тобой. Давно ты к нам не заходил, Ярик хотя бы раз в пару месяцев бывает, а ты вот. Опять контракт? Сережа вытягивается, даже замирает на месте, только глазами непонимающе хлопает. Он же… Олег что… Это все так странно. Смотрит на него в упор, пытается представить, как выглядел тот в детстве с этим черным ворохом, без этих шрамов на теле и лице, пытается вспомнить, видел ли когда-нибудь на дворе Радуги мальчика с фамилией Волков. Может, они еще раньше пересекались: так мимо дела, задевали друг друга в коридоре, играли вместе в футбол. Сережа хмурится, чувствует, как процессоры кипят внутри, а в глубинах памяти пусто, как и внутри. С Волковым они определенно раньше не пересекались, но стаю мыслей «что если», уже не успокоить. Все так неожиданно и просто обухом бьет осознание, что он ничего не знает о человеке, с которым, по сути живет, и которому доверил свою безопасность. То, что он из того же детдома — новость сама по себе странная, голос внутри кричит не замолкающей сиреной, что он следил за тобой, что то что он из Радуги… Ладно, это неплохо, но… Боже, он правда не знает, что чувствует, все это… неожиданно, резко, боже, да какая вообще была вероятность, что Сережа пересечется в жизни с кем-то из детдома, что они будут так… И снова теряется в словах в собственной голове. Так близки? Так жить вместе? Так что? Он не знает, как реагировать: что сказать? Почему не говорил? Так Олег и не обязан. И все же ему обидно — Волков-то знал, что он был в Радуге, а Серый — нет. И это по-глупому обидно от несправедливости, потому что да, он тоже хотел бы такое о нем знать. Не то, чтобы это играло роли, но просто нужно, ладно? Он сам не знает зачем, просто пялится в прямую спину перед собой, слыша где-то там отдалённо шепотки Татьяны Михайловны и хриплый смех Олега. Сережа смотрит сверху на новый детдом и хочет знать, каким Волков тут был в детстве. Хочется знать, как он бегал по длинным обшарпанным коридорам, как падал на асфальт, цепляясь за собственные ноги (хотя с его плавностью в это слабо верится), и сдирал костяшки в кровь. До безумия хочется знать больше об этой части жизни. И от того лишь обиднее внутри, что Волков промолчал. «Но он и недолжен» — каркает подсознание. «Но я хотел бы — дуется он. — Может, мы бы подружились». Подсознание по-птичьему смеется, чирикает в голове на этот абсурд. Они с Олегом даже сейчас очень разные: такой как Волков, скорее всего, в детстве висел с пацанами на турниках или прыгал по заброшкам, но не засиживался в библиотеках, не рисовал на огрызках бумаг. Он бы подружился, может, с Игорем. Но с Серым? Никогда. — Мы, кстати, достроили ребятам художественные классы, — женщина сдержанно улыбается, пропуская его с Олегом внутрь холла с со стеклянными дверьми. — Думаю, ты бы хотел это увидеть, Сережа. — Тут теперь будут художественные классы? У нас были столы для рисования в общей комнате, —замечает Олег. — У вас были столы? Я рисовал палкой на земле. Они смотрят друг на друга с излишней серьезностью. Олег стоит рядом весь прямой и с холодом во взгляде, как всегда подчеркнуто серьезен. Волков высокий — типа, правда под два метра — приходится вздергивать точенный подбородок, чтобы встретиться с карими глазами. Сережа разве что откинул голову, держа лицо и сохраняя этот фарс важности между ними. Этот момент наступает незаметно для обоих: вот они хмурятся и сжимают губы в тонике линии, едва морщат лбы, а в следующую секунду разрываются хохотом и сережина ладонь вцепляется в чужое плечо, пока сам лбом утыкается в волкову грудь. Он чувствует щекой, как дрожит чужая грудь от смеха, как Олег пальцами случайно задевает его в попытке обнять, а чужой