По-семейному

Сережа стоит на балконе и устало обводит взглядом собравшихся внизу. Будь его воля, он бы ни на какие приемы и открытия в жизни не ходил, заперся у себя в башне и сидел там до скончания веков. Но, к сожалению, у него есть многомиллиардная компания, имидж которой необходимо поддерживать, инвесторы и пиар-отдел, который требует выхода в свет стабильно пару раз в месяц. При всем желании с таким набором нельзя оставаться миллиардером-затворником. Так что по неволе приходится спускаться с башни, охраняемой драконом, и мучаться от головной боли, слушая гул вокруг. Он чуть ли не хватается за перила, когда ощущает на своем плече чужую тяжелую ладонь, та некрепко сжимает, прежде чем расслабиться и просто остаться лежать. Сережа голову поворачивает резко, ударяя волосами стоявшего сзади по лицу, слышится тихое бурчание и вновь тишина. Олег сзади в черном смокинге, рубашке, застегнутой под горло, и с кобурой под пиджаком выглядит восхитительно, стоит отдать должное. На Сережу же он смотрит обеспокоенно, протягивая очередной бокал с шампанским и Разумовскому остается только благодарно улыбнуться и кивнуть. — Может, хватит на сегодня? — он стоит так близко, что Сережа ощущает исходящее от него тепло и лишь прикрывает глаза, — Вызвать машину? — Нет, еще рано. Минут через сорок в самый раз. Олег кивает, расправляет плечи и становится уже привычно за чужой спиной, растягивая пуговицу пиджака. Сережа косит взгляд и видит, как плотно его грудь облегают кожаные ремни, спрятанные до этого под плотной тканью пиджака. Разумовскому сейчас не жаль нервов, потраченных в утренней перепалке, когда старался убедить Олега надеть костюм от Hugo Boss, а не тот, который Волков откопал где-то в магазинах масс-маркета. Дорогая плотная ткань шла ему куда лучше его костюма тысяч за десять, и на такого Волкова хотелось смотреть, рассматривать, да и просто пожирать взглядом, ревностно закрывая собой, когда другие гости его оценивали. Нет уж. На этот вечер эта копия Давида Микеланджело всецело его и только. И честно, Сережа даже готов драться за это. Несмотря на то, что на балконе места уйма, Волков жмется ближе, окидывая недовольным взглядом всех, кто проходит рядом или становится недалеко от них, прислонившись к перилам. От Олега веет той уверенностью, которой ему самому не хватает. Может, Сережа к нему все еще неполностью привык, но уже не сбегает, доверяет и не вскидывается от чужих прикосновений, лишь улыбается на чужой обеспокоенный взгляд и вздергивает подбородок. С Олегом за спиной спокойно, тот коршуном смотрит на зал внизу, выцепляя взглядом явно знакомых парней в костюмах с оружием под полами и такой же прямой спиной как у него. Телохранителей тут едва ли меньше, чем гостей. Люди, которых сюда позвали, готовы платить сотни тысяч в год за свою безопасность, они не ходят с одним телохранителем на такие мероприятия. Они выводят всех, кто у них есть. Золотой Дракон помпезен. Бехтиев не пожалел денег на свое детище: это видно по вычурно золотым колонам, по красному бархату, расстеленному по сияющим ступеням, по сверкающим перилам и залам, украшенными мебелью, сделанной из красного дерева на заказ. Сереже эта вычурность не нравится, она пошлая и сделана для показухи, так, чтобы показать остальным свое богатство, чтобы завидовали и смотрели на все с блеском в глазах. И все-таки Разумовский вынужден признать, что гости выглядят в этой звенящей пошлости органично: мужчины в строгих костюмах с бокалами в руках, у них на губах фальшивые улыбки, а от взгляда веет холодом, женщины в струящихся платьях с телохранителями за спинами, которые словно натренированные псы ходят следом и в любой момент готовы исполнить приказ хозяйки «фас». Это место наполнено деньгами, выпивкой и пафосом, что сочится в каждой капле алкоголя и слышен в каждой ноте трубачей. И стоит признать, что он, Разумовский, в этот пафос, шутка ли, вписывается. — Ты знал, что здание, что было тут раньше, было памятником архитектуры? — ровно бросает Сережа, сжимая ножку у бокала. — А сейчас очередная стеклянная коробка без истории и будущего. Ни ценности, ни наследия, ничего. Просто пустышка в красивой оболочке, а ведь я раньше то здание рисовал, красивое было. Что думаешь? Он поворачивается к Олегу, откидываясь на перила и кладет локти на них, расслабляясь. Волков лишь привычно хмурится и делает шаг, кладя ладонь на поясницу и подтягивает к себе, разворачивая спиной, прижимается грудью и шепчет у самого уха: — Не советую так стоять, господин Разумовский, крайне небезопасно. К тому же, смею напомнить, вы выпили, а это довольно неустойчивая позиция, через эти перила легко перегнуться и упасть, а тут высота метра четыре, не умрете, но шею сломать можете, а, поверьте мне, это крайне неприятно. — Ну, вы же рядом, Олег Давидович, — в тон ему шепчет Сережа, втягивая живот под чужой ладонью, — не позволите упасть. За это я вам и плачу. Олег лишь негромко хмыкает и обходит Сережу, становясь рядом, но так и не убирая ладони с талии. Он расправляет плечи, и Сережа отворачивает голову, делая глоток шампанского, то кислит на языке, и он лишь сглатывает, морщась и фыркая по привычке, замечая краем глаза кривую усмешку Волкова. — Так что по поводу здания? Видел его раньше? Волков лишь ведет плечами и убирает ладонь, пряча её у себя в кармане пиджака. — Не знаю, здание как здание, весь Питер в таких. Старое, красивое, может. Я его только раза два видел, когда на экскурсию ехал и назад, а детей не сильно интересует культурное наследие города. Там куда интереснее бегать наперегонки и набивать синяки, чем разглядывать колонны, в детстве это не шибко интересно-то, — отмахивается Олег. — Мне было интересно. Никогда не понимал этой страсти Игоря влезать во все передряги: толку ноль, зато гематомы по всему тело, а искусство, оно же, — он руки разводит и шампанское льется через край, падая каплями на паркет, — с нами навечно должно быть, это история, это наше прошлое, его беречь нужно. — Это вы, а я так, простой вояка, какое мне искусство, красиво стоит — ну и пусть. Сережа лишь брови сводит и смотрит так жалостливо из-под ресниц, что Олег глаза закатывает и поправляет пиджак за лацканы. Искусство для Разумовского - тема больная, Волков — это еще в первый день