Любимый мой, лети как вольный ветер. Казачья кровь да конь твой вороной, Любимый мой один такой на свете Да не судьба нам вместе быть с тобой...
Белые крылья обгорели. Хвост обуглен, лапки слабы. Чёрный ворон придушит сверху, вгрызаясь когтём в хрупкое горлышко, сжимая до хруста. Укроет кровавым платком, придавив голову. Белыми нитками шиты все его слова и обещания, а ведь клятва в ночи – самая сильная и особенная, и пусть он Бога не боится, но хотя бы перед Тэхёном постеснялся… И он как наивный поверил. Разомлел, разделся, отдался в поцелуях и забылся в горячих руках. Всё словами разбросался. Люблю. Люблю-люблю… Чонгук тогда ещё добавил: за тебя – убью. И лучше бы сейчас это сделал. Убил. Задушил бы этими сильными руками, загорелыми, властными. Как может – в один момент, захватить и сдавить. Чтобы он здесь не мучался и Юнги в коленях не плакался, содрогаясь в рыданиях. Чёрный ворон… Какой бред был той ночью. Бредовый или несчастный случай? Есаулу подожгли конюшню именно в ту ночь… Гневить ли Бога? Может стоит посмотреть в зеркало? На грешника? — Тэхён, я… — за который час начинает Юнги. — Я не вернусь к нему! Не пойду! Он грешник и изменщик! — Да почему изменщик? Тэхён вскидывает голову, показывая красное лицо Юнги. Зареванное, с разводами от слёз и утирает себе нос, часто-часто шмыгая. Доревелся. Доплелся он с этим казаком, всю душу Чонгук ему вытрепал, как будто куклу в руки дали – выпотрошил, одну тряпку оставил и бросил в ноги на порог, чтобы все и он знали – там его место. — Изменщик, Юнги, изменщик он, — не голос, а чистая ярость. Плаксивая, слабая и сильная одновременно. Её рвут и она метает, голос его – падение воды с высоты: громко и надрывно, — Пять дней прошло с поджога, а его уже с какой-то бабой видели, — Тэхён глотает колючий ком, из-за чего глаза вновь наполняются слезами, — Я ночи не спал, думал всё – сгорел, а оказывается, что уже гуляет, да по девкам каким-то. — Ты же не знаешь кто это, Тэхён, — Юнги тянет к нему руки, охватывая его дрожащие своими, мягкими и небольшими, — Ты трясёшься, как нездоровый, перестань, Тэхён, ты ничего ещё не знаешь. — Какая мне разница какой я?! Вновь падает. С высоты, крича в полете. — Тэхён… Вскакивает. — Что мне до того, какой я, если я себя без него не чувствую? Юнги замирает, опускает голову и молчит. Тэхёна нельзя переубедить. Упёрся, как баран, рвёт и мечет, злится, плачет, его кидает туда и обратно. Изломал себе все крылья, пытаясь выбиться из клетки страха. Она его сковала, а казак, чудом выживший, сам повесил чугунный замок, появившись на глазах с какой-то девкой. Такое не залечишь. Не зальётся даже вином. Пьянеть понравилось, но в его руках. Чтобы трезвым на утро, а не больным и уставшим. — Сплетен уже наплели, — Тэхён становится у окна, вытирая слезы, — Растрепали, что у нас в семье гниль сплошная. Видел кто-то, слышали наверняка, а мне как теперь в глаза людям смотреть? Стыдиться за чувства – убогость низших и падших. Но и сам он далеко не ушёл. Прогнил, по чужим словам, отдался. — Тэхён! — зовёт добрый голос бабушки и вытаскивает из пелены раздумий, — Пойди, хлопец, в поля. Помоги бабушке, собери букетик на настойки. И чтобы он делал без своего ангела-хранителя. Эта апатия совсем его съедает. Юнги одобрительно кивает, поднимаясь со скамьи и обнимает Тэхёна перед тем, как выйти вместе с ним из дома. А бабушке-то птички нашептали. Была она в казачьем доме, да слушала такое, отчего сердце болело. И настоек у неё достаточно, но вот настроение внука ей не нравилось совсем.🌾