подбородок ложится на его макушку. Серому хорошо. Спокойно. И до забытого детского чувства легко. Вот тут с вечно хмурым Волковым в коридоре детдома он не чувствует себя ни миллиардером, ни гением, ни кем он там еще по списку, а просто ребенком, который от души смеется над чем-то глупым и даже непонятным. И он знает, что Олегу сейчас точно так же дышится проще и свободнее, что сейчас для них двоих время вернулось назад. Обратно в те еще обшарпанные пустые холодные коридоры детдома со скрипящими полами и затхлым запахом, и тусклым питерским солнцем, что еле пробивалось через громаду туч и пыльные окна. Смеясь вот так с Олегом, над чем-то глупым, непонятным, кажется, что ему снова шесть и он сидит на проржавевшей советской кровати, подобрав ноги, водит пальцем по желтым бумагам, где часть букв смазалась, и откуда-то из коридора доносятся громкие писки и гиканье детей. Сережа как-то запоздало для себя понимает, что позволяет Воклову себя касаться, прижимать. Что сам млеет от пальцев, перебирающих волосы. С Олегом, осознает, нет жгучего беспокойства, от которого подрагивают плечи и плывет мир перед глазами. С ним рядом было тихо, в душе словно после бурного шторма наступал штиль и все волнения замирали, словно их и не было. Олег дарил то, чего Сереже не хватало. И даже так довериться ему было жутко. Пожалуй, больше от страха и непривычки. В его смехе, который из по-мальчишески легкого и беззаботного превратился в деланно скрежещущий и ироничный, Сереже слышатся воспоминания из детдомовского детства. В глазах, освещаемых мягким и ласковым светом, мутно отражались обрывки моментов, которые врезались уже под корку. Вот такому Олегу с прошлым, детдомовскому и мрачной печалью пережитого довериться было боязно: потому что вдруг растопчет, как десятки до него. Татьяна Михайловна смотрит на них с теплотой во взгляде и с мягкой улыбкой на губах, тянется, чтобы провести ладонью по сережиной спине, но одергивает себя, делая несуразный жест ладонью в воздухе, а после прокашливается, привлекает к себе их внимание и кивает на дверь. — Ребятам сказали, что ты к ним сегодня придешь, Сережа. Они тебя ждут. — Не волнуйтесь, постараюсь их не напугать. Он слышит как сверху доносится сдавленный смешок Олега, а Татьяна Михайловна шикает в ответ, поднося палец к губам, совсем как в детстве. — Им семь, Сереж, — голос у Волкова хриплый, но в каждом слове слышится улыбка. — Мы не за них беспокоимся, а за тебя. Целый класс маленьких любопытных детей, уверен, что не испугаешься? Я видел твои навыки коммуникации с мелкими на ужине у Воронцовых. Сережа вымученно стонет в чужое плечо, прячет лицо в ладонях и борется с желанием шлепнуть Волкова по предплечью. Останавливает только то, что оно все еще ноет по утрам и с Олега хватит уже отхватывать из-за него себе травмы. Да, и не то, чтобы у Воронцовых все было так плохо. Просто он разве что тупил взгляд, не знал, что ответить, а потом бегал остаток ужина по дому, избегая мелких. Он просто не ожидал, что дети такие… громкие. И любопытные. Он нервничал, мялся и смущался, сам не зная, чего, пока пара горящих любопытством глаз пытливо его оглядывали, с нетерпеливостью ожидая непременного ответа на все те сотни вопросов, что вылетали из них. Он тогда нервно топтался на месте, одергивая себя от желания сбежать с боем часов, как золушка, оглядывался через плечо, ловя насмешливый взгляд карих на себе и отворачивался обратно к детям надутый от обиды и безысходности. Не то чтобы он боится детей. Нет. Он просто не знает как с ними общаться. Никогда этого не знал: ни в детстве, когда даже не пытался подружиться со своими соседями по комнате или с ребятами, которые