понял, когда бросил, глядя на Венеру Боттичелли, мол, Вам, господин Разумовский, музеев в городе не хватает, что решили еще себе офис под это переделать. Сережа тогда покраснел до ушей от злости, волком, иронично ли, глядел и молниями стрелял, час рассказывая про свои дражайшие экспонаты, забыв даже про так горячо любимые коды на время. — Я таких простых вояк видел — у Игоря в участке, и пока резюме листал, они-то может и не интересуются таким, им и правда какое там искусство. Но в жизни не поверю, что для тебя все это скучно, наверное, просто не интересовался как нужно, не бегал по дворам, разглядывая колоны и барельефы. Я в детстве, наверное, весь город оббежал и тогда вот это, — Сережа улыбается мягко и машет ладонью вглубь зала, — становится интересным, важным. Может, стоит тебя просто по городу сводить, тогда поймешь. Это же наше наследие, а мы так глупо тратим его. Бехтиев тот же: это здание революцию пережило, блокаду, а стопку купюр — нет. Олег слушает внимательно, расслабляется даже, и Сережа расслабляется рядом с ним. Да, может, их отношения с натягом можно назвать «хорошие знакомые», но ему приятно, что его слушают, а не делают вид. Обычно в его рассказы про несправедливость и искусство вникают только Игорь и Прокопенко, но то не в счет — семья. А Олег это другое, он Разумовскому ничем кроме обеспечения безопасности не обязан, но все же вот он здесь: вслушивается в каждое слово, поддерживает эти мысли и вбрасывает порой парочку своих. Сережа за это Волкову правда благодарен: он в такие моменты даже не заикается, руки не дрожат, дышит спокойно под добрый взгляд Волкова и говорит. А тот стоит рядом, боком прислонившись к перилам, и кивает головой, отчего пряди из укладки падают на лицо и Волков заправляет их назад пятерней. — Ты разве в детстве по Питеру не бегал? По крышам там? После этого же трудно остаться равнодушным к городу. Не в клетке же ты рос. Олег качает головой медленно, проводит языком губам и фыркает, пряча лицо за широкой ладонью. Он на Сережу не смотрит и от того становится обиднее: плечи опускаются, и ногти свободной руки начинают нервно скрести по ладони. Опять эти лишние вопросы, видимо, чтобы у них с Волковым были хорошие отношения ему, Сереже, нужно уяснить границы и не лезть за них. Тогда вот этого каменного лица Олега и вымученного взгляда куда меньше будет. — Мое детство было менее прозаичным, — увиливает Волков, забирая из чужой руки шампанское и допивает разом. — Может, конечно, не мое дело, но от общения вашего брата с Юлей Пчелкиной не могут ли возникнуть проблемы у Вместе? У Вас? Особенно, учитывая её талант рыть землю в поисках стоящих новостей. Сережа давит в себе тихое «что?», а сам прослеживает взгляд Волкова на танцпол снизу и выцепляет в толпе богачей, облаченных в черное, и их дам в ярких платьях знакомую широкую фигуру в незнакомом дорогом смокинге. Игорь выглядит непривычно, непривычно выглядит и Пчелкина в его руках. Сережа сверлит взглядом её рыжие волосы, переливающиеся сиянием блесток на прядях, и сглатывает. Ему казалось, что у них с Игорем секретов друг от друга нет: а тут вон, улыбается, танцует и весь горит, а ему про Юлю эту и слова не сказал, не день же они знакомы, раз вон, у Бехтиева на приеме под руку. — Олег Давидович, — ровно выдыхает он, — прошу, принесите еще бокал из бара.

***

Игорь этому месту не подходит. Он здесь явно лишний. Вся эта помпезность, машины за несколько лямов к Игорю такому потрепанному и побитому не клеятся. Гром лишь привычно чешет висок пальцем и выдыхает, стоя посреди этого помпезного зала, как истукан. Он же в этой концепции богатой жизни выглядит чуждо — пусть на нем и костюм от Armani стоимостью в четыре годовых его зарплаты. Как там говорилось: «можно вытащить девушку из деревни, но не деревню из девушки»? Ага, вот это оно. Игорь даже не знает на что надеялся, заявился тут с пакетом из Пятерочки и в чужой машине, да еще и один — без парочки амбалов за спиной, а теперь головой вертит, ловя чужие презрительные взгляды. Гром разве что рукой в ответ не машет, щурится только: пытается выловить Бехтиева из толпы. Вот с ним поговорит и бегом отсюда — назад в родной участок и в нормальную одежду, а не вот… Он осматривает еще раз себя сверху вниз и пропускает воздух меж зубов недовольно, брови только опускает ниже и морщится. Короче, назад в нормальную и привычную жизнь Грома Игоря Константиновича, а вот этот пафос пусть остается Сереже. Разумовский на удивление в этой роскоши органично смотрится со свой аристократичной бледностью и манерностью. Игорь лишь спешно головой вертит, страшась увидеть макушку брата, но никаких рыжих не замечает и успокаивается. Накручивает себя только зря, что Сереже тут делать, он же приемы не переносит, к тому же с Бехтиевым у них отдельные нежные отношения. Серый там чуть ли не ядом в его сторону не плюется, стоит только услышать фамилию. Вон, здание какое-то красивое снес ради все этого золотого безвкусия, кривится Гром. Бехтиева он находит минут только через сорок, после шатания по этому бардаку и трех отказов официантов, которые так и норовили впихнуть ему алкоголь, но потом перестали. То ли парни поняли, что не нужно, то ли близко к сердцу приняли угрозу Игоря засунуть им это шампанское в одно место. Ну, как находит, это громко сказано. Просто перед очередной вип-комнатой стоит его охрана чуть ли не в полном составе, тут и Шерлоком быть не нужно, чтобы понять. Гром привычно руку назад заводит: хочет кепку поправить и вспоминает в последний момент, лицо только кривя и фыркая раздраженно, вот поговорит и сбежит отсюда. Он дергает манжеты пиджака и движется уверено, надеясь по-быстрому проскользнуть внутрь без лишних расспросов. Его останавливает чужая ладонь, что с силой впечатывается в грудь. Гром даже промаргивается и удивленно смотрит на охранника, тот лишь голову клонит и продолжает молча пялиться. — Мне к Бехтиеву. — Альберт Адамович занят, ­- отрезает амбал, остальные четверо на них только косятся и слышится чье-то глухое «не положено» и раздраженное «Ром, просто за шкирку его и на улицу». Игорь на это едва ли с кулаками не бросается, только ладони сжимать остается и смотреть злобно-выжидающе на амбала перед собой и думать-думать-думать. — Девчат, слушайте, мне