Не буди, атаман, есаула верного, Он от смерти тебя спас в лихом бою. Да ещё сотню раз сбережёт, наверное, Не буди, атаман, ты судьбу свою.
— Гони во-о-от туда, а то поди и солнце сядет, пока рванем. — Тогда не зевай, братец. Ветер треплет смоляные волосы, закатное солнце лучами гладит загоревшие лица и огромное поле стелется незримым количеством колосьев зелёных и выжженных-сухих, что кланяются от вихря и стопчутся под огромными копытами вороньих коней, гонимых казаками. Чонгук ударяет по бокам жеребца, приподнимается в седле и крепко держит поводья. Братья Чон всегда наравне с ветром. Старший был предан своей родине и стоит за эту землю столько, сколько себя помнит, не дрожа коленями перед страхом или новыми людьми, а показывая себя – мудрого, сильного, взращённого ответственным отцом. Хосок был одним из тех казаков, который вызывал доверие с одного лишь взгляда, а его близкие никогда не сомневались в нём. Хосок был опорой семьи, и случись что с отцом – он всегда заменит. Станет сильным плечом и здравым умом, поднимающий на ноги. Несущийся навстречу ветру, вдыхающий всей грудью и кричащий в радости незримой – Чонгук, младший брат, родившейся на три года позже Хосока. Он принесён вороном, не иначе, ибо его мысли и мрачный ум может быть удостоит только чёрного крыла. Он рано познал свободу, куда-то вечно спешит, гонится до заката солнца, пока его волосы растреплются на волнах воздуха, норовя устроить парню беспорядок на голове. Этот человек громко поёт и несётся за хвостом удачи, желая урвать самое лучшее и подарить его всем, одаряя тех, по ком сердце может тосковать. С Чоном весело, не страшно, а если пойдёт заступаться – станет отважным. За волосами, что черны как ночь, в этой неугомонной голове скрываются множество потайных мыслей, которые порой могут пугать. Его конь, жеребец Лихач – с ним всю жизнь, и только это животное видело все его душевные переживания, когда он гнал его в поля, а потом падал где-то в травах, смотря в небесный купол. Голова юноши забита раздумьями о этой жизни, о продолжении её невнятном, и есть ли оно вообще. Оба черноволосых несутся в дурманно пахнущем свежестью трав поле, ощущают крылья за спиной, пока порывы воздуха подлетают под рубахи, щекоча оголённую кожу. Второй жеребец, которого оседлал Хосок – Атаман. По прозвищу дан так, потому что самый старший им владеет, только Чон над ним управу взял, ибо конь резвый, копытом бьёт и воротит морду, а сильные ноги всегда несут опасность для ближнего. Старший Чон сумел обуздать дикого жеребца, подарив ему строгость и ласку одновременно, воспитывая в нём силу духа и воли. Старшие – мудрые в роду. Сильные. — Вот и догнался, — тяжело дышит Чон, останавливая коня у обрывистой местности. Солнце уходит прочь, скрывается за глубокой водой и машет лучами напоследок, играя бликами на лице младшего. — Какая же красота. Брат, ты глянь! — Гляжу, — Хосок обводит взглядом местность, вдыхая полной грудью. Душа ликует. — А ты чего так радостен? — А от чего же грустить? — щурясь от солнца, Чонгук на секунду повернул голову к брату, возвращая взор закату. — Я дышу, я жив, и жизнь хороша. — И жить хорошо. * — изрекает старший Чон, кивая. Простор родины вселяет силу, позволяя лицезреть эти поля и реки, огромные деревья, облака, плывущие белой ватой. Да тут нет земли, у нас небо с двух сторон! Люди привыкли к этой радости природы, когда лето жаркое и знойное, пышущее цветами и вечерами прохладой, а зима удаётся такой морозной, что из дома носа не высунешь. Зато потом детвора играет на льдах, катается и всё себе отбивает, утаскивая взрослых в игривость и озорничество, даря хорошее настроение на весь день. Место для свободы. Для жизни.🌾