пинали мяч во дворе, ни сейчас, когда все его общение ограничено Игорем, Прокопенко и Олегом. — Да справлюсь я, что может пойти не так? *** Коммуникации с детьми… Нет, просто коммуникации это не его. Вот совсем. Сережа устало прикрывает глаза и откидывается на спинку стула, в голове мешанина, а все тело ноет от усталости. Можно ли делегировать его обязанности разговаривать словами через рот с людьми Олегу? Мол, знаете, господин Разумовский не умеет в слова, нам же всем лучше будет, если от его лица будет говорить Олег Давидович. Нет, не беспокойтесь, он еще хуже и порой может на вас рычать, но альтернатива только такая. Дети не были его сильной стороной. Слова не были его сильной стороной. Ни в детдоме, когда он проглатывал обиды и крепче обнимал Пирата за мохнатую шею. Ни в школе, когда он путался в предложениях и заикался на ровном месте, дрожа сам не зная от чего, рассказывая доклад. Ни сегодня, когда он смотрел в эти любопытные глаза и мялся, слыша за спиной тихие посмеивания Волкова в кулак. Почему-то на предложение поговорить с ними самолично, он наотрез отказался, сославшись, что это в его обязанности не входит. Сережа просто вспоминает, как ужасно нервничал и запинался, глотая звуки, и сразу хочется провалиться под землю и больше никогда в своей жизни ни с кем живым не разговаривать, да и с мертвыми тоже. — Отвратно выглядишь, — откашливается Волков в дверях с тлеющей сигаретой меж пальцев. В последние дни он взял за привычку курить в общих комнатах или же просто ходить по квартире с сигаретой в губах, пожевывая ту, пока пальцами крутил старенький зиппо. Метал блестел меж пальцев. Волков это делал больше неосознанно, чем специально, скорее задумавшись, уйдя в свои мысли, сидел сгорбившись и выкуривал сигарету, пока зажигалка скользила в ладони. Сережа обычно на него такого залипал: мог нарваться на очередной угол и отхватить синяк на половину бедра или ошпариться кофе, после чего Олег подскакивал с места и тянулся за мазью — или от ожогов, или для синяков. — Спасибо, — едко отмечает он, поскрипывая стулом. — Каждый же это хочет услышать после тяжелого дня. — Ты любишь драматизировать. Это были просто дети: весь ущерб, который они могли тебе нанести, это испачкать твою одежду пластилином. И потом, — флегматично продолжает Олег, — ты останешься для них новостью максимум на эту неделю, пока не приедет другой спонсор и не откроет рот. Словно сам никогда не был на их месте и не помнишь, как оно. — Кстати об этом. Ты не говорил, что из радуги. — Ты не спрашивал. — А если бы спросил, что, ответил бы? Олег задумчиво цокает, проходится по комнате, затягиваясь, и хмыкает. — Нет. Вот так просто, без объяснения причины, без чего-либо еще. Просто нет. — К тому же, ты же гений IT. Соцсеть создал, думал, знаешь. Олег подцепляет пальцами стеклянную пепельницу с полки и падает в кресло, ставя ту на стол. Сережа смотрит как между длинных пальцев волковой руки, темной от загара, тлел огонек сигареты, пока сам мужчина, прислонившись к спинке кресла, щелкает по подлокотнику, бездумно пялясь в пространство. — Неприкосновенность частной жизни, — он ловит взглядом резкое движение Олега, когда у того во взгляде проскальзывает непонимание, а на лицо падает тень задумчивости, что так отвратительно старит его. Так залегают морщинки у глаз и на лбу, а сам Волков видится со стороны мрачнее, грозней, чем то есть. Сережа лишь сглатывает и теребит резинку на запястье, играясь с пружинками, чтобы не коснуться чужого напряженного плеча, вырывая Олега из тяжелых мыслей, продолжает уже менее решительно и тише на полтона, сомневаясь в своих действиях. — То, где ты рос и с кем — не влияет