ж на минутку, так по-братски пропустите, вашего босса грохнуть хотят. Ну че вы, а? Коренастый мужик с жидкими светлыми волосами слева от него мерзко смеется, да так, что трясется пиджак, явно больший на пару размеров, на худых плечах. Мужик цокает громко и хрюкает: — А мы че не знаем? Нам за это деньги платят, пацан, чтоб мы его, — тычет себе за спину мужик, — от таких как ты охраняли. Так что, давай, проваливай. Ром, ну ей богу, просто выкини его. — Ага, выкини, ты что с дуба рухнул, а вдруг он сынок чей или там тесть? Нам же потом голову открутят, если его покровители потом жаловаться пойдут, совсем ебу дал, Темыч? — амбал поворачивается снова к Игорю и ладонь все-таки с его груди убирает, вытирая её о штанину и булькает, — Ты, давай, без проблем чтобы, съеби по-хорошему. — Вы, кажется, не поняли, девчат, а, — тянет Игорь, аккуратно поднимая рукава выше по предплечью, — мне с вашим боссом поговорить надо, это касается трех трупов в нашем славном Петербурге. И есть большая вероятность, что Ваш дорогой хозяин следующим станет. Ну сдохнет он, а вы куда-то? А? У вас же из образования в лучшем случае девять классов, что, снова отжимать деньги в подворотнях будете? Дайте с ним поговорить, по-хорошему, ну. Охранники напрягаются, Игорь видит, как они сжимают кулаки, как заходятся желваки у них на лице, как тяжело начинают дышать и понимает, что опять пизданул лишнего. Ну ничего, ему не в первой, что там, все детство в синяках провел: за себя, за Сережу. — Слышь, пацан, нарываешься, ты остынь, бухни там в баре и сваливай. Ты вообще кто такой? Игорь улыбается, почти по-доброму, так сказать с нежностью в глазах, готов бить этим четверым лица. — Приятно познакомиться, Гром Игорь Константинович, май- Он только дальше мычит, чувствуя ладонь у себя на рту и то, как больно в талию впиваются чужие наращенные ногти. Игорь даже не понимает, что творится, видит только перед собой блестящий рыжий парик и мычит дальше в ладонь, пока за него продолжают. — Парни, вы его простите, на минуту отошла, а этот уже накидался. А ведь говорил мне тогда папа, что за него лучше не выходить, что он конфликтный, а я ведь дура — полюбила. Вы простите еще раз, спасибо что за ним приглядели, а то он бы правда же влез с кем-нибудь в мордобой, — щебечет девушка, вздыхая и ахая, привалившись к Игорю. — Я с него теперь глаз не спущу, да, милый? Что же, ты у меня вспыльчивый такой? Ладно, парни, мы пойдем. Девушка его за собой тащит, подальше от комнаты и Бехтиева, а Игорь плетется за ней, потому что сам еще в шоке и не понимает ничего, только у танцпола в себя приходит, упирается ногами и вырывает руку из чужого захвата. На него в ответ только смотрят раздраженно и закатывают глаза, разворачиваясь на каблуках, двигаясь дальше. — Не объяснишь, дорогая, что это было? — Ой, завали. Решил всем проблем устроить, как погляжу? Выкинут тебя, а потом прочешут остальных гостей, а мне, — Пчелкина тыкает пальцем в телефон в руках, — оно к чертям не сдалось. Так что назовем это личным интересом. Игорь хватает её за талию и утаскивает на танцпол. Юля только охает, спотыкается и прижимает к нему от неожиданности, но в миг берет себя в руки и отходит на расстояние ладони, недовольно принимая руку Грома для танца. — Личный интерес? Как тогда у меня во дворе? — разворачивает её Игорь и обнимает со спины, так пошатываясь под музыку для виду. — Нарушение неприкосновенности жилища. Мошенничество. Да еще и кража. Не боишься с таким набором с этого бала прямиком в участок направиться, а? Юля плечами жмет, разворачивается, кружит вокруг Игоря, улыбается так приторно, а в глазах бесы пляшут. И тянет на распев елейным голоском, словно ребенку объясняет. — Какая неприкосновенность жилища? Ты же меня сам позвал, я тебя не принуждала. А мошенничества и кражи так и вовсе не было — твое имущество все еще у тебя, а откуда у меня эти фотографии кто знает, может подруга скинула. Вам бы уголовный кодекс подучить, товарищ майор, лажаете страшно, — шепчет Юля, цокая, и улыбается шире. — Как в городе жить, где полиция такая. Какой месяц маньяка ловите, а толку-то? Игорь разве что не дымом пыхтит, притягивая Пчелкину ближе. — А что переживаешь, что можешь в его списке оказаться? Не волнуйся, милая, ты не в его вкусе. — Ой, — шипит Юля притворно и морщась, — не стоит такое девушкам говорит, Игорь. Мы же и обидеться можем, а там кто знает, что потом в сети всплыть может. Уже вижу громкие заголовки, только представь «Майор Гром о вкусах маньяка», а звучит же? — фыркает Юля. — И кто же в его списке? Ну же, я же все равно узнаю, а так хоть и тебе, и мне головной боли меньше. — Бехтиев, — выдыхает Гром спустя время, права ведь, все равно узнает, а так ущерб для себя хоть минимизирует. — Дагбаевы, Сатникова. — Разумовский, — подытоживает Юля, расслабленно двигая ладонью по его лицу, в то время как Гром напрягается, пялится на Пчелкину нечитаемым взглядом и хрипит в ответ: — Причем тут Разумовский, родная? — Ну, как причем, Игорь, — смотрит на него так разочарованно, словно все на поверхности, а этому тупоголовому майору все по три раза объяснять нужно. — Он же их ранга, вертятся в одних кругах, логичное предположение. Кстати, о Разумовском. Можно вопрос, что связывает главного борца страны за свободу слова и против цензуры и питерского мента, а? — Юля кивает головой куда-то в сторону балконов. — Неужели Вместе все-таки властям продалась? Он вон на тебя уже минут пять пялится и второй бокал шампанского допивает. Игорь так и замирает на танцполе, смотрит поверх юлиной головы на балконы и ловит на себе проницательный взгляд Серого. Тот замечает, что его поймали, и только хохлится в ответ, бросает Олегу грубо через плечо и ставит бокал с недопитым шампанским на перила, в последний раз пытливо косясь на брата. Игу эта обида непонятна. Это не Серёжа должен из себя обиженку строить, а он. Просил же не соваться сюда, дома отсидеться один вечер, так нет, притащился. Благо, хоть Волков за спиной в этот раз. И все же Гром хмурится, бычится, а внутри разгорается едва ли не по-глупому детская обида. — Эй, Игорь, ты чего? — Юля мягко касается его плеча, обеспокоенно взглядом бегает по его лицу. — Да так, поговорить надо с Разумовским, совсем из головы вылетело.