И понятное дело, что в таких местах всегда хорошие люди водятся. Казаки те ещё, а какие здесь девчата... Все красавицы, есть рыжие, точно лисицы, и такие же хитрые, всегда водят вокруг да около, обманывают и играются с самыми отважными казаками. Особенно хлопцев привлекают девчата с большими глазами и густыми ресницами, ведь те как глянут - влюбишься с концами, и ходить тебе за ней всю свою жизнь, пока не разрешит в жёны взять. А Чонгук-то засматривался всегда на одного. Есть тут белокурый, с чистыми невинными глазами, но вредный до ужаса. Сколько бы не гонялся за ним - отваживает как только может, чем невероятно сильно притягивает. Неправильный Чонгук казак. Другой бы уже кинул эту затею и стараться перестал, а ему всё игра, ему всё нравится. Вот вдалеке виднеется фигурка, о которой Чонгук только что подумал. Казак прищурился, приглядевшись, остановил коня, а после вновь погнал, ударив жеребца ногами по бокам. Тэхён краем глаза замечает приближающихся лошадей и вздыхает. Ну сейчас будет целое представление, давно он не видел этих наглых братьев-казаков. Сражённый наповал взглядом небесных глаз, младший Чон склоняется, не слезая с коня, смотря в очи, что его успели приворожить. — Прыгайте к нам, через поля покатаем, а? — Чонгук кивает в сторону Хосока, что тоже ждёт ответа. Они только остановились, оба тяжко дышат, пока кони раздувают огромные ноздри. — Куда ещё прыгнуть? — компашка из юношей и девицей зарделась, засмеялись и прикрылись ладонями, пока Тэхён не стесняется перечить бессовестности наглых казаков. Любят же, мужики, на чужую красу зариться, потом глаза не отведёшь! — Ну ничего себе, — Чонгук осекается, случайно дёрнув коню удила. Жеребец фыркнул, топнув копытом. — Со всеми так, коли только нас отводишь? — Казачий дон гуляй да пой, а нам верность к сердцу. Чонгук и Хосок переглядываются, прищурившись на солнце. А оно-то, верно. — А мы верные, — Чонгук вновь смотрит в глаза Тэхёну, точно видя там отражение неба, теряясь в юношеской красе. — Дурачиться не будем, правда. Поправляя белую рубаху, Тэхён обратил небесные глаза в сторону своего друга, кладя ладонь ему на плечо. Юнги встрепенулся, встречаясь взглядом сначала с Чонгуком, а потом с Хосоком. Казаки развернули коней, что большими мордами пугали, а Тэхён их красу любит: они черные, точно вороны, а над ними он и то иногда летит. — Приходитесь немного сродни чертям, так что идите, — Тэхен улыбается. — Дерзишь, зазноба. — Потому что могу, казак. Чонгук не может перестать смотреть на белокурого, младшего из кимовского семейства. Сын солнца и чистоты голубого неба, стоит ему взглянуть – весь Дон будет на коленях. Девчонки от него без ума, носятся за ним толпами, а он всех отваживает. Дружит, говорит. Не целовался ещё ни с кем, а тому-то уже отроду семнадцать лет. Чонгук до сих пор не верит, что такой, как Тэхён, может ходить без пары. Как будто бы специально так судьба распорядилась. Но он ещё попытается. В заморских и восточных странах таких красивых юношей не бывает, как здесь, на Дону, и он его добьётся.***
— О чём думаешь, братец? — Хосок присаживается на землю рядом с Чонгуком, что смотрит в закатную даль, перекатывая сухую травинку меж губ. В голове младшего то и дело – закрадывается облик юноши белокурого, ленты в его волосах виднеются цветными лепестками, а улыбка в тридцать два беленьких зуба начинает скрести по саму душу. И как тот улыбается, ах… Такая подлость, какая подлость! Чонгук сам улыбаться начал, когда от брата вопрос услышал. — О том, о сём, — раскачивается, вздыхает, — Парни у нас красивые, правда красивые. — Тебе речная вода в голову ударила? — Любовь, наверное, ударила. — Как ты знать можешь, что это такое, — старший вздыхает, подтягивает к себе колени и ставит локти на них, сцепив руки, — Не любил никогда, а тут уже про дела любовные говоришь. — Пришло время понимать, — голос его спокойный, а лицо – расслаблено. Чонгук вновь много пропускает через себя, чуть подрагивая ресницами, пока прикрывает веки в лёгком полудрёме. Природа располагает на хороший сон, убаюкивает тёплый ветер, птицы чирикают ему колыбель, но как уснуть, когда в голове белокурая зазноба?🌾
— Чего ленишься? Вставай, — бабушка тянет белого голубка за руку, а тот только глаза разлепил, — Вставай-вставай, на, — и даёт ему кувшин с молоком и кружкой, — Пойди, казака угости, а то пашет, как проклятый. Будто оскорбленный, он поднимает голову и замечает высокую смуглую фигуру в окне. На Чонгуке только холщовые штаны и белая сорочка висит на деревянном колышке забора, напоминая о своей ненужности. Не то чтобы Тэхён засмотрелся, но он заметил, как на крепкой груди висел крестик, мотыляясь туда-сюда, а он за ним, ей богу, как кот за верёвочкой – водил взглядом, улавливая для себя всё новые и новые виды. — Не хочу я никуда идти! — наперекор бабушке и своим мыслям. — Опять ты носом крутишь, это он не