на твои профессиональные качества. Личная информация должна оставаться личной, никто не имеет право вторгаться в жизнь человека, в угоду своих эгоистичных желаний. Это право человека, такое же неотъемлемое, как и- — Свобода слова? Право на информацию? За что ты там ратуешь, — хрипло посмеивается Олег, затянувшись. — Разве здесь нет противоречия? Ты говоришь, что информация должна быть в свободном доступе, но при этом сам чертишь линию дозволенности. — Тут нет противоречий. Неприкосновенность частной жизни никак не пересекается со свободой на информацию и уж тем более со свободой слова. Звучишь как Игорь, — он раздражено отбрасывает резинку, ловко снятую с запястья, и насупливается, грозно глядя побитым воробьем на Олега из-за волос, упавших на лицо. Сереже эта тема не нравится: читается по его зажатой позе, разве что свои острые колени к груди не подтягивает, по прищуру голубых глаз, в которых плещется чистое золото в мягком свете закатного солнца, и нервному подрагиванию бледных пальцев, отчаянно сжимающих злосчастную резинку. — Часто вы с ним так? — взгляд смягчился, и Олег, склонив голову, махнул рукой, — С братом? Чтобы вот так, с кулаками. — Нет, — лицо его становится постепенно бледным, закусывает губу и, размышляя про себя, продолжает. — Игорь он… Он конфликтный, но не к семье. Когда наши родители умерли, то у него последние тормоза сдали: решил, что меня от всего защищать надо. Когда они меня забрали такой гиперопеки не было, — Сережа о слова запинается, но продолжает упрямо, — он хороший брат, но иногда перегибает. Это раздражает, но и его понять можно. Я тоже, когда он только пошел в свою полицию, орал так, что голос садился, а когда его подстрелили впервые, то вообще в больницу заявился и сказал ему, что или он увольняется, или может обо мне забыть. Мы же все, что друг у друга осталось. Я бы без него точно с ума сошел. Он дергает уголками губ. Игорь — не плохой злой брат, хоть и помешан на контроле. Гром не может отпустить, что Серый вырос, а брат в свою очередь щетинится и демонстративно эту игоревскую опеку игнорирует. У них бывают ссоры, а у кого нет: ходят порой неделями мрачнее туч, копят внутри себя злобу, бросаются на окружающих, а потом в один день кто-то приходит к другому домой без звонка, без всего и утыкается носом куда-то в чужое плечо, пока руки крепко обнимают. А там за дешевой газировкой и двойной шаурмой через час уже и не помнят, почему ссорились, рассказывают только наперебой, что в жизни за это время произошло и смеются громко, раздражая соседей. — Ваши родители? Ты их тоже своими считал? — Ну да, они же меня вырастили. У мамы и папы не было какого-то особого отношения к Игорю. Любили одинаково, вниманием не обделяли, а если косячили, то прилетало обоим. Я своих почти не помню — они разбились, когда мне четыре было. Возвращались с тетиного юбилея и в них на встречке врезались. И то, я потом только это узнал, когда откопал их дело. Помню, что у мамы волосы темные были, а папа сов любил. За двадцать четыре года забываешь людей, которых осознанно видел всего два года в жизни. А ты к своим приемным как обращаешься? — Никак, — Сережа только удивленно вскидывает брови, пока Олег откашливается. — Меня не взяли. Я был слишком взрослым, когда попал в Радугу. После пяти редко кого берут, а после восьми — единицы. Он смотрит на Олега и ему даже жутко представить в своей голове, что было бы, если бы Громы его тогда не забрали. Если бы к нему не подошел тогда на детдомовской площадке мальчишка в нелепом свитере и не протянул ему свой фонарик — чтобы монстров в темноте пугать — а потом и свою руку, вытирая рукавом нос и представляясь