***

Сережа просто оборачивается, когда натыкается на Ига, тот дышит рвано, укладка безбожно испорчена, а в глазах плещется чистая ярость, и Гром плавно двигается к нему, как дикий зверь, готовится к прыжку. Разумовский только взглядом впивается в брата не мигая, боковым зрением отмечая, как Олег становится ближе. Волкову между братьями встревать не хочется, не его это дело. Здоровые лбы, сами разобраться должны. И все же к Сереже придвигается, беспокоится и на Грома настороженно зыркает, мол, если вцепитесь, то на твоей стороне здесь никого не будет. Игорь этот взор грозный на себе ловит и хмыкает глухо, соглашаясь. — Ну? — Что «ну», Иг? Брату этого хватает, чтобы вспухнуть как спичке, загореться праведным гневом. Сережа от этого только оступается, шаг назад делает, чуть не спотыкается о собственные ноги — Олег ловит, кладет ладонь уже привычным жестом на поясницу и держит. — Ты здесь что забыл? Ты вообще какого черта тут делаешь?! Я тебе, что сказал, — выдавливает Гром через свое шипение, ядом брызжа, сильнее заводясь — чтобы ты сюда не смел даже носа показывать. Как со стеной разговариваю, тебе одно, а ты вечно наоборот! Какого, блять, хуя Серый- — Товарищ майор, успокойтесь. — А тебя, блять, вообще не спрашивали. Ты его безопасность обеспечивать должен — вот и обеспечивай. Игорь Олегу пальцем в грудь тыкает, сверлит пытливым взглядом и на брата косится. Сереже от этого только обиднее. Ему не восемь, его, если честно, гиперопека Ига заебала. Туда не ходи, там Волкова за собой тащи, да и вообще, лучше бы он, верно, по мнению Грома, в пузыре жил, для полного спокойствия брата. Бога ради, он взрослый человек, он Грому ничего не должен. Еще разрешения в двадцать восемь спрашивать, чтобы сходить выпить, ага, размечтался. Он не виноват, что маньяк по городу бродит, что, ему теперь жизнь на паузу поставить? Игу же не объяснишь, что тот перегибает — Гром как баран упертый, если вобьет себе что в голову, то потом не выбьешь. — Да что тебя не устраивает? Телохранителя нанял, он здесь — вот рядом, если ты не заметил, стою в сторонке, ни с кем не разговариваю и даже на рожон не лезу. Тише только, блять, в гробу, Игорь. Что ты сучишься? Вечно у тебя все не так. — Я сучусь? Может, я бы нормально реагировал, Сереженька, если бы ты все мои просьбы о твоей безопасности нахуй не посылал. Ты вот его только после месячных уговоров нанял. Прошу ходить с ним — ты от него, блять, бегаешь, как ребенок. Прошу не идти на один ебанный прием и вот ты здесь. Что за детский сад? Мне, что, заняться больше нечем, как за тобой следить? У меня, между прочим, работа есть и вместо того, чтобы ей заниматься, я тут опять роль няньки играю. Внутри все клокочет от злости, и обида душит, Сережа ладонь вверх взмахивает, останавливая Олега, который на выпады брата мрачнеет только и бросает выразительный взгляд. Сереже вот эта забота Олега сейчас не уперлась, но от слов Грома больно, те бьют куда надо, задевают за живое, да так, что в ответ хочется побольнее ответить, чтобы понял, что не только он вот так может словами кидаться. — Видел я твою работу эту, продуктивно очень, Игорь. Ну ты иди, а то она, кто знает, ветреная, смотри, вдруг убежит. Не смею отвлекать, — голос даже не ровный, он сухой. Сережа это со стороны слышит, словно и не он вовсе все это Игу говорит, они же как бы не ругались никогда не доходило до того, что даже сил на крики нет, что вот так показательно плевать. — В няньку можешь не играть, я тебя об этом не просил. — Отец просил. Сережа хмыкает, смеется хило и взмахивает ладонями, губу прикусывая и тряся рыжей макушкой. Конечно, блять, отец просил. — Твой отец, Игорь Гром, умер десять лет назад, а моего ты никогда не знал. Свободен, майор. Внутри все холодеет, сам знает, что лишнего сморозил, даже Олег, стоявший до этого тихо рядом, голову на Сережу поднимает. Смотрит так печально и грузно, мол, не нужно было, пожалеешь ведь. И Волков прав: пожалеет. Не сейчас: когда алкоголь отпустит, пройдет злость на Игоря от его гиперопеки, забудется Пчелкина, вот тогда пожалеет. Будет сидеть в своем пентхаусе, подушку обнимать и скулить побитой псиной. Потому что папа Костя, услышь такое, в нем бы не разочаровался, нет, но пожалел бы точно, что тогда взял рыжего пацана из детдома. Пожалеет вечером с бокалом Кристал в руках, потому что черту сейчас переступил, которую не стоило. Пожалеет, и будет желать головой треснуться об стену, чтобы забыть о том, что вообще бросил такое. А сейчас остаётся смотреть только на побагровевшего Игоря, как трясутся его руки, как сжимаются ладони в кулаки до побеления костяшек. Сережа бы такое на его месте не отпустил, а брат только смотрит ненавидяще, дышит тяжело и видно по нему, что из последних сил держится, чтобы не заехать младшему брату по лицу. Потому что отцу обещал, себе тоже, да и вообще не дело мелкого обижать, даже если ведет себя как мудак конченный. — Что же, Сергей Анатольевич, не смею вам мешать. Надеюсь, не сдохните до конца вечера, а хотя нет, вы же к этому стремитесь. Так что похуй, — Игорь срывается с места, только средний палец показав на прощанье и пропустив олегово «я за ним присмотрю, не переживайте» мимо ушей.