хочет, вот это ему не нравится, а ты пойди и сделай! Я тебя не прошу воду таскать, хотя взрослый парень, мог бы и помочь, — Тэхён складывает руки на груди, задирая подбородок, — Быстренько-быстренько, а иначе… — А чего иначе? — глаза у бессовестного загорелись не то испугом, сколько интересом. — Батьке расскажу, как ты бабку обижаешь, и он тебя поля пахать заберёт. Самый действенный метод. Молниеносный. Вздохнув, ведь это масштабов целой Вселенной трудность, Тэхён поднимается и забирает у бабушки кувшин, выходя на улицу, в теплое солнце и прохладный ветер. Сучья его натура, что скрывается за небесными глазами и словно хлопок, мягенькой и белой макушкой, сейчас думает, не плюнуть ли казаку в кружку и с чувством поганого, но выполненного долга уйти обратно, и напоследок пару раз похлопать ресницами. Сдерживается, хоть и слюны набрал. Да и бог с ним, пусть хоть подавится! Рыкнув что-то себе под нос, неукротимая зазноба решается выйти на улицу, держа кувшин и кружку у груди, переступая длинную траву и лежащие, какого-то чёрта, вилы на земле. А если бы наткнулся? Это всё казак, он здесь работает, а Тэхён вот бабушке нажалуется, ему мало не покажется… Чёрный конь игриво ржёт, прорывая передним копытом землю. Рядом с ним стоит Чонгук, успокаивающе гладя жеребца по большой голове. Заметил парень зазнобу, заволновался, оповещая своего хозяина. Тэхён не испугался и подошёл ближе, почти задирая голову, чтобы взглянуть на такое красивое и сильное творение природы, как конь. — А коня как звать? — Лихач, — Чонгук оборачивается, мазнув взглядом по Тэхёну. — Лихач… — мечтательно произносит Тэхён, раскрытой ладонью гладя коня по большой-большой шее, — Богатырь. — Ты это про меня? — Чонгук играет бровями. Ну подлец, ну подле-е-ец! — Для богатыря маловат ты ещё. Зазноба - мастер в упрёках и подколах, за что его хочется уже очень сильно покусать и ущипнуть заодно, чтобы поставить на место, и Чонгук это когда-нибудь сделает, если Тэхён не уймётся. — Ах ты язва, какая ты язва, Тэхён, — он хищно присматривается к его красивым глазам, теряясь в их глубине и чистоте, думая, как же человек с такими прелестными глазами может быть такой противной штучкой, — Не боишься, что получишь за такое? — Ещё скажи, что лозиной, — мальчишка смеётся, придерживая кувшин с молоком двумя руками. Дерзить казаку он может в любое время суток, но, сейчас бабушка может поглядывать на них из-за окна, чтобы своенравный внук чего не натворил, поэтому Тэхён себя осекает. Наливает полную кружку парного молока, протягивает её казаку, и, получилось же так, что пальцы соприкоснулись. Ну как сам бог велел. — Лозиной больно будет. А если ладошкой, да по мягкому месту, м? — Чонгук замечает, как его слова действуют на Тэхёна, ведь у того так резко поменялся взгляд. От слов ли? Он насторожился, — Боязно-боязно, мне всё видно. — Чего тебе видно, казачьё? Спасибо, что не мудачьё. Молоко скатилось грузной каплей на бритый подбородок. Казака так ещё не называли. Тэхён напрашивается на многое и очень долгое, сверкает своими красивыми глазами, в которые Чонгук не то, что вгрызается взглядом, а уже просто его увести не может. Вот прям физически что-то его держит, прям привязала эта зазноба, прям свербит уже! — Глазки испуганные, — Чон делает последний глоток из кружки, облизывая молочные губы, — Чего затрепетал, голубок? — Вам показалось. Голос – родниковая вода. Красиво и чисто зажурчала. — Вам? — Вам, — неожиданно тихо и серьёзно произносит Тэхён, прижимая к себе кувшин с молоком, — Я пойду, — он тянет руку к мужской, чтобы забрать кружку, но Чонгук резко отводит её в сторону, отчего Тэхён случайно чуть не наваливается на казака грудью. Кувшин даёт ему безопасное расстояние от этого наглеца. — Птичка, у тебя так много дел? — Не называйте меня так! — возмущается, сгущая тучи в своих небесных глазах. — Почему нет? — Чонгук совсем немного наклоняется к нему, — Укусишь? — Заклюю, — белокурый высоко задирает подбородок, почти уткнувшись кончиком носа в чужой, — До смерти. — Как красиво птичка запевает, — превосходствует, гад, понижая голос. — И больно клюётся. Казаки совсем теряют голову от влюблённости, и Чонгук даже не сразу понял, что это его укусило за руку, а как оказалось – проворные коготки вредной птички, что действительно больно клюнула, захватывая кружку с пальцев. Он эту птичку поймает. Приголубит.***