Игорем. Если бы он остался жить в этих казенных стенах, на продавленной советской кровати и под скрипуче-старушечий голос воспиталок. Ему страшно и мерзко от одних мыслей, что он мог остаться там навсегда с этими детьми, которые шманали его и били в темных коридорах. Он смотрит на Олега и хочется того обнять, успокоить. Потому что никто не заслуживает жить и расти без любви, поддержки и знания, что хоть кому-то ты кроме себя нужен. — Это… мне, — он запинается, заикается, злится на себя, но устало выдыхает, не найдя ничего лучше, — что с твоими стало? Опека или смерть? — Второе, умерли, когда мне восемь было. — Ты немногословен по этому поводу. — А что тут говорить? Умерли уже давно, было время примириться. Собаку нашу жалко, её в приют отправили. Не знаю, как дальше там, а так что, — стряхивает пепел Олег, щелкая языком, — нет смысла убиваться по этому поводу. И вспоминать тоже нечего. — А себя тебе не жалко? Олег на это реагирует добрым грудинным смехом и качанием головой. Сигарета в руках истлела, Волков тупит ее в стеклянное донышко пепельницы, туша окончательно. — А есть смысл? Ничего от этого не изменится. Не знаю, как ты в детдоме жил, а у меня там на самокопание времени не было. Получал нагоняи, в армию сбежал от всего этого мрака. А по итогу-то, — он разводит руки, обводит себя ладонями и жмет плечами, — нормально вроде как. Работа есть, квартира есть, денег хватает. О чем жалеть? — О том, что у тебя забрали выбор. Потому что наши детские дома — это ночной кошмар. О том, что тебе пришлось заботиться о себе самому и рассчитывать только на себя, — Сережа не знает, говорит он все это Олегу, или себе, вспоминая те четыре года до семьи, сталкиваясь вновь с детскими страхами. — О том, что сам сказал: в армию пришлось сбежать, бросить все ради того, чтобы, не знаю, выжить? Так нельзя было поступать с тобой, Олег. Ты же не заслуживал все этого- — Э-э-э, нет, — обрывает его Волков взмахом руки, недовольно глядя исподлобья. — Вот давай без этого. Не впутывай меня в свой синдром спасателя. Меня спасать не надо, Сереж. Я не утопающий, а ты не спасательный круг. Не надо вытягивать людей из ям. Мы сами туда забрались, сами себя вытягивать и будем. В следующий раз, когда загоришься идеей спасения — скатайся лучше в Пятерочку, не знаю, купи одинокие бананы. Спаси их. А с людьми, — он качает головой, выдыхая, а в глазах лишь сожаление и усталость, — не стоит. Дело неблагодарное. Сережа с этим не согласен, хочет уже возмутиться, но проглатывает слова, слишком уж обреченно выглядит Волков напротив. Сережа не хочет думать о том, как сложилась бы его жизнь, останься он тогда в радуге, но все равно сумасбродные мысли проскальзывают в голову навязчивым роем. Он видит в Олеге Мития и его дружков, может, сейчас он неплохой парень, но в детстве, думается ему, они бы точно не сошлись ни характерами, ни во взглядах на мир и прочих тонкостей человеческих отношений. Так и остались бы по разные стороны баррикад. Сережа его жалеть не хочет, оно выходит как-то само. Наверное, потому что представляет себя на волковском месте и выглядят те иллюзии до боли близкими и реальными. Страшно становится, что он мог же так же: остаться в этой норе, грызться за хоть что-то хорошее и получать лишь крупинки любви и поддержки в ответ. Им обоим по двадцать восемь, но эта цифра ощущается по-разному для каждого. У Сережи за двадцать восемь самой страшной проблемой, не считая казино, были разбитые коленки на гололеде и причитания мамы, что нужно ходить аккуратнее. У Олега за двадцать восемь за спиной война, залитые кровью пески и убийства. Они даже сидят по-разному: он хоть и старается держаться ровно, но все