— Тэхён, ты это? — Чонгук щурится, всматриваясь вдаль, пока сидит в седле, останавливая жеребца. Тэхён от него в нескольких метрах стоит, понурив голову и что-то держа в руках, но из-за того, что он стоит спиной, этого не видно. Чон узнает его по белобрысым волосам. — Тэхён-а! Парень бьёт коня по бокам, тянет на себя поводья и через несколько секунд массивное животное оказывается рядом с Тэхёном, идя рядом, не пугая своим огромным видом. Казак на нём выглядит обеспокоенным, даже испугавшимся. — Здравствуй, — говорит он без сил, практически безжизненно, еле перебирая губами. Жизни в его словах нет. — Чего тут землю топчите? С девчатами бы гуляли, а не меня тут выглядывали. И всё из-за сплетен. Тэхён уже наревелся и наслушался, а тут вновь слышит его голос, но их счастье уже не склеить. После пожара всё это... Страшно. Не за себя. За него. — Опять выкаешь мне? Зазноба опускает голову, не дав ответа. Слишком это всё сложно, а если считать то, что было той ночью – вообще невозможно, учитывая ещё и слабое до таких ласк сердце Тэхёна. — Не хочу я с ними возиться. А если мне хочется именно тебя выглядывать? — Чонгук продолжает наседать с вопросами. Тэхён вздохнул два раза, будто хочет расплакаться, но слезы сдержал, не дав волю эмоциям. Этот казак мало чего понимает в душевных терзаниях юношей, ему бы только коня вороного гнать и с ветром клятву дать, а не копаться в чужой голове, волосы на которой цвета молодой пшеницы и пахнут лесной ягодой. Но так думает только Тэхён. — Не верю, — он несет в руках букет полевых цветов, собирая их для заварки и настоек. Пышный веник из кучи зелени и лепестков так щекочет нос, что Тэхён пару раз чихнул, но уже успел привыкнуть и даже принюхался. — Вот не верю я вам! Все вы казаки… Одинаковые. — в его голосе легко различить обиду и злость, которую трудно скрыть, даже если бы он пытался. — А бабы наши треплют всё, что им на язык попадёт. Сплетни, да и только, куда ни глянь – всюду разведут небылицы. Потом ты такой-сякой, и с казаком лобызался, так ещё и скажут: «точно греха навёл». Не дай Бог такому случится, но уже по всему посёлку расползлось. Как мне в глаза людям смотреть теперь? Тэхён действительно весь день провёл в доме, выйдя только под вечер, как раз собрать букет полевых. У него на душе такая горечь, её и никаким вином и самогоном не выгнать (а он, между прочим, пытался), потому что в душе его молодой один казак сидит, да и не выходит. Нельзя, нельзя быть таким наивным! Сколько ему трепали ту самую душу, загоняя её в крепкие (тёплые) объятья нежности и горячих слов. У Тэхёна до сих пор жгут кончики ушей. Искренняя ночь. Люблю-люблю. — А ты не слушай это бабьё, — Чон держит поводья, — Им дай повод – сразу загребут с потрохами. Вот ты первый и попался, а то, что у нас тут было или не было – никому не надо. Ты помнишь, как я тебе той ночью говорил? — Не помню и даже не хочу, — врёт. Пшеничные волосы мягко переливаются в лучах закатного солнца. Они встрепались, укладываясь Тэхёну на лоб, почти закрывая кудрями глаза. — Обманул, а руками-то под рубаху лез… — Тело ещё помнит, откликается. Только вот голова не хочет помнить, забывается. — Иди, от греха подальше, иди. Тэхён старается ускорить шаг, пробираясь сквозь густую траву, да не получается – ноги подрагивают. Они вязнут в колосьях, и ощущение такое, словно их сейчас что-то запутает, прирастив к сухой земле. И хорошо, что сухая: иначе бы ещё и в грязи повяз. А первое, что держит – дурной казак. Он своими черными очами глянет – Тэхёна как подменяют. Он с ним ласковый, будто котёнок молоком напоенный, а сейчас выпустил неокрепшие коготки и норовит царапаться, глядя большими глазами, наполненные не добротой, а злостью и недоверием. Такие котята на руки не лезут и в угол забиваются, пытаясь найти поддержку там, где её не существует отродясь. Такого ласково зверька так быстро смогли обозлить… Дурной казак. — Не пойду никуда. Чонгук спрыгивает с вороного коня, держит его поводья одной рукой и медленно отпускает, выпуская жеребца в чистое поле. Он далеко не отходит – делает всего несколько больших шагов, хлопнув себя хвостом по бокам. Чонгук делает шаг к Тэхёну, пока тот смотрит вниз, прячась от взгляда казака. Не может. В груди всё ещё то мерзкое чувство от шуток и забав подруг и друзей, теперь уже прошлых, которые его высмеивали. Называли блудным, извращенным, просили на глаза не попадаться. А ведь правды мало