Вечереет. Девки плетут косы, вплетают друг другу ленты и цветы, расправляют длиннющие юбки и рукава-фонарики подымают, всё прихорашиваются, не то правда можно подумать, что у кого-то из здешних свадьба. В воздухе пахнет полынью и воском, а из-за приторного запаха свежих трав щекочет нос, из-за чего притаившееся белая птичка в уголку тихо чихает, привлекая внимание занятых девочек. — Будь здоровым, мой хороший. — Тэхён-а! Мы тебя здесь не оставим, — проворковала младшая, затягивая ленты подружке, — С нами на пляски пойдёшь. — Ой, девчата, не мелите, — Тэхён отмахивается, поправляя подол рубахи. — Чего ты? — смотрит на Тэхёна девчушка-красавица с русой косой и зелеными глазами, точно первая замуж пойдёт с таким взглядом. — А-а-а, я, кажется, поняла, — и тут все начали сыпать вопросами, услышав, как затесалась меж них тишина, — Да-да, всё с ним понятно, — она звонко смеётся, кладя ладони на острые колени, — Стесняется он! — Кого?! — будто ошпаренный Тэхён подпрыгнул на скамье, — Чего?! — под дружный девичий смех он сложил руки на груди, выгнув её колесом, — В жизни никого я не стеснялся, я уж, девки, похлеще вас буду, если захочу. — А ты захоти! Ты когда последний раз на поляну выбирался? Не танцевал аж с прошлых месяцев, не стыдно, хлопец? — Во дурная, пристала, — обиженный, будто он тут хуже всех в дому, он отклонился спиной на спинку скамьи и отвернул голову, заприметив плетенный из цветов веночек подле себя. — Будешь же потом базланить**, что гулять не позвали, — говорит старшая громким и грудным голосом, расчесывая непослушные волосы сестры. На гулянках казаки исполняют песни, танцуют с саблями, показывая своё умение и мастерство, а после пляшут с девчатами парами, забирая красавиц гулять вдоль реки аж до самого утра, смотреть рассвет и отпускать венки по воде. Тэхён не затворник, просто не любо ему всё это. С девчонками редко когда танцевал, а саблю крепко держать он тоже не совсем умеет, падает она у него, да и он вместе с ней. Сапог больших и штанов с лампасами не носит – не нравится. Не по фигуре ему! Худой он для казачьих одежек, потому в белой рубахе ходит, объединяя с простецкими шароварами, расшитыми внизу цветными нитями. И если в танце кружить такими… Наверняка красиво. — Задумался хлопчик, — слышит Тэхён тоненький голос, — Подумал, идёшь? А что, если сразить дурного казака во второй раз? Тэхён тянет руки к венку, укладывает его себе на голову и расправляет длинные ленты позади себя. Заулыбался, оглядывая себя в зеркале. И румян на щеки не надо – природа всё сделала сама. — Ну что, девки, — нет ничего вкуснее предвкушения, — Иду!Go_A — Solovey
Казачий Дон сегодня гуляет и поёт. Мимо девчат и хлопца пронеслось два коня, испугав девчонок до звонкого писка, а сам Тэхён был настолько заворожен, что даже не заметил своего друга на жеребце. Там был Юнги! Мелкая шкода, у которой смелости совсем малёк, а уже залез на коня, подгоняя его в бока на галоп. Но вороного коня он вспомнил сразу – Атаман, конь Хосока, промелькнул лихим ветром. Познакомились, значит. Казаки своего добиваются. Ноги сами несут к празднику, всюду слышны женские голоса и громкий бас закадычных парней, пляшущих под казачьи песни. Чужие ладони, хлопки в такт, где-то над самой головой пронесся громкий-громкий свист, вплетаясь в какофонию звуков, разрешая спутанную леску в тугие струны. В толпе ног сверкнули знакомые красные лампасы. Они кружились и делали выпады, а в один момент пристукнули каблучком сапог, задавая бешеный ритм. Чернявая макушка, наглые драконьи глаза, громкий голос – мужественная казачья натура. У Чонгука задор и сильные руки, держащие свою любовницу-саблю, когда-то упивающуюся кровью своих врагов, и сейчас она танцует в воздухе с чужим лезвием, рассекая залитое закатом небо искрой игры. Тэхён засматривается на чужую битву, влечет его казачья власть, но она хоть по игре, а всё одно – сила чувствуется. У Чонгука закатаны рукава рубахи и загорелые предплечья манят к себе, словно созданы для того, чтобы держать и обнимать. Вот так легко влюбиться – засмотреться и пропасть в черных глазах, запутавшись в могущественных руках. Так быстро, словно кошачий хвост, промелькнул один момент, в который Тэхён