***

И все же Олег хороший. Он мораль не читает, не говорит, что перегнул или что хуйню сморозил. Нет. Вздыхает только показательно громко где-то там из-за плеча, каждый раз, когда Сережа подзывает бармена пальцем и шугает всех, кто вздумает к Разумовскому подойти «для одной фотографии, Сергей, правда». И все же это молчаливое неодобрение от Олега исходит волнами, чувствуется прекрасно, когда Сережа очередную стопку опрокидывает. Сережа видит, как того ломит, как Волкову хочется сказать, что он, Разумовский, хуйней страдает, что хватит с него этого, поехали домой, а. Но молчит. Губы тянет недовольно, смотрит так выразительно, почти не мигая, отказывается от очередного протянутого бокала и молчит. Сереже на это неодобрение похуй. Он улыбается шире, заказывает себе целую бутылку Bollinger и расстегивает верхние пуговицы рубашки. Дышать становится трудно, жарко и он просто трет ладонью шею, глотая из горла. Шампанское капает на белую рубашку, безбожно ее пачкая и Сережа на это только хмыкает, купит еще, похуй. В прочем, ему сейчас на все похуй, на Бехтиева в том числе. Он щелкает пальцами перед Олегом, машет ладонью куда-то в глубь зала и плетется туда, пошатываясь, задевая гостей конечностями. Те вскидываются недовольно, окидывают Разумовского косыми взглядами и шепчутся между собой, посмеиваясь. А сами ведь еще час назад вились вокруг него с улыбками на губах, щебетали о контрактах и партнёрстве. Сборище гребанных лицемеров. — О, какие люди! — Бехтиев разваливается на своей тахте, лыбится мерзко и тянет свою потную ладонь, чтобы пожали. Сереже это противно, дергает носом только и крепко хватается за ладонь, кивая Олегу, чтобы тот остался на входе. — Рад, что Вы все-таки пришли. — Хорошая речь, — глотает шампанское Разумовский, падая в свободное кресло, — жаль, не упомянули, как именно вам досталось, — он в воздухе ладонью машет, а после пальцем указывает куда-то на потолок, — все это. — Всем все и так ясно. Снесли халупу — поставили новое. Мир не стоит на месте. — То, что Вы назвали халупой — было историческим памятником, так к слову, — давится Серый. Олег его не слушает, он оценивает Бехтиева и медленно заходит внутрь, не отрывает от того взгляда и становится подле Разумовского. Верная псина. Неплохо его Гречкин выдрессировал. — Опять ты о своем. Все честно, это здание себя изжило, этой вашей, как там её, реконструкции не подлежало, так что успокойся Сережа, — грудинно смеется Бехтиев, — у нас тут все по закону. — Ага, известно это ваше по закону. Это здание могло простоять еще век, если бы не пришли вы со своими бульдозерами. Мы с вами оба взрослые люди, и я прекрасно понимаю, как вы добились разрешения после стольких отказов за такой короткий срок. Наживаетесь на простых людях — только помните, что карман к гробу не пришьешь. Вы сдохните, как и те, кого обворовали. Бехтиев со своего места буквально подрывается, хватается за баллон и смотрит ошалело. Сереже от него такого страшно, вспоминает что-то из детства и сам дёргается, втягивая голову в плечи. Олег реагирует моментально: он рывком дергает Сережу себе за спину, сжимает его предплечье и загораживает дрожащего Разумовского собой да так, что видна только макушка рыжая и широко распахнутые напуганные глаза. Внутри все клокочет и натягивается от напряжения, Разумовский сам не замечает, как медленно начинают подрагивать пальцы рук, которыми вцепляется в волков пиджак. Тот на это не реагирует, только больше за спину задвигает. — Ты, щенок, — цедит сквозь сжатые зубы Бехтиев, — ты себе что позволяешь, думаешь, что один раз подставился и тебе отвалили бабок на запуск- — Советую вам аккуратней подбирать выражения, Альберт Адамович. — А ты еще кто такой? Что, псину себе нашел? Не забывайся, мальчик, — гневно кряхтит тот Олегу, — ты мне не ровня, как и он. Думаешь, что, Разумовский, деньги появились и ты теперь как мы? Да нет, веди себя приличней, целее будешь. Знавали таких, их потом со сломанными ногами находили где-нибудь на краю области. — Альберт Адамович, это угроза жизни и здоровью господину Разумовскому, то, что вы сейчас сказали, можно вполне отнести к статье сто девятнадцатой УК РФ. Так что ведите себя приличнее тоже, если не хотите присесть года на два. Олег спокоен. Сережа видит это и по расслабленной спине, слышит по ровному тембру голоса, который не срывается даже в моменты, когда телохранители Бехтиева показательно сжимают кулаки. Волков разве что крепко держит Сережу, чтобы тот не дернулся, не натворил еще больших глупостей, но в целом он просто пытается утихомирить разбушевавшегося мужчину и не отхватить ни от него, ни от его охранников. И от этого холодного спокойствия Сережа начинает дышать ровнее, липкий страх отпускает, и Сережа ослабляет хватку на пиджаке Олега. Все еще не отпускает, но уже не сжимает так, что чувствуются ногти, впивающиеся в ладонь, даже сквозь плотную ткань. — Я уже вызвал машину. Мы уходим, не стоит тратить нервы, Альберт Адамович. Сережа слышит хруст стекла и гулкий удар. Он видел, как что-то упало сверху, но Олег разворачивает его, не дает посмотреть, что там, тянет к выходу и радуется про себя, что Разумовский не упирается, а потом они выходят в залу. И Сережа видит людей в масках с ломами, оружием в руках, он смотрит на пару тел на полу и сглатывает. Нужно было слушать брата и оставаться в этот вечер дома.

***

Игорь думает, что он, наверное, плохо говорит на русском. Или его мысли «не рискуй собой» до людей доходят в каком-то ином смысле. Он сказал Юле — прячься. Сейчас видит ее у колонны, снимающей психов. Гром просто надеется, что её не заметят, потому что, если она попадется этим поехавшим на глаза, кто знает, что они могут сделать с девушкой. И да, ладно, она та еще самоуверенная заноза и его персональная головная боль, но он точно не желает ей зла. Страшнее еще и от того, что Юля стоит вон там — всего метрах двадцати от него, но даже если пойдет обходным путем, то привлечет к ней ненужное внимание. И Игорю остается стоять, смотреть и просто скрепя сердце верить в лучшее, что пронесет, что пресловутое чудо случится. Мужик сзади толкает его локтем, кто-то перекидывает в ладони нож и Гром видит, как блестит лом в тусклом свете уцелевших ламп. Вандалов много, и самый лучший исход, что трупов будет меньше десяти. Игорю в таких ситуациях оказываться не в первой. Он кастетом получал по лицу, арматурой — по животу и кулаками — в печень. Ему не привыкать. Но вот эти гости, с миллионами на счетах, вряд ли встревали в дворовые заварушки, пиздились с гопниками у парадных. Их охранники едва ли успеют что-то сделать, если тех самих огреют по голове. Гром впервые жалеет, что не сказал Прокопенко, куда он