кто знает. Пока сердце любит одного, к другой-то не полезешь! Как, ну как объяснить людям сельским, простым, что любить всех можно. Даже нужно! Без любви у нас никак нельзя… Это же тяжело душе. Неспокойно будет, а тот, кто защищает – тоже любви достоин. И тот, кто под защитой – любви хочет. А люди думают, говорят, порой слишком много. Да так, что никакой любви потом не хочется. Это как осечься один раз – второй не полезешь. Ударит больно. Очень. Даже там, где солнце светит – найдётся гниль. Но гореть… Гореть-то только им двоим. — Тэхён, ты кого слушаешь? — казак кладёт руки на плечи младшему, чуть сжимает, гладя и успокаивая. — Сплетниц или меня, того, кто тебе в ночи поклялся? Клятвы становятся ненужными тогда, когда их оскверняют действием и словом. Но Чонгук не по своей воле, а по чужой, ненасытной такое сделал. Его губы приелись уже, за одну-то ночь и мгновенье. И они говорят ему так, что он должен верить, иначе зачем оно надо? Действительно, кого он слушает… — Своё сердце слушаю. А оно молчит. Тоскует. — Что сердечко говорит? Тэхён поднял взгляд на Чонгука, смотря в глаза полоза, глядя в эту непросветную муть, стараясь там хоть что-то разглядеть. Там видно доброту и честность. Они к нему влекутся, стараясь держать в своих огромных тисках. Иногда это так велико, что неосознанно пропадаешь. И Тэхён пропал, полностью. Бес-про-свет-но. — Тоскует оно по тебе… — жалостливо скулит, сжимая веник полевых цветов, — Так ноет, что плакать хочется. Не ронять слёзы оказалось таким тяжелым испытанием, что Тэхён с ним не справился. В его теле что-то со звоном треснуло, нарекая парню плач, который разразился как гром среди ясного неба. Младший тихонечко заплакал, опуская голову и прижимая к себе букет из свежих трав, а Чонгуку так стало стыдно, что поверить сложно – щёки вспыхнули. Казак тяжело вздохнул, низко и доверительно шепнул: «не отталкивай меня, послушай», что было так похоже на одну фразу, и вытер большими пальцами стекавшие по щекам младшего слёзы. Он выглядел таким беспомощным и наивным, что сердце ныло… Оно и у него теперь воет, воюет и грешит. Когда всё в одном – тяжело становится в один миг. Горячие лучи летнего солнца хоть и грели кожу, но не могли разогнать эту дрожь в теле, согревая его точно так же. Чтобы вот тепло и нежно, как руки, которые неожиданно обняли плечи. Чонгук притянул Тэхёна к себе, зарываясь носом в пшеничные волосы, вдохнул, напитавшись силы, а потом чуть качнулся, словно ребёнка качает, уволакивая в сон. — Ты не плачь, Тэхён. Ты со мной, я же тебя одного, зазнобушку, так полюбить смог, — в голосе казака верность, — Ты когда на меня так смотришь, я всё думаю, как мне с коня не упасть. Это же ты представляешь, что со мной делаешь? — черноволосый вдыхает полной грудью, что и чувствует Тэхён со спины. На лице младшего расцветает улыбка, ресницы дрожат и слёзы потихоньку отходят, высушенные теплым ветром, — Не представляешь, родимый, не представляешь. Мне без тебя мир не мил, Тэхён. Я не для себя… Я же для тебя теперь жить буду. Говорил, мол, он головы сплетникам снесёт. За него, за зазнобу его. Тэхён поворачивается в обруче загорелых рук, осторожно, но скрипя сердцем, ведёт по бинтам на плече своей ладонью, следя, чтобы взгляд Чонгука не сменился от боли. Удивительно, но Бог уберёг в огне, оставив ему только шишки и синяки. Жить хотел, значит не врал, что всё для него и за него. Для тебя теперь жить буду. — Дурная твоя казачья кровь, — хоть и улыбается, а эти бинты покоя не дают. Больно Чонгуку, значит больно и Тэхёну. Прямо руку тянет… — Глупое твоё птичье сердечко. Не судьба ли? Так подходят. Да к чертям всё и всех. Чонгук у него один такой на свете, любимый, заслуживающий весь мир и его, Тэхёна, что абсолютно врать не умеет. И зачем пытался? Пусть люди не судят. Он тянется нему за поцелуем, закидывает руки на шею и утопает в малиновом запахе горячих губ, а после оказывается над землей, подхваченный сильными руками. Один такой на свете.