не успел зайти. Он был в ловушке арии клинков, что и не заметил, когда казак оказался перед ним, хватая его за руку и утаскивая за собой в танец. — Девчата мне сказали, что моя птичка не прилетит, — закружившись, белый хлопок широких штанов погладил красные лампасы, — Девки врут или птичка лгунья? Веночек чуть было не упал, но загорелые руки его поймали, уложив цветочную красоту на белокурую макушку, смотря в светлые-светлые глаза. Сегодня небеса ясные. Чистые. — У птички сердце ошибалось, но оно искало, — Тэхён делает шаг от Чонгука, слушает, как стучит каблук по дереву и возвращается в горячие объятья, обдав крепкие ноги белой тканью. — Но судьбы своей так и не узнало. — Глупое сердечко у такой умной птички, такое разве бывает? — Не сердце глупое, — Тэхён завороженно улыбается, — Птичка не особо смышленая. Гордецу такое признать – целой жизни стоит, а Тэхён признаётся. Музыка набирала обороты, затягивая молодых в парный танец. По правую сторону пестрили широкие юбки девчонок, переливаясь багровыми и зелеными цветами, плескались ленты, словно волны в ручье, ловя казачьи взгляды и притягивали их к себе, будто были они змеями в полях. По левую сторону влюблялись хлопцы, подавая девчонкам руки, чтобы вести их в танце. Круговорот цветов и звуков. Запахов и образов. Красные и синие лампасы сплетаются в цветастую косу, но только одни, казачьи, Тэхён не упускает из виду, смеётся и кружится, переставляя длинные ноги, еле поспевая за чужими. Где-то его задевает чья-то юбка, позже перехватывают чьи-то руки – птичка теряет голову в радости и озорстве, сверкая небесными глазами, улыбаясь уходящему солнцу и доброму взгляду Чонгука. Все раскраснелись и утирают мокрые лбы, а девчонкам только дай волю – раззадорились пуще хлопцев. Они встали в рядочек, дерзко повели плечами и уперли кулаки в пояс, задирая подбородок. Завидные казаки вскинули головы, бочком подбираясь к игривым девчатам, подстраиваясь под их пляски. Один из завидных не остался на том поле боя. Прошмыгнул через друзей, крепко держа трепетную птичку и только шлейф белой ткани напоминал о их присутствии здесь. Тэхён придерживал венок одной рукой, пока другой сплел с Чонгуком пальцы, несясь за ним, куда глаза глядят. Чем дальше они шли, тем больше перед глазами расстилалось темной травы и начиналась свобода, которую так любит казак. Большие поля, настоящее небо с двух сторон. Здесь те самые тропинки, что ведут к казачьему дому, где и живёт Чонгук. Здесь земля колдует с небесным сводом и вся его красота отражается в воде. Лучше места для ощущения свободы не найти. Прохлада. Лихой ветер. Родной край. Чонгук дышит полной грудью, уставший и загнанный плясками, вскруженный чужим дурманом, он поворачивается к Тэхёну, ловя его чистый взгляд на себе. Настоящие небеса не сравнятся с теми, что он видит в его глазах. — Птичка больше не улетит от казака? Сделав к нему шаг, Тэхён задирает голову и снимает с головы венок, чтобы тот опять не упал. — Не улетит, — шепчет. Тэхён приподнимается на носочках и обвивает руками чужую шею, тут же сталкиваясь с горячими губами: казак перехватил, не удержался. Тэхён неумело лобзает его губы, сталкивается с Чонгуком зубами и звонко хихикает, собирая пальцами его рубаху на груди. Ему до чертиков стыдно, что он просто по-человечески целоваться не умеет, от того и смеётся, извивается и совсем себя теряет, уползая из крепких рук. — Тэхён, погоди, — Чонгук зовёт его, улыбается, протягивая руку, — Зазноба, испугался? — Я неумёха! Ленточки на венке стелются по ветру. — Хочешь, я тебя научу? — желанный взгляд ни с чем не спутаешь. Тэхён стесняется, — Всему. — Чонгук, наглость у тебя в крови? Они ведут борьбу друг с другом: Тэхён игриво отступает, а Чонгук следит, хищно наступая. Мужчины - охотники. — Все казаки наглые. — Оно и видно, — птичка уже думает план побега, но такого, чтобы за ним погонялись и обязательно поймали. В Чонгуке он не сомневается, в себе – да. Черноглазый подходит всё ближе, тянет улыбку красивыми губами и складывает руки за спиной. Делает вид, что безоружен. Абсолютно. Вооружен здесь только Тэхён, который сейчас улыбается. Казак давно проиграл. Бесповоротно, склонив голову после сражения на прелестные колени. Проигрывает он и во второй раз, когда Тэхён быстро накидывает венок ему на голову и оббегает Чонгука, оказываясь у него за спиной. Птичка резвая, играется и манит пальцем, а Чонгук замечает, что у него на две пуговицы расстегнулась рубаха, оголяя часть ключиц и кусочек груди. Боже милостивый… Зазноба пьяный без вина, идёт, переступая через белые цветы, что местами усеяли поле, ловит лицом и руками душистую прохладу, задирая хлопковые штанины. Чонгук засматривается на красивые лодыжки. И что это, как не вредность?🌾