идет. Игорь понимает, что стоило звать подкрепление с собой. — Так что настал наш черед взять свое! — подельники ревут, их свист приглушается масками на лицах, они вскидывают руки, скачут возбужденно и Гром пытается понять, кого бить первым. До того ублюдка на лестнице нужно еще добраться — через гостей казино и остальных вандалов, а у тех кастеты, ножи. Будет больно. Возможно, сломают пару ребер, надо будет взять отгул у Прокопенко и отлежаться на больничном дня два, но в целом. У Игоря взгляд бегает по залу. Решено: так сначала локтем в грудь того за спиной слева, потом удар в шею, после этого к нему ломится тот, что у бара, там удар по ногам, в локоть, перехватить нож (так, его даже можно воткнуть в плечо) и потом- — Стойте! У Игоря в этот момент сердце сбивается с ритма. Игорю, кажется, что этот отчаянный крик, срывающийся, для него хуже пули в голову. Для него все замирает в этот миг: рев толпы, кажется, слышится из-под толщи воды, суета гостей видится непозволительно медленной и его дурацкое сердце стучит в ушах через раз. А перед глазами только Сережа, вырывающийся из хватки Олега. Перед глазами только его фигура с поднятыми руками. Перед глазами Игоря не Сергей Разумовский, которому двадцать восемь и который занимает там черт знает какую строчку в Forbes. Он видит сейчас Сержу: нахохлившегося пацана с ссадинами на лице, голубыми глазами и дрожащей нижней губой, который сидел на площадке детского дома, чертя палкой там по земле, рисуя птиц. У Игоря вся жизнь перед глазами проносится. Он на брата злится, злость внутри кипит: за то, что про отца сказал, что вот сейчас ломанулся к психам, собой прикрывая, жмущихся друг к другу людей. Он за брата боится. Игорь думал, что страх это не про него — он собой уже давно не дорожит. Гром же может и полезть на того, кого не следует, и забраться куда не надо и сказануть то, что следовало проглотить. А сейчас дышит с трудом, стоит и даже двинуться не может, в голове что-то вопит красным «тревога!», а ноги как к земле приросли. Просто следит за Серым, кричит в себя и ненавидит всех. Олега он видит боковым зрением. Тот тоже стоит истуканом, смотрит зашуганно и не знает куда себя деть. Вот он — должен охранять Серого, а вон Серый — с поднятыми руками на лестнице. И ведь не знает как лучше, взгляд лихорадочно по залу бегает пока на Игоре не замирает. Олег в панике, это читается по его осанке, по ладоням, что мелко трясутся, по вскинутым бровям. Гром все по глазам олеговым видит: тот сам не может решится, боится навредить еще больше, винит себя за то, что вообще такое допустил, что позволил Сереже вырваться из хватки. — Насилие — это не выход. Мы можем решить все мирным путем. Хотите денег? Мы заплатим. Я Сергей, кстати, Сергей Разумовский. Игорь смотрит на эту протянутую ладонь. Думает, как она похожа на оливковую ветвь. Выдвинулся как ебанный парламентер: сам же заикается, дрожит весь, и Иг готов поклясться, что слышит, как заходится бешено маленькое птичье сердце. Главарь смеется. Грубо, смотрит так на Сережу зло и самоуверенно, считает того ниже себя. Он к Разумовскому приближается быстро и грубо, дёргано. Брат только голову вскидывает, глазами хлопает и верит в то, что все сейчас непременно решится. А этот только сплевывает куда-то под ноги и щелкает языком. Игорь сглатывает. А следующее что помнит, как Сережа кубарем летит по этой лестнице вниз к ногам вандалов. В памяти отпечатывается то, как над головой брата вандал словно палач заносит лом. Тук-тук. Игорь перед собой ничего не видит, ярость затуманивает взгляд, в голове набатом бьется «защитить!», «уберечь!», а ноги ватные, не держат, даже шагу не сделать. Гром себя таким бесполезным в жизни не чувствовал. А потом бутылка разбивается о лицо вандала. И все возвращается в привычный ритм. Рев закладывает уши, визги рядом ноют в ушах, а люди мелькают перед глазами. Игорь видит, как Олег рывком поднимает Сережу, кричит ему что-то и толкает куда-то в толпу. Игорь его там теряет: на него замахиваются битой, и он упускает Серого из виду, теряет в толпе. Как и Юлю. Ему не до этого: внутри клокочет гнев и все как в тумане. Если у Игоря спросят, что происходило следующие полчаса — он не ответит. Помнит кровь на сбитых костяшках, помнит, как рвали безумно дорогой пиджак, помнит, как кому-то ударяет кулаком куда-то в грудину. А в целом ничего: только красную животную ярость перед глазами. Просто замкнутый круг действий: отбиться, получить удар, отбиться и по новой. У Грома в голове только «они угрожают Сереже» и «Юля может пострадать». Это дает силы о которых он даже не знал, позволяет подниматься после десятка падений, игнорировать ноющую боль в плече и рвать за что-то дорогое и важное. Если Игоря спросить, что было в эти полчаса — он не ответит. Скажет только, что больно было, а так порядок. Психи какие-то. И все. Он приходит в себя, только когда его впечатывают в холодную стену, он рвется из чужой хватки, кажется, рычит, а ему кричат что-то в лицо. И тогда пелена спадает, видит перед собой шумного Цветкова, который держит цепко и вдавливает в стену, орет что-то обеспокоенно и тогда Игорь промаргивается. Отпускает. — Гром! Ты чего! Успокойся! Тебе же и так от Прокопеныча влетит за это! — Откуда?.. Цветков - пацан не глупый, даже если хочет таковым казаться, понимает все по бешенному взгляду, по дрожащим ладоням и рванным вдохам. Сглатывает и кивает, отходит от Игоря, дает ему такое необходимое сейчас пространство. — Кто-то из персонала. Там часть на кухне успела забаррикадироваться. Вот. Позвонили. Мы как смогли, так сразу. Игоря трясет, мутит и он никак не может выровнять дыхание. Глотает воздух, а в голове все еще ворох мыслей, которые никак в цельные предложения не складываются. Хватает только на то, чтобы прохрипеть, закашливаясь: — Сколько? — Около семи. Игоря мутит сильнее, тошнота подкатывает к горлу, он за стену хватается, чтобы прямо сейчас на пол не рухнуть. Они опоздали, а он проебался. Здесь же был и все же допустил, что вон сейчас укрывать будут шестерых. От этого внутри все бешено заходится, взгляд угорело ищет по комнате важные фигуры. Игорь Цветкова не слышит, его голос где-то там далеко, в ушах только кровь стучит, а в голове только бегущая строка красным мигает «СережаЮляСережаЮляСережаЮля». Выдохнуть получается только, когда он видит Серого, что носится у барной стойки, прикладывает себе ко лбу что-то, а потом замечает Волкова, держащегося за бок. И становится ясно, от чего брат там у стула вышагивает, бурчит что-то себе под нос и руками машет. Гром Цветкова отодвигает и идет туда, пока перед ним снова Костя не встает. — Гром, ты куда?! Давай сначала к медикам, потом к