равно то съедет по стулу вниз, упираясь длинными ногами в ступы Олега, то начнет теребить что-то в руках. Волков же при всем своем напускном спокойствии остается напряженным в плечах, а от всего веет холодом, что стоит кутаться в халат, чтобы не задело. Он его не боится и не считает кем-то отвратительным. Сережа не боится того, что мог стать как Волков: таким же холодным с мрачным взглядом и вечно поджатыми губами. Он боится того, что останься он в Радуге, та тьма, что была в детстве, сверкая двумя огоньками глаз из темных углов комнаты, расправила бы свои крылья — затянула бы в скользкий мир теней — устроила бы безумие в его голове. Страшно было за это, кто знает на что он тогда бы был способен. — О тебе, кстати, говорили в детдоме пацаны. — И что же? — Что ты ебнутый, — сухо отвечает Волков. — Разговаривал сам с собой, рисовал всякую хтонь, где придется, и что это ты тогда сарай поджег. Радовались, в общем, что ты свалил. Правда, помню первые года два ставили, как скоро тебя вернут, когда поймут, что с тобой не все в порядке. — А ты что? — А что я? Я тебя не знал, чтобы ставить, а складывать мнение со слов других — хуйня идея. Мне один друг, говорил, что Гречкин адекватный, а сваливает, потому что Дагбаевы снова позвали. Такого пиздежа я еще в жизни не слышал, — Олег хрипло посмеивается и Сереже правда интересно это у него от сигарет, которые он так часто держит в зубах или от старых ран, полученных на службе. Спросить не решается, потому что если сигареты, то что такого, а про войну Олег говорить не хочет, отмахивается только, а в движениях читается «не лезь, оно тебе не надо». — Ты лучше выглядеть стал. Ну, чем когда я пришел. До этого бледный был просто жуть. — Я… Спасибо. За разговор и за все это, — он взмахивает рукой, криво улыбаясь. — Правда легче. — Обращайся. Это моя работа. — Что, помимо функции кухарки, Игорь тебя заставил еще в договор и функцию психолога вписать? — прыскает Сережа, ловя взглядом, как Волков отзеркаливает его улыбку, как сухие губы подрагивают от непривычки и от такого Олега — не сурового, а живого с эмоциями — становится легче. Ему хочется доверять и хочется, чтобы он доверял в ответ. — Телохранитель должен охранять тело, — повторяет он. — А если ты двинешься или упадешь в обморок, то считай, что я не справился. И кстати, ты брату напиши, а то от твоего гипнотизирования его номера ничего не изменится. — Вот как, я думал ты на моей стороне. Работодатель, живем вместе в горе и радости — практически супруги. А сам заставляешь писать Игорю. Не я виноват во всем этом, мне извинятся не за что. — Да, но я здесь из-за твоего брата. Если бы не он, ты бы меня не нанял, а работу терять не хочется. Так что тут личный интерес. К тому же неделя прошла, дай ему хотя бы знать, что не умер от перелома позвоночника. Сережа подбирается, открывает номер Игоря под тяжелый взгляд Олега и смотрит на Волкова сквозь упавшие на лицо пряди. Жалостливо так, сцепив ладони в замок и подперев ими подбородок, мол, может лучше ты, у нас вон, холодная война, если ты не заметил. Он лишь видит, как тот закатывает глаза и словно слышит чужие мысли о том, что тут не семья, а сумасшедший дом. И кто спорит, с Громами оно всегда так — неоправданно трудно от их упрямства. — Нет уж, с братом давай сам. Был бы он твоим убийцей — тогда может, а так двадцать восемь лет, пора учиться самостоятельности, — устало качает головой Олег, постукивая зажигалкой по столу. — Ты не можешь меня так оставить, — вымученно стонет Сережа в ответ. — Ну что ты, я буду здесь. Волков Олег Давидович — телохранитель, наемник и персональная моральная поддержка Сергея Разумовского. Будем знакомы.