Девки рассказывали, что это дело опасное. Мужики сильные, властные, они если захотят, то возьмут. Посмотрят в глаза, а Чонгук это часто делает, потом как зацелуют, до самой груди лобзать будут, и утонешь ты в его поцелуях совсем, отдашься, даже не поймёшь, когда сильные руки пролезут под сорочку и крепко-крепко обнимут. Девчонки-то воспитанные все, они с парнями только за руку гуляли и один раз (один раз!) самая смелая, старшая из них, паренька в губы чмокнула. Сама. Весь день про это разговаривали, такие страсти рассказывали, что аж щёки горели, а матерям потом в глаза было стыдно смотреть: не дай боже чего подумают, это же потом не объяснишься совсем, а если и сказать – мало не покажется. Но он – мужчина, взрослый, а значит, что всему научит. Чонгук вёл его в поцелуе и не торопился раздевать – давал привыкнуть. Такая невинность заводила до покалываний на спине, везде, где своими руками зазнобушка его касалась. Тэхён в плену мужских рук был словно шёлковый: расплывался под чужими ласками, извивался, поторапливаясь спуститься вниз, к шее, чтобы и её зацеловать, а потом опять поднимался к губам, чтобы напитаться малиновым вкусом с губ казака. Тэхён попросил не задавать лишних вопросов и это сработало – Чонгук был терпелив и молчалив, только иногда издавая протянутый стон, показывая, как ему нравится целоваться с Тэхёном. После этого он себя точно перестанет считать неумёхой. Они быстро поменялись местами – Тэхён слез с бёдер Чонгука, оказавшись спиной на чистых простынях. Местами всё смялось, одежда постепенно сползала. Тэхён чувствовал руки на своих мягких бёдрах и слушал горячий шёпот на ухо, который твердил «ничего не бойся» и ласково-ласково, приятно, как теплый рассвет – нежное «зазнобушка», от которого в озноб бросало уже и Тэхёна. Белокурая прелесть раскраснелась и сводила колени. Вечер тёплый, но голое тело то и дело бросает в дрожь. — Пусти меня к себе, Тэхён, — мягенько просит Чонгук, кладя большую ладонь на острую коленку перед собой, — Маленький, — кладёт вторую, положив подбородок себе на руки. Смотрит не в глаза, а в самую душу — Ну пусти. — А вдруг кто-то прознает? — Тэхён заметно волнуется, а Чонгук всё-то думает отчего румянец на его щеках. — Никто, а если вдруг болтать начнут – я им головы снесу, — казак целует прелестные колени, — За тебя, зазнобушка. Небесные глаза немного волнуются, совсем капельку, перед тем, как поднять руки и вытянув вперёд одну, положить её на щетинистую щёку, заманивая к себе: — Иди ко мне. Тэхён приятно вздрагивает, когда его тела касается чужое, большое и горячее, а сильные руки властно разводят ноги в стороны, придерживая бёдра. Чонгук в них бесповоротно втюрился. Целовал и трогал, будто в первый раз любит кого-то, но так или иначе, а он действительно в первый раз так сильно полюбил. Как это всё и все рассказывают: быстро, в темноте, обязательно под простынями, чтобы греха не видеть, а Тэхёну так совсем не хотелось. Чонгук его трогал там, где зазнобе самой стыдно было коснуться, смотрел он так долго-долго и колени дрожать начинали, а говорили-то ему, что всё это – ерунда. Ничего подобного. Любовь это. Настоящая, красивая, обнажённая. Тэхён к нему так сильно тянулся, что заставил подняться и вновь усадить к себе на бёдра – бестия увлеклась завидным казаком. Тэхён обхватил его шею руками, торс ногами, зарылся прозорливыми пальцами в спутанные от его же рук волосы и тянул то на себя, то от себя. Такого напора Чонгук ожидать не мог – зазнобушка оказалась не из робкого десятка, и только стоило ему дать волю – раскрепостился, разделся, показал, как умеет любить и отдаётся, будто бы последний раз. Заведенный донельзя, с красными щеками и с потемневшим небом в глазах – такой Тэхён смотрел на Чонгука, соприкасался с ним лбом и обнимал его голову, когда тот спускался поцелуями на