Прокопенко. — Кость, блять, не сейчас. Я и к медикам схожу. И к Прокопенычу. Дай мне десять минут, а. Просто десять минут, — Цветков соглашается и отходит в сторону, сухо кивая «десять минут». Большего Игорю и не нужно. Игорь Сережу хочет обнять, когда к нему идет. Хочет сказать прости, хочет выть от того, что Сережа жив. Но когда подходит, когда оказывается рядом изо рта только вырывается гневное: — Ты, блять, совсем двинулся? Ты куда полез?! — Игорь кричит до хрипоты, у него ноют ребра и болит плечо, у него раскалывается голова, но он продолжает. — Ты вообще головой хоть думаешь?! В мессию решил поиграть? Их же, блять, больше в разы! Так сдохнуть хочется? А ты как это допустил?! Твоя задача его охранять?! Какого черта его ломом чуть не пришибли?! Чего, блять, пялитесь?! Сережа глазами хлопает и сглатывает, на Волкова удивленно зыркает, а после за ладонь берет и закрывает собой. Игорь теперь не в волковы глаза смотрит, а в распахнутые брата. Отмечает ссадины на лице, расцветающий синяк на скуле и видит рванную рубашку. Игорь почти успокоился, но сейчас его снова начинает колотить. Не защитил. Не уберег. Чуть не потерял. — Они же кого-нибудь убили бы, — Сережа шепчет непростительно тихо и глухо, словно Игоря боится, голос надломленный, и только сейчас Гром замечает на его щеках слезы. И от этого ярость вновь загорается внутри. — И поэтому ты решил стать добровольцем, да?! Пусть тебя убьют, что терять?! Такая у тебя логика?! — Да что опять не так?! А, Иг?! Ты же сам час назад мне сдохнуть пожелал?! Что, бесишься, что не сбылось?! — Серый заводится, его голос дрожит, он заикается, глотает окончания. — Успокойся, будет ещё у маньяка возможность. Игорь очухивается, когда железная хватка Олега сжимает запястье до синяков. И он понимает, что впервые на Серого замахнулся кулаком. Если бы не Волков он же ему бы правда вмазал, и Гром сам от себя отшатывается. Руку вырывает, его лихорадит, его дрожь бьет и он ладонью проводит по лицу. Пиздец. — Я думаю на сегодня достаточно, товарищ майор. Машина ожидает, Господин Разумовский, — Олег со стула не спускается, он с него падает. Сережа разом оказывается рядом, обеспокоенно смотрит, гладит ладонями по лицу, трясет своим рыжим ворохом и подхватывает за плечи и шепчет про больницу. Гром слышит скулящую мольбу и у него сердце разрывается от этого. Волков только выпрямляется, вырывается из чужих рук, сам за ладонь берет и тянет к выходу. А Гром только и может, что думать «пиздец». *** Сережа, как оказывается в квартире, падает прямо так на пол, он ключом не мог несколько минут попасть в замок, пришлось Олегу этим заниматься. Тот зубы сжимал тогда, шипел через боль, поворачивая ключ. У Разумовского сил нет, только пустота внутри и тревога, которая никак не может уняться, вон, пальцы до сих подрагивают мелко, стоит только хватиться за что. К примеру, как сейчас, когда он цепляется за плечо Олега, тот сбросил пиджак еще на пол, рядом с сережиным. Олег хочет в спальне своей скрыться, и Сережа подскакивает с пола, вцепляется, смотрит широко и напугано. Надеется, что Волков все так поймет, что не придется говорить, что взгляда хватит, потому что язык сейчас Сережу едва ли лучше пальцев слушается: заплетается, в звуках путается и рванные всхлипы только усугубляют ситуацию. Только Олег не понимает: устало выдыхает, смотрит на предплечье и брови сдвигает ниже. — Тебя нужно осмотреть. — Я в порядке. — Нет. — Правда, все хорошо, отосплюсь и- — Дай тебя осмотреть. Или, клянусь богом, я позвоню в скорою и запру тебя в частной клинике на месяца два, чтобы наверняка, — отзывается Разумовский, а у самого дрожит нижняя губа, еле сдерживает истерику. Добавляет в конце слабо только на грани шепота. — Пожалуйста, я же не усну. Смотрит Разумовский так, словно если Волков сейчас откажет, то он в ноги упадет и будет молить, пока не согласится. Дрожит весь, пытается держаться ровно, но все равно проглядывается его страх, вся эта робость всплывает наружу. И Олег сдается. Позволяет Сереже аккуратно взять себя за ладонь, провести большим пальцем по ребру и легко повести в гостиную. Сережа почти каждый шаг оборачивается, смотрит странно, скользит взглядом по лицу, словно моргнет лишний раз, и Олег скроется где-то в квартире, сбежит от него. Олег пытается осторожно опуститься на диван, но все равно задевает одну из множества гематом и шипит сквозь зубы, сдерживая себя, чтобы не схватиться за ноющее бедро. Сережа копошится в ванной, возвращается с аптечкой и садится аккуратно рядом, морщится и замирает на несколько секунд. И Олег ругает себя за безответственность: нужно было в больницу ехать, не ради себя, но ради Сережи. Он упал с лестницы, у него могут быть трещины на позвоночнике, могут быть вывихи, а он настоял, чтобы они домой поехали. Идиот. Сережа отмирает и Волков ловит на себе его выжидающий взгляд. Он только голову ближе двигает, лоб морщит и не понимает, чего от него ждут. — Я не могу тебя осмотреть через рубашку, может, снимешь? Олег смаргивает удивлено и угукает гулко, расстёгивая пуговицы и воет, когда плечо заходит куда-то не туда, хватается за него и откидывает назад на подушки. Он глаза жмурит, чувствуя, как горячие слезы скапливаются в уголках. Волков дышит шумно, грудь тяжело поднимается. И вдруг резко ощущает горячие касания у груди. Вздергивается весь, глаза широко распахивает и видит только Сережу, который губы поджимает и качает головой, дальше расстёгивая пуговицы и помогая выбраться из рубашки аккуратно, чтобы не задеть больную руку. — Неплохой у вас набор, — кивает на аптечку Волков. — Угу, Игорь часто вляпывается туда, куда не надо. Пришлось собрать, — Сережа оглаживает гематому в центре груди, и слышит тихие ругательства над головой. — Сильно болит? — Да нет. Я же сказал, господин Разумовский, порядок. Не стоило этого. — Олег? — М? — Ты сидишь полураздетый у меня на диване, и моя рука буквально лапает тебя за грудь, я думаю, что мы уже перешли на ту ступень наших отношений, где можно ко мне обращаться на «ты», без твоего вот этого «господин Разумовский», — вот и выдохнул наконец-то. Копил в себе это несколько дней, а когда сказал, оказалось, что не так страшно, как в голове рисовалась. — Простите, господин Разумовский, субординация. — Нахуй субординацию. Если так хочешь её соблюдать, то мы сейчас же едем в больницу и не уйдем оттуда, пока тебя всего не осмотрят. Олег мнется под прожигающим взглядом Сережи, а после хмыкает, соглашаясь в чем-то с самим собой. — Хорошо, — хрипит он, — Сергей. — Сережа, — недовольно поправляет Разумовский. — Сергеем меня только мама называла, когда злилась, так что Сережа. Разумовский смотрит на Олега. У того вся грудь украшена шрамами. Сережа