грудь. Он же слушал переменчивое дыхание сверху, улавливая еле различимое в потоке вздохов «Чонгук» по десятку раз, пока пальцами игрался с ним, а языком очерчивал приглянувшиеся и полюбившееся места. Напористую зазнобу пришлось немного прижучить – Тэхён не давал Чонгуку сдвинуться с места. Он его слегка прикусил за губу, дерзко прижав к себе и ущипнул за мягенький бочок, а когда повернулся обратно – быстро завёл руки Тэхёну за спину, пока тот ничего не понял и не увидел. — Ты что делаешь? — забеспокоился, крутясь на чужих коленях, а потом его зачем-то приподняли, посадив обратно. — Не смотри, — Чонгук выливает немного бесцветного масла в ладонь, размашисто размазав его по члену, а потом, заглянув в небесные глаза, неожиданно прикоснулся к Тэхёну, прямо на самое мягкое место. Ещё дальше. Дальше этого места, поглубже. — Чонгук. — Тише, маленький, так надо, — тот всё крутится, но Чон удерживает его напористым поцелуем, замыкая горячие губы в своих. Он пристроился ко входу, не давая Тэхёну уйти от поцелуя, и пару раз мазнул головкой по промежности, одной рукой приподнимая его под попу. Он послушно поднимался, упираясь коленями в постель и перекладывая всю ответственность на Чонгука, невольно впился короткими ногтями в кожу, склоняя голову к крепкому плечу. Это точно грех. Но он запретен, а значит очень сладок. Чонгук ласково гладил Тэхёна по затылку, игриво к себе подзывал, чтобы успокоить поцелуем, и он его, боже, слушался. Он весь такой слабый в его руках, весь извивается и вздыхает, цепляется за сильные руки, пока медленно садится, а потом и вовсе поскуливает, ощущая себя заполненным. Не зная, как ему двинуться, он выгнулся в спине, тут же подхваченный сильными руками, и Чонгук задал ему темп, сжимая пальцами плотные бёдра. Если падать, то падать вместе.***
— Зазноба, — вздыхает мечтательно, — Такая игривая, непослушная, лягаешь меня, а я тебя, вот, — Чонгук гладит его по волосам, проведя пальцем по кончику носа. — Приручил и себе забрал. — Это ещё кто кого, казак. — Я тебя… — Нет, я. — … люблю. Он замирает, уставившись в чёрные-чёрные глаза Чонгука, долго молчит и начинает много думать. В ночи в любви признаётся. Ночь прозорливая, она всегда всех слышит, и, если ночью лжёшь – тебя накажут. Сам не узнаешь, когда, но это будет, потому что в воздухе витает искренность, а её разбавлять таким ядом – Бога не бояться. — Ты – мой. А я своё люблю. — Чонгук, я же тебе не семья. — Ты будешь частью моей семьи. — Но, как… — белокурые волосы в лунном свете отдают начищенным серебром, Чонгук засматривается, — я как тебе понравится смог? — Тебе моя любовь ничего не значит? А вот это, — он проводит ладонью по голому телу Тэхёна, что лежит на нём, и сводит руку к себе, очерчивая их, как одно целое. — Это что такое, Тэхён? Вновь дрожь по телу. — Это то, отчего у меня щёки горят. Чонгук улыбается, медленно и сонно моргая. — Это то, как я тебя себе хотел. Насколько я тебя люблю, зазноба, вот что это. — Но не по природе это, казак… — Пусть меня Матушка-природа простит. Тэхён сдержанно выдыхает, плавится под этим довольным взглядом и чувствует, как казак приподнимает ноги, чтобы подтолкнуть его к себе поближе. Стягивает, почти упирается своим носом в его, курносый. — А меня-то любишь, маленький? — Боюсь, я такого никогда не говорил. — Попробуй, — Чонгук аккуратно притягивает его к себе за затылок, передавая любимый Тэхёном запах ему же, касается губами и медленно отстраняется, наводя на правильные мысли, — Говори, что чувствуешь, — опять касается, чувственно-чувственно, ведя подушечкой пальца по левой стороне груди, прокладывает путь к сердцу. — Люблю, — щеки заалели, и пусть бог простит, но Тэхён так влюблён, — Я тебя люблю, Чонгук. У меня сердце к тебе только хочет. И нет ничего лучше, чем смотреть на него, полностью открытого и разморённого, слушать такое маленькое, но вместе с тем же огромное «люблю», воспринимая эту драгоценность на свой счёт. И сердце его к нему хочет. К нему одному.Пелагея – Под ракитою зеленой
В казачьем доме поселилось тепло: Тэхён спал на груди Чонгука, повернув голову вбок, и его сердцебиение было ему колыбелью, под которую он видел только хорошие сны, ни разу не проснувшись. Они оба укрыты белой простынёй, под которой прячутся манящие изгибы тел. Чонгук, словно защищая белокурую прелесть, положил тяжелую ладонь ему на спину, то и дело поглаживая во сне. Покой и умиротворение. Тело-то отдыхает каждый день, но душа – не всегда. Чонгуку Тэхён показал душевный отдых. Вовлёк в него, погладив мягкими руками и укрыл белой тканью, спрятав от недобросовестных ночных взглядов своим телом. Обласкал, убаюкал, как ребёнка, тихим шепотом на ухо. Но у казака почему-то ходуном ходит грудь. В теле жар, стремительно ползущий по рукам к голове. Чонгук чаще дышит, не зная, что на него нашло, и только открывает глаза – слышит людской крик. Чёрный ворон махнул над конюшней гаревым крылом. Тэхён поднимается вместе с казаком, лихорадочно прижимает к груди простынь, смотря замыленным взглядом перед собой, пугается, а тот спешно одевается и он один остался на ещё теплой койке. В эту же секунду, взъерошенный и с диким ужасом в глазах к нему подлетает Чонгук, целуя его руки, быстро что-то проговаривая. Из этого всего он улавливает страшные слова: — Тэхён, любимый, не высовывайся на улицу. Оденься и сиди смирно, если почувствуешь что-то неладное — беги домой и не пытайся помогать, пожалуйста, моя душа, не ослушайся. Чонгук крепко целует его в губы и тот же миг выбегает на улицу. Сердце бьётся прямо в горле, хочется кричать от недопонимания и страха, но Тэхён находит в себе каплю силы, чтобы натянуть рубаху и штаны, а выглянув в окно – замереть ледяной фигурой. Он смотрит в глаза своему страху. Огромному, вздымающемуся до небесного купола языку пламени, охватившего конюшню. Сбросил ворон кровавый платок, навел беды. Сбросил на конюшню есаула.*** Шокированный, он не может двинуться с места, продолжая смотреть в окно, следит за суматохой и слышит каждый голос, но один – отчетливый, громкий, командующий и наконец-то понимает, куда он отпустил казака. В самое пекло. Души нет на месте. Она там, в огне, кричит и умирает, затягивая небесные глаза гарью. Чонгук пробирается через обугленные балки, огонь подкрадывается к каждой соломинке сена и деревяшке, жар глотает всё вокруг, норовя сжечь конюшню дотла. Хрипя и кашляя от дыма, казак пробирается к стойлам, руками срывает все затворы, выпуская испуганных коней и сам пытается не упасть под гнёт сильных копыт. Табун, не обуглив и хвоста, выбегает на улицу, откуда-то слышится человеческий крик, но Чонгук не на это обращает внимание – не вышел только один жеребец. Лихач рванул первым, поведя из пекла за собой остальных. Но один конь не в силах сорвать затворки стойла. Чонгуку приходится прикладывать силы и невольно закричать, пока он в адском пламени справляется с деревянными дверьми. Братский конь лягает и громко фырчит, в его отважных больших глазах отражается огонь и испуг. Жеребец выталкивает копытами тяжелые брусчатые балки, и они падают на пол с миллионами рассыпанных вокруг искр, от которых казак успевает закрыться руками. Чонгук кашляет, перед собой видит размытые силуэты и в заложенных ушах слышен братский крик. — Чон!! Где Чонгук?! — рвёт глотку Хосок, пробираясь сквозь людей, несущих воду в вёдрах, пару раз чуть не попадает под табун, успевая вовремя его обойти, — Брат! Нельзя здесь умереть. Чонгуку нельзя здесь умереть. Он ночью погибал в любимых руках, под пеклом солнца сражался на шашках и был под лезвием клинка, но сгореть в огне – не его судьба. Чонгук не может откликнуться на своё имя, всю грудь заложило дымом и гарью, сил в теле еле хватает для того, чтобы, отбивая ноги, найти выход из конюшни. Казак жмурится и держится за правую руку – в плечо будто всадили кол, тупая и расползающаяся боль высасывает из слабого тела всякую надежду. Хосок продолжает звать брата, обжигает руки и лицо, заходя в горящую конюшню. Нет смысла думать о себе, когда костлявая тащится по пятам его родной крови, злорадно-торжествующе подкидывая дрова в огонь, отдаляя их друг от друга. Духота. Сухость во рту. Жар. Тяжесть. Конюшня пылает. Хосок орёт изо всех сил, выискивая глазами брата. Огонь забирает власть. Его оплетающие лапы взбираются на верхние ряды досок, стога сена вспыхивают и разрушаются, падают и кусают огнём ступни казака, кожа накаляется и дух перехватывает: костлявая ищет руки отважного черноглазого. — Чонгук! Он не отзывается, за него это делает огонь – падают бруски, создавая шум. Брата забирает пламя.