ведет по ним пальцем и хмурится сильнее. Для двадцати восьми их у Волкова слишком много. Сереже за Олега больно, он закусывает губу и думает послать все и вызвать медиков, потому что ему не нравятся те фиолетовые пятна, которыми утыкано его тело. Сережа вспоминает, что видел, как Олегу прилетело битой, он успокаивает себя тем, что будь внутреннее кровотечение, то Волков бы не мог здесь сейчас сидеть. — У тебя много шрамов, — шмыгает Сережа, прощупывая ребра, молясь, чтобы не почувствовал перелом. Сережа правда старается быть нежнее, не давить слишком сильно, но и просто водить пальцами по чужому телу он не может — ему так или иначе нужно почувствовать кости. Олег на его действия только крепче вдавливает ладонь в подушку и сильнее жмурит глаза, обезбол все еще не подействовал. Разумовский на это лишь вжимает голову в плечи, смотрит на Волкова грустно и шепчет сотое «прости». — Ага. — Они из армии? — Олег смотрит из-под ресниц, все еще морщась от боли и Сережа выдыхает. — Прости, опять лезу куда не следует. Не сбегай сейчас, долечим тебя и забаррикадируешься у себя в комнате. — Я не сбегаю, — возмущается Олег. — Просто мое прошлое — мое детство и юность — это далеко не то, что хотят слушать люди. Так что лучше и не начинать, нам жить вместе еще не один месяц, не хотелось бы сразу в хлам рушить хорошие отношения. — Я знаю, что происходит на войне, так, к слову. Переломов, кажется, нет, вроде бы повезло. Олег булькающее смеется: — Не знаешь… Сереж. Я не говорю не потому, что весь такой загадочный и монстр, а просто потому, что тебе правда не нужно об этом знать, об этом вообще никому из гражданских знать не стоит. У вас есть свой замечательный мир без ПТСР, так что пусть он таким и остается. Сережа хочет поспорить, хочет возмутиться, что он не хрустальный, но только послушно замолкает, отводит взгляд в сторону, и тянется за мазью от синяков. Та приятно холодит пальцы и он мягко втирает её в кожу Волкова, в нос ударяет противный бадяжный запах. Сережа пытается не зависать, глядя на белесые рубцы на груди, особенно на пять практически в самом центре, но взгляд раз за разом туда возвращается. Сережа ненавидит себя за то, что этих рубцов сегодня могло стать больше, если бы Волкову повезло чуть меньше. Сереже даже страшно думать, что Олег мог сегодня умереть. — Прости. Олег удивленно вскидывается, смотрит непонимающе на него. — За что? — За вот это все. Если бы я тебя тогда послушал и вызвал машину, мы бы были дома, когда они ворвались. Если бы послушал Игоря — нас бы там вообще не было. Ты бы не пострадал и… Я понимаю, если ты сейчас захочешь уйти, потому что ты явно не хотел всего этого, но… Олег его ладонь перехватывает в воздухе и мягко сжимает чужие пальцы. Сережа от этих жестов и, в прочем, всего Олега, который сидит рядом, качая головой недовольно, и смотря жалостливо из-под ресниц, замирает. Виновато тупит взгляд в пол, он не хочет, чтобы Олег его сейчас разубеждал, потому что они оба знают, что это правда. Вот это все итог эгоизма и самоуверенности Сережи, его вечного желания сделать так, как он сам считает верным и плевать, что думают другие. А сейчас из-за него пострадал человек, который ему, по сути, никто, но вот, сидит на диване побитой собакой и морщится от каждого движения. — Ты не виноват. В том, что там случилось не виноват никто, кроме тех вломившихся ублюдков, ладно? Я телохранитель, это моя работа тебя защищать. Гематомы и растяжения всего лишь сопутствующий ущерб. — Я против такого ущерба. Олег невесело хмыкает в ответ на склонённую вбок голову Разумовского и тыкает пальцем ему куда-то за спину. — А я против того, чтобы ты лез на уродов, но ты же все равно это делать будешь. Как спина? Уверен, что не нужно в больницу? — Сережа на это только выразительно смотрит, мол, серьезно, и Олег сам смеется над этим, закашливаясь от того, что все еще ноют грудь и ребра. Сережа мигом подлетает ближе, хватается за подушки рядом и бегает взглядом ошалело по всему Волкову, не зная, как помочь. Олег успокаивается, прокашливается и продолжает. — Я твой телохранитель. Это моя работа тебя защищать, а не наоборот. Это я должен был пойти к ним с предложением мира, а не ты, понимаешь, Сереж? Я тогда чуть с ума не сошел, когда ты к ним полез. Твой брат прав: тебе голову правда чуть ломом не раскололи, и я это допустил, так что если хочешь послушать, кто из нас сегодня больше проебался, то это однозначно не ты. — Ты все еще спас мою жизнь, — отрезает Сережа. — Если бы не кинул ту бутылку, то может быть правда расшибли. А так только порезы, так что ты справился со своей работой. — Господи, ты серьезно не понимаешь в чем смысл телохранителя, да? Сережа вспоминает, что тогда на собеседовании Олег сказал, что хочет на него работать, потому что он, Разумовский, самый спокойный из возможных вариантов: в клубах бывает редко, в беспорядках не участвует. Да и в целом Волков не любил работать в цирке. А в итоге все к этому цирку и свелось. Сережа уходит в себя, накладывает шину на плечо и понимает, что даже у Гречкина Волков в таком пиздеце, как сегодня, не участвовал. Ага, самый спокойный клиент, как же. Такими темпами чудо будет, если Олег к концу своего контракта и работы на него не схватит пулю в лоб. — Не жалеешь, что ушел от Гречкина? Там такого бардака не было, максимум потасовки в барах. — Не жалею. Кирилл лез на рожон, чтобы просто показать себя, заявить там о чем-то, так, ради улюлюканья толпы. А ты другое дело: думаешь о всех вокруг, кроме себя. В этом и разница — у Гречкина я получал потому, что он считал себя неприкосновенным. Сегодня я получил, потому что ты правда верил, что если рискнешь собой, то сможешь помочь остальным. И не знаю как тебе, но мне второй концепт куда ближе. Сережа не знает как на это реагировать. Он не благодарен, но эти слова трогают, попадают куда-то в нужное место и губы подрагивают и от слез, и от кривой улыбки при взгляде на Волкова. Когда тот кладет ему ладонь на плечо, то, кажется, что с него валится груда камней, Сережа наконец-то понимает, как устал за день, как вымотался во всех планах и как хорошо и безопасно вот тут рядом с Олегом. Тот подмечает и стоявшие в глазах слезы, и дрожащие пальцы, но никак не комментирует, просто тянет куда-то вниз под хриплый шепот «иди сюда» и кладет себе на колени. Сережа не сопротивляется: ему хорошо. Хорошо от того, что они не сильно пострадали, хорошо от того, что он дома и все осталось позади, хорошо от пальцев Олега в волосах и ну, просто, хорошо. Сережа никогда не верил в Бога или еще что, но сейчас он готов молиться, лишь бы этот момент, когда все в порядке, а страшный мир остался где-то далеко